Предоставив Лилиан заниматься ее кастрюльками и сковородками, я нарубил сухих сосен, наколол трехфунтовые поленья и сложил их в бивуаке. К этому времени подоспели отменные оленьи бифштексы, а в ведерке у горячих углей костра настаивался целый галлон крепкого чая. Мы примостились у костра по-индейски, на корточках, и занялись едой.
Путешествие при минусовой температуре вызывает зверский аппетит, а когда вы затем слишком плотно поели, вас охватывает какое-то умственное и физическое оцепенение. Проведя целый день в пути по такой погоде, присядьте у печки на несколько секунд, и вы тут же почувствуете сонливость, а через минуту или две крепко уснете. Здесь костер заменял нам печку, а ствол старой пихты и кольцо из молодых пихточек — нашу хижину. Как только мы поужинали и вымыли посуду, нас охватило дремотное состояние. Мы зарылись в одеяла на подстилках, которые Лилиан сделала из пихтовых веток, и, совершенно обессиленные, тут же уснули.
Чуть начало светать, как я развел огонь. Лилиан высунула голову из-под одеял, когда я набирал снег в ведро, чтобы поставить его таять на костре. Она закашляла, вдохнув морозный воздух. Ветер рвал верхушки деревьев, и снег летел сквозь «стену» из молодых пихт.
— Лучше не вылезай из-под одеял, пока я не сварю кофе, — посоветовал я, закутываясь в свою овчину.
Лилиан охотно воспользовалась моим советом. Я дал ей чашку кофе.
— Опять идет снег, — ворчал я. — Черт его побери, этот снег. Снова ветер, как раз с северной стороны. Вчера было плохо, а сегодня будет сущий ад.
И действительно, это был ад. Мы пустились в путь на рассвете. Снег колол нам лица. Лошади сначала заартачились, почувствовав прикосновение холодных шлей, а затем, брыкаясь и фыркая, медленно тронулись в путь.
Делая частые остановки, они тянули поклажу еще на протяжении пяти миль. Чаща стала редеть. Впереди уже можно было разглядеть однообразную, чуть-чуть волнистую гладь прерий.
— Равнина Озерных Островов, — буркнул я таким тоном, как если бы возвещал о нашем прибытии к воротам ада.
Летом Равнина Озерных Островов — место вполне приятное. Там достаточно питьевой воды в нескольких изолированных озерках. Тут и там разбросаны небольшие заросли осин и сосен, где могут отдохнуть в тени пасущиеся стада. Ранней осенью тысячи уток и сотни канадских казарок с гоготаньем и кряканьем опускаются на озера, а луговые тетерева[34] хоронятся в траве, заслышав шум крыльев ястреба или совы, почуявших легкую добычу. И даже в самые жаркие августовские дни нежное дуновение колышет верхушки трав. И ветер (восточный или западный, северный или южный) несет с собой освежающую прохладу.
Иное дело зимой. Озера покрыты не менее чем двухфутовым слоем льда. Утки и гуси улетели далеко на юг. Луговые тетерева скрылись в чаще леса. Только ветер остался здесь.
Даже когда в лесу нет ветра, в открытых прериях он дует вовсю. Он ворошит снег и уносит его на несколько сот футов или ярдов, заполняя какую-нибудь расщелину или овраг, придавая им обманчивый вид заснеженной глади.
Как только мы выехали из леса на равнину, нас встретил порыв такого ветра. Пелена поднятого ветром снега неслась по долине, покрывая расстояние не меньше пятидесяти ярдов. Не было ни малейших признаков какой-либо дороги. Не было ни одного валуна, который помог бы нам ориентироваться. «Пошли, пошли!» — крикнул я лошадям, которые внезапно забарахтались в глубоком снегу.
— Ты правишь в овраг, — закричала Лилиан, но было уже поздно.
У меня обледенели ресницы, снег летел мне в лицо, и я не заметил оврага, занесенного снегом. Не заметили его и лошади, которые обычно, даже не видя, чутьем угадывают опасность.
Кони провалились сквозь снег в овраг, упали на животы, а затем перевернулись на бока, как бы говоря: «С нас довольно».
— Придется распрягать, — проборомотал я, содрогаясь при мысли о том, что надо будет вылезать из саней и забираться в снег.
— Постараюсь вытащить лошадей и оглобли, а затем при помощи цепи вытяну сани.
Я начал выбрасывать одеяла и другие пожитки.
— Цепь, где же, черт возьми, цепь? — нетерпеливо спрашивал я.
— Здесь. — Лилиан всегда знала, где находятся предметы первой необходимости.
— Умница, — улыбнулся я.
Я взял цепь, спустился к дышлу саней и вытащил болт из оглобель. Затем осторожно пробрался вдоль дышла и снял хомут. Стоя около лошадей по пояс в снегу, я закричал: «Пошли, пошли!» Лошади поднялись, рванулись вперед и, не чувствуя тяжести груза, выбрались из оврага. Остановив их, я прикрепил цепь к дышлу. И снова закричал: «Пошли, пошли!» — подкрепив на этот раз свои слова ударом кнута. Полозья заскрипели. Лилиан и Визи изо всех сил ухватились за края саней. Лошади, тяжело дыша, храпели и тянули изо всех своих сил. И наконец этот овраг был позади. А сколько их еще было впереди, никто не мог знать.
Мы добрались до середины равнины, когда кони внезапно остановились. «Пошли, пошли!» — безрезультатно кричал я. Лошади окончательно выбились из сил. Они отдали нам всю свою энергию, но этого было недостаточно. Я бессмысленно посмотрел на Лилиан. Она ответила мне растерянным взглядом.
— Что делать?
— Верхом, — мрачно сказал я. — Я считаю, что нам придется бросить здесь упряжку и сани и попытаться доехать до Риск-Крика на неоседланных лошадях.
Это звучало отнюдь не утешительно, но другого выхода у нас не было.
Внезапно Лилиан встала в санях. Она так напряженно смотрела на юг, что у нее выступили слезы на глазах.
— Дым, — воскликнула она, — мне кажется, я чувствую запах дыма.
Я стоял одной ногой на оглобле, другой — в санях.
— Дым? — выпалил я. — В этих прериях, здесь? Ты не в своем уме!
— Я в своем уме, — отпарировала она. — Это дым. Разве ты не чуешь?
Теперь и я почувствовал запах дыма. И все же я не мог поверить собственным ощущениям. Дым на Равнине Озерных Островов?
— Где-то горит костер… — Лилиан замолчала и напряженно всматривалась в даль. — Я вижу его. Это костер. Там индейцы.
Я тоже стал всматриваться в даль. Протерев глаза, чтобы убедиться, что это мне не мерещится, я сказал, почти не веря самому себе: «Это индейцы!»
Я встряхнул вожжами и щелкнул кнутом.
— Пошли отсюда, клячи! Бодрее шаг! Тащите сани! Мы не одни!
И как бы поняв мои слова, лошади выбрались из снега, подняли головы и дюйм за дюймом потащили сани вперед.
Это были индейцы. Там был Джонни Красный Камень и его толстенькая смешливая подруга Лизи. Там был старый Азак. Он покосился на нас своими слепнущими глазами и сказал: «Белый люди ходи». Там был Джонни Орлиное Озеро, названный по имени озера, у которого он родился. И с ними четыре полуодетых малыша, которым, казалось, был нипочем северный ветер и мороз, пробирающий нас до костей, несмотря на нашу теплую одежду. Все индейцы были из резервации Риск-Крик, и они шумно объявили нам, что Джонни Красный Камень убил лося, и что все они сегодня понесут мясо домой. Джонни Красный Камень часто заходил к нам в избушку отведать мяса или попить чаю и рассказать о своих злоключениях. К этому склонны все индейцы, когда им попадается терпеливый слушатель.
Теперь туша лося была разрублена топором на четыре части, и вся группа окружила костер, поджаривая огромные куски лосиной грудинки на вертелах, воткнутых в снег.
В такую погоду, какая стояла в последний месяц, ни один белый человек не стал бы охотиться на зверя. Он предпочел бы сидеть на одних бобах, лишь бы не выходить из хижины. Кроме того, белые обычно запасают с осени мясо на всю зиму. Иное дело — индейцы. Они привыкли жить настоящим моментом и не думать о будущем. Их мужчины — прирожденные охотники. Они могут застрелить лося или оленя в такую погоду, когда белый будет бродить по лесу несколько суток и вернется без добычи. Если индеец нападет на свежий след, то он будет преследовать свою добычу, пока не настигнет и не застрелит ее.
— Лучше твоя из сани вылезай и кушай! — с таким приветствием обратился к нам Джонни Красный Камень. Затем, расхохотавшись, он спросил: — Какой черт, твоя белый люди ходи в такой нехороший погода?
У костра было тепло, и у меня потекли слюнки от запаха жареной лосиной грудинки.
— Я сумасшедший, Джонни! — засмеялся я в ответ. — Когда моя сумасшедший нет, моя в хижина сиди, моя женщина, моя парень тоже в хижине сиди, пока весна ходи. Лучше люди, как медведь, живи: зимой в нора сиди, когда снег таять, из нора вылезай.
Я взял охотничий нож Джонни, вырезал большие куски мяса из спины лося и надел их на вертел.
У костра стоял заваренный чай в десятифунтовой банке из-под сиропа. Жена Джонни наполнила им три жестяные кружки и подала нам. Никогда чай не казался мне таким вкусным. И неважно было, из чьих рук я получил его и что это был за чай. Присев у огня, мы уплетали наши бифшексы, даже не дав им хоть немного остыть, благодаря судьбу за то, что Джонни удалось убить лося.
Беззастенчиво рыгая от избытка съеденного мяса, индейцы погрузили в сани части разрубленной туши. Четверо малышей за рылись в одежды из кроличьих шкурок, смеясь и болтая на своем гортанном наречии. Красный Камень взял вожжи и бросил мне вопрос.
— Белый люди, твоя ходи первым желай?
— Нет, к черту, — ответил я. — Индеец конь лучший. Мой конь уставай. Твоя ходи первым, моя — сзади.
Нам было по пути с индейцами, так как их резервация находилась на три мили дальше, чем Риск-Крик.
Протоптанный путь придал новую энергию нашим коням. У хомута уже не скапливался снег. И хотя дорога была нелегкой, лошади смогли идти без задержек и покрывать от двух до трех миль в час. К заходу солнца мы приехали в торговый пункт. В лавках и на почте в Риск-Крике кипела жизнь. Только что прибыла шестерка лошадей с грузом товаров, предназначенных для отдаленных торговых пунктов.
— Самая проклятая поездка за все время моей работы на тракте, — ворчал возчик, когда я вводил наших лошадей в конюшню и искал два свободных стойла. — Никаких следов дороги к Бичер-Прери. Абсолютно все замела снегом чертова метель. Из Бристоля где я остановился прошлой ночью, лошади тянули груз десять часов.