Тогда я поднял лицо к небу и поклялся: «Я доберусь до тебя, даже если мне придется потратить на это вечность!» Произнести эту угрозу было легко, выполнить ее было гораздо труднее.
Несмотря на огромный ущерб, который Волк причинил нам за четыре года войны, я ни разу не мог отнестись к нему, как к заклятому врагу. Нас связывали узы, которые даже все его кровавые преступления не могли полностью порвать: мы оба были частью тайги, нам обоим тайга давала хлеб насущный. Каждый раз, когда я доставал из капкана норку, ондатру или выдру, я тоже был убийцей. Тайга заставляла меня убивать. В противном случае мне нужно было бы собраться, уехать и никогда не возвращаться назад. Ни один человек не сможет долго прожить в тайге не убивая.
Так же было и с Волком. Он не мог лишить себя удовольствия (или необходимости) убивать, так же, как самец лося не может избавиться от лихорадки брачного периода. Его кровавая страсть к уничтожению принадлежала ему по праву наследства, она была рождена в нем и вскормлена молоком облезлой волчицы, давшей ему жизнь.
За те четыре года, что я охотился за ним, я часто видел огромные отпечатки его лап в грязи или в снегу, когда он проходил по нашей территории как привидение, но только один раз я увидел его живьем. Это было в середине декабря, когда я ставил капканы на норку и выдру в незамерзшем ручье, журчавшем среди елей, окружающих ондатровое болото. Такие ручьи довольно часто встречаются на севере, и вода в них не замерзает даже при 40° мороза. Я подъехал к краю болота верхом, но затем привязал лошадь к дереву и пошел по льду пешком. Мое крупнокалиберное ружье было в чехле привязано к седлу, а за плечом у меня было однозарядное ружье калибра 22 на случай, если в капкане будет живая норка или выдра.
Внезапно в камышах показалось какое-то серое тело, такое большое, что я сначала принял его за оленя. Но когда он повернулся и побежал, я понял, что наконец мы с Волком встретились. Нас разделяло всего сто двадцать ярдов льда. Несколько секунд убийца стоял, повернувшись ко мне боком — великолепная мишень для любого, достаточно мощного ружья. Но мое легкое ружье было так же бесполезно, как рогатка. Затем он повернулся и легко побежал прочь, похожий на серую молнию в слепящем солнце, и растаял в неясной тени елей.
Я направился в камыши посмотреть, что он еще натворил, и лед дал мне красноречивый ответ. Крыши четырех хаток ондатр были разбросаны по льду; это означало, что четыре ондатры погибли в челюстях Волка.
Подсчитать весь ущерб, который он нам нанес за четыре года моей охоты за ним, было бы непосильной задачей. Некоторые из его преступлений были мелочью для Волка, но для нас они все равно были горькой утратой.
Например, однажды он наткнулся в ельнике на мои ловушки и, нимало не задумываясь, сожрал двух крупных норок, попавших в капканы. В то время на норок был большой спрос, и каждая шкурка стоила пятьдесят долларов. Двумя взмахами челюстей он лишил нас сотни долларов, и, чтобы показать, что он не питает к нам никаких дурных чувств, задрал ногу и оставил на пустых капканах свою метку.
О, у него был очень острый ум, не менее острый, чем самое лучшее лезвие! Если я ставил на него три волчьих капкана и тщательно прятал их под опавшей еловой хвоей, а над ними привязывал голову оленя для приманки, как вы думаете, что он делал? Он обходил опасное место кругом, задирал ногу и оставлял на кусте свою метку, а затем шел добывать оленя сам. Однако если в капкан попадала рысь или норка, он подходил, презирая запах стали, и упрятывал их в свою ненасытную утробу. У индейцев существует предание, что все дурные индейцы после смерти возвращаются на землю в образе волков. Если это действительно так, то индеец, принявший образ нашего Волка, был очень умной личностью, но весьма скверной.
Куда бы ни отправился призрак-убийца, за ним всегда шло не меньше полдюжины койотов, которые держались на безопасном и почтительном расстоянии. Койоты по натуре оппортунисты, и они предпочитают, чтобы убийства совершал волк; сами же держатся в тылу, а когда волк уходит, съедают остатки. Когда Волк охотился на нашей территории, остатков было достаточно.
Я осматривал капканы на берегу озера Мелдрам. Лед на озере был восемь дюймов толщиной, прозрачный как стекло.
Я ехал верхом и, глядя вниз, видел под копытами лошади стайки толстой рыбы-скво так же ясно, как если бы льда не было совсем. Поскольку подковы у моей лошади были новые, я не боялся, что она поскользнется и сбросит меня на лед.
В озеро вдавалась узкая полоска земли, покрытая несколькими дюймами снега. Я выехал на полуостров, и, как только моя лошадь ступила на снег, я понял, что где-то поблизости было совершено убийство. Об этом говорили следы койотов на снегу. На противоположном краю полуострова, у самого льда, я увидел след, по сравнению с которым следы войны казались такими же маленькими, как следы домашней кошки рядом со следом пумы. Как только я увидел эти следы, я понял, кто их оставил. «Он опять принялся за свое», — мрачно сказал я лошади. Но где?
Я получил ответ на свой вопрос, как только вновь выехал на лед.
Пару дней назад я видел двух оленей, самку и теленка, гревшихся на солнышке на гряде над озером. Теперь от них осталось лишь красное пятно на льду да пара клочков шерсти. По привычке я бросил на замерзшую кровь семь или восемь кусочков мяса, отравленных стрихнином, и палкой сгреб на них оленью шерсть, чтобы сороки или сойки не нашли их и не унесли на верхушку какого-нибудь дерева. С тех пор как Волк стал совершать набеги на нашу территорию, я всегда имел при себе несколько отравленных приманок в надежде, что когда-нибудь он по ошибке проглотит одну или две.
Затем я выехал на берег и стал осматривать лес. Я нашел пихту, под которой спали олени. По их следам я прочел, что они в испуге побежали к озеру, Волк — следом за ними. Когда олени выбежали на лед, они не могли удержаться на ногах и были обречены.
Два дня спустя я снова осматривал капканы на озере Мелдрам, но у меня было мало надежды, что Волк вернется к месту убийства и проглотит одну из приманок. Подъехав туда, я увидел застывшие трупы двух койотов в сорока ярдах до того места, где были убиты олени. Немного поодаль, там, где лес подступал ко льду, лежал третий койот, также погибший от отравы. Но Волк не возвращался. Он, вероятно, был уже в нескольких десятках миль отсюда, для него ничего не стоило пробежать такое расстояние по мелкому снегу. Он постоянно перемещался с места на место, никогда не останавливаясь, будто тяжесть совершенных им преступлений не давала ему покоя.
Со временем я потерял счет койотам, погибшим в капканах, западнях или от отравы, предназначенной исключительно для Волка. Но ни на минуту я не отступал от клятвы покарать его во имя справедливости.
Четвертая зима моей охоты за Волком была «чертовской», по местному выражению. Я пережил с полдюжины таких зим, и каждая оставляла на мне свою отметину. Как обычно, Волк промышлял на нашей территории всю осень. В тот день, когда он выгнал двухлетнюю лосиху из бурелома и протащил ее к краю пруда, где жили бобры, я отставал от него всего на сотню ярдов. Я прибыл на место как раз в тот момент, когда ее внутренности начали вываливаться через рану в брюхе, нанесенную Волком. Но конечно, он услышал меня, и когда я приблизился, он уже был, наверное, в миле от этого места.
Между рождеством и Новым годом на нас с севера поползли грязные тучи. Около полуночи я проснулся от дикого завывания ветра. Я встал и сразу понял, что пришла «чертовская» зима. Я чувствовал, как колючий ветер пробирался в дом между бревнами. Я разжег печку дровами и снова забрался в постель, думая о поставленных мною капканах и о том, когда снова смогу осмотреть их.
Утром, когда я пошел в сарай, северный ветер почти разрубил меня надвое. Ветер нес с собой сплошную пелену колючего снега. Когда снег падает мокрыми пушистыми хлопьями, это означает, что метель скоро кончится, но когда зловещий арктический ветер хлещет снежной крупой, я всегда озабочен. Никогда не знаешь, скоро ли кончится метель и какой глубины будет снег, когда она кончится.
Три дня буран бушевал не умолкая. Иногда к сумеркам он как будто стихал, но после ужина мы снова слышали, как снег бьется в кухонное окно.
Цветник, который разбила Лилиан, был окружен сеткой высотой в полтора метра, и я сидел у окна, задумчиво глядя, как снег медленно подбирается к ее верхнему краю. Когда над снегом осталась лишь узкая полоска сетки, я решил, что мне лучше выйти из дома, оседлать лошадь и поехать снять часть капканов, которые я поставил у стока бобровой плотины в западной части нашей территории.
Несмотря на то что на мне был тулуп, меховая ушанка и рукавицы из лосевой шкуры, а под ними шерстяные варежки, я почти превратился в ледышку, пока объезжал плотину за плотиной. Когда я выехал из дома, было всего 30° мороза, но, пока ехал, ветер и снег проморозили меня насквозь. Я боролся с бурей восемь часов, осмотрел капканы и в награду получил пару норок и выдру. За все это время я ни разу не видел ни единого следа и ни единой птицы. Казалось, что мой путь лежал по царству смерти.
Когда снегопад кончился, над снегом виднелось лишь несколько дюймов сетки. Тучи рассеялись, и к ночи распухшая горькая луна пролила свой ледяной свет на лес. Воздух стал неподвижным, ни одна ветка не колыхнулась под тяжестью снега. Тайгу безжалостно сковал молчаливый пронзительный холод. Кадки с водой в кухне за ночь замерзли, банки сгущенного молока и варенья тоже замерзли. Как только я выходил на улицу, мороз пробирался в легкие и вызывал кашель до рвоты. Когда я утром ходил в сарай, лошади были покрыты инеем, а по ночам мы постоянно слышали монотонный скрип снега под копытами лосей, которые двигались взад и вперед, пытаясь согреться непрерывным движением. Наш термометр перестает работать при температуре ниже —45°. Шесть дней подряд по утрам ртуть уныло лежала в шарике, не в силах спуститься ниже.
Какой был мороз, 50 или 55°? На этот вопрос я никогда не смогу ответить, но иногда я был готов поклясться, что были все 60°.