Январь почти прошел, когда, наконец, подул чинук. Этот теплый ветер с Тихого океана прогнал массы полярного воздуха, так долго мучившие тайгу. В течение тридцати часов дул с океана теплый ветер, и под его дыханием снег становился влажным, но глубина его не уменьшалась. Затем так же внезапно ветер стих, на небе появились звезды, и снег стал замерзать.
— К утру снег выдержит койота весом десять килограммов, — заметил я с беспокойством, — а через день он выдержит взрослого волка.
Я мог бы добавить, что под копытами лося или оленя снег провалится, но это было излишне: Лилиан знала сама.
В тот вечер, выйдя к проруби за водой, я внезапно замер, прислушиваясь. То, что я услышал, слабо доносилось с востока. Это был мрачный и жуткий плач. Он не был похож на заклинания или причитания, это была отчаянная, леденящая душу песнь волка, сидящего на снегу и воющего на луну. Я покачал головой: смерть снова начала гулять по земле.
Не наш ли это Волк? Этого я не знал, но имел твердое намерение выяснить это возможно скорее. Вой раздавался ниже по ручью, вблизи нашей охотничьей избушки. Когда я наполнил ведра водой, я уже знал, что нам надо делать, и, вернувшись в дом, поделился своими планами с Лилиан и Визи.
— Где-то у избушки на ручье бродит Волк, — сказал я. — Думаю, что нам надо собраться и перебраться туда на несколько дней, чтобы посмотреть, в чем дело. — Увидев, что Лилиан удивленно подняла брови, я пояснил: — К утру на снегу прольется кровь. Оленя или лося — не знаю, но прольется. Впрочем, — я пожал плечами, — нет большой разницы, где мы будем: там или здесь.
— Когда мы тронемся? — спросила Лилиан нахмурившись.
— Послезавтра. Утром я проложу дорогу.
Я знал, что, если я сначала не проложу дорогу незапряженными лошадьми, добраться до избушки с гружеными санями будет невозможно.
— У меня будет мало времени на сборы, — пожаловалась она.
— Согласен, но, если мы не переберемся туда тотчас же, этот мерзавец может покинуть наши края. Время, вода и волки никогда не ждут человека.
— Мне надо напечь хлеба, пирогов и приготовить еще много другой еды, — ворчала Лилиан, — ну их к черту, этих волков. Почему они не ведут себя как следует?
— Они ведут себя именно так, как следует, — вмешался Визи. — Они делают то, что заложено в них природой.
Визи был реалистом. В четырнадцать лет он мог добывать зверя капканом так же умело, как мужчины, занимавшиеся этим всю жизнь. Правда, в жилах Визи было немного индейской крови, и иногда это сказывалось. В случае необходимости он мог среди ночи выбраться из чащи леса, не видя ни единого следа или звезд. Для Визи капканы были способом зарабатывать на жизнь, а ружье — средством добывать пищу. И то и другое он считал такой же обычной работой — все равно что принести воду или нарубить дров. Это была обычная работа, которую надо было делать и чем скорее, тем лучше.
Он был не по годам взрослым. В его годы другие дети продолжали читать комиксы, а Визи читал Карла Маркса. Вместо того чтобы заниматься детективными рассказами, он читал «Теорию экономического развития» Льюиса.
К пятнадцати годам Визи убил трех волков и получил от правительства премию сорок долларов за их головы. Если он наводил ружье на койота, того можно было считать мертвым, как только Визи нажимал курок. Тем не менее он не получал никакого удовольствия, убивая животных. Он был еще совсем мальчиком, когда жизнь в тайге научила его считать, что каждая ондатра, убитая филином, или бобер, убитый койотом, являются убытком для нас. При этом он знал, что все хищники рождены для определенной цели, и, убивая других животных, они просто следуют тому, что заложено в них природой.
Охотничья избушка была всего в пяти-шести милях от дома. Дорога к ней вела вниз по ручью, и, если лед на запрудах был достаточно прочным, мы шли по льду.
Шесть миль! Я мог дойти туда на снегоступах по хорошему снегу за полтора часа, но, чтобы добраться туда с гружеными санями, мне потребовалось целых три дня. Я выехал из дома на рассвете верхом и гнал впереди себя лошадей в упряжи, но не запряженных в сани. Они просто прокладывали путь. Передние ноги лошадей были забинтованы холстом так же основательно, как капканы, которыми мы отлавливали бобров. Без повязок они поранили бы ноги о снежную корку и в миле от дома погибли бы от потери крови.
Наш путь был болезненно медленным. По дороге нам всюду попадались следы койотов, а в одной миле от дома я наткнулся на след одинокого оленя. С наветренной стороны глубокой борозды, которую он оставлял за собой, виднелись следы трех или четырех койотов, преследовавших его. Я подумал: «Они догонят беднягу раньше, чем он пройдет одну милю. Теперь от него осталось, наверное, всего лишь пятно крови на снегу, несколько клочков шерсти да, может быть, немного внутренностей, и все. У оленя не было никаких шансов на спасение».
Мне потребовалось четыре часа, чтобы добраться до места. Я привязал лошадей к тополю неподалеку от избушки. Их спины покрылись серым инеем от пота. Тряпки, которыми были обмотаны их ноги, превратились в узенькие ленточки, но теперь это не имело значения, так как путь был проложен. Я вытащил с полдюжины древесных крыс из капканов, обругал тех, которые не попали в капканы, но загадили весь стол пометом. Я разжег огонь в железной печке и поджарил себе несколько ломтиков бекона. Бекон был подвешен на проволоке к стропилам, куда крысы не могли добраться. От холода у меня разыгрался аппетит, и, после того, как я подобрал пресными лепешками все сало, мир показался мне намного лучше. Теперь можно было отправляться в обратный путь.
Однако, прежде чем доставить в избушку груз — сено и овес для лошадей, постели и провизию для нас, мне нужно было расширить путь передком от саней. На это у меня ушла большая часть второго дня. Уже смеркалось, когда на третий день наша усталая упряжка подъехала к двери избушки и мы начали разгружаться.
В конце октября я убил лося приблизительно в двух милях от избушки. Разделав тушу и погрузив мясо на лошадей, я разбросал отравленные приманки возле внутренностей и прочих остатков туши, предполагая, что волки или койоты придут туда поесть. Вот почему меня теперь так тянуло к избушке: у меня теплилась надежда, что, может быть, острый голод заставил Волка прийти к останкам лося, и, когда он рыскал по снегу, он по ошибке проглотил одну из приманок.
В ту ночь погода была на моей стороне. Наст припорошило сверху слоем снега около дюйма, и все следы были ясно видны. Я знал, что выслеживать добычу на снегоступах будет гораздо легче, чем верхом, и поэтому смазал ремни лыж жиром койота, сунул в карман бутерброды с олениной, приготовленные Лилиан, и пошел в лес с ружьем в руках, подогреваемый надеждой. Наст под лыжами был крепким, как устоявшийся цемент, и я продвигался со скоростью не менее пяти миль в час.
Приближаясь к останкам лося, я немного замедлил шаг, так как мне стали попадаться следы койотов. Множество следов. От внутренностей почти ничего не осталось. Койоты выкопали их из снега и съели. Я не стал тратить время, осматривая мертвых койотов. Приблизительно в сотне метров от этого места была голая возвышенность, на вершине которой росла огромная одинокая пихта. Я знал, что волки любят устраиваться на лежку в местах, откуда они могут видеть все, что происходит вокруг. Итак, я пошел туда.
Я был уже почти на вершине, когда вдруг увидел след и остановился. Это не был след койота.
Волк! К этому времени я знал его следы так же хорошо, как следы своей верховой лошади. И вот передо мной был след Волка, который похищал у меня моих бобров, Волка, который убил бесчисленное множество лосей и оленей, Волка, который грабил наши капканы каждый раз, когда натыкался на них. Он лежал у подножия дерева достаточно долго, чтобы тепло его тела могло растопить наст. Он точно знал, где находятся внутренности лося, но он не подошел к ним ближе, чем на сто ярдов. О, он был очень хитер, он никогда не доверял добыче, которую не убил только что сам!
Я обошел холм и увидел его следы, уходящие к северу. Он прошел вдоль низины, прошел через ельник, такой же густой, как мех рыси, взобрался на мрачную голую гряду, спустился на противоположную сторону и внезапно резко повернул к востоку, в редкий сосняк; здесь он вдруг остановился и присел на снегу.
Ярдах в пятидесяти впереди меня по снегу пробирался одинокий олень. По обеим сторонам его следа виднелись тонкие полоски крови. Я остановился и сказал себе: «Это олень поранил ноги о наст».
Волк подошел к следу оленя и понюхал кровь, затем пустился галопом, держась подветренной стороны. Неравная борьба началась. Под большой сосной я четко видел следы оленя — крупного самца или не менее крупной самки. Шаг Волка стал шире, и через полмили я подошел к тому месту, где он спугнул оленя. Волк пошел быстрее. Олень продвигался по насту семимильными прыжками. Шаг Волка стал еще шире. След оленя начал вилять из стороны в сторону, обреченное животное то и дело спотыкалось. Теперь Волк бежал изо всех сил.
Он догнал оленя, когда тот выбежал из леса и пересекал поляну. Там были сугробы высотой около десяти футов. Олень лежал в одном из них. Он, вероятно, умер от испуга и усталости еще до того, как Волк прокусил ему печень. Во всяком случае я надеялся, что это было так.
Волк съел сердце и печень, разбросал кишки по снегу и сгрыз большую часть одной задней ноги. Больше он ничего не тронул, из чего я заключил, что этот олень не был его единственной добычей с тех пор, как снег покрылся настом. Голодный волк может съесть оленя за один присест.
Судя по всему, олень был убит на рассвете. У Волка было не меньше четырех часов в запасе, и теперь он мог быть далеко, на расстоянии более шести миль. Но у меня тоже было впереди много времени, поэтому я съел бутерброды, глотнул пригоршню снега и осмотрел ремни снегоступов. Затем двинулся вперед по следам.
Волк около часа лежал под деревом, а затем снова пошел на восток ровной рысью.
— Он выйдет к Большим Озерам, если все время будет идти в этом направлении, — заметил я вслух. Большие Озера длиной шесть миль лежали на восточной границе нашей охотничьей территории.