— Значит, по-твоему, все, кто ходит без военной формы, — не люди? — сказал Вовка.
— Люди, конечно, — ответил Вольнов. — Но поди разберись, кто они такие.
— Дурак ты, Егор, — сказал Вовка. — По-твоему, все должны знаки отличия носить: слесарь, музыкант, художник.
Вольнов обиделся, а в этих случаях он всегда делал вид, что плохо слышит. Он снял сапог, развернул портянку и снова стал ее закручивать.
«Не время сейчас спорить», — решили мы. Хотя в душе ребята были на стороне Вольнова. Ведь верно: командир идет, его сразу видно…
Наш старшина по-прежнему остался старшиной. Он встретит новую партию курсантов и опять будет учить их ползать, бегать, стрелять и колоть штыком чучела.
Сегодня, в день расставания, старшина был не такой, как всегда. В глазах была отцовская доброта и грусть. Скрыть этого он не мог.
Он не подгонял нас во время завтрака. Сам ел не торопясь. Тридцать лейтенантов и один старшина за столом.
После завтрака он подошел ко мне и вынул из кармана письмо.
— Тебе! Утром в штабе дали. Еще бы чуть— и не застало. Ищи свищи потом на фронте.
Я распечатал письмо. От Галки! Я удивился и обрадовался.
Я позвал Вовку, вынул из конверта вчетверо сложенный листок из школьной тетради. Взглянул на ровные строчки — по линейке, как на уроке чистописания, — и сразу ощутил запах чернил и мокрой тряпки у доски.
— «Здравствуй, Коля!» — прочитал я.
Вовка взял меня за рукав:
— Может быть, ты сам сначала прочитаешь, а потом уже вслух…
— У меня секретов нет! — воскликнул я и покраснел. — «Наконец-то я узнала твой адрес и спешу отправить письмо.
Я очень волновалась все то время, пока не знала, где ты. Да вообще то все ребята волновались, не я одна. Теперь узнала, что вы с Вовой в училище. Почему же ты не написал мне ни разу? Неужели ты все забыл?»
Вовка опять взял меня за рукав и сказал:
— Читай про себя!
Но я был упрям как осел. Чего же мне, лейтенанту Денисову, стесняться?
Я читал:
— «…Может, ты не пишешь потому, что очень занят. У тебя не хватает времени? В письме твоей мамы, которое мы получили, рассказывается, сколько часов в сутки вы учитесь.
Или, возможно, ты обиделся на меня за то слово. Прости. Я назвала тебя Дон-Кихотом так, по глупости. Но, признаюсь, мне не хотелось, чтобы ты уходил на фронт. Я, наверное, эгоистка или трусиха, но мне хотелось, чтобы ты был рядом со мной. В этой далекой, неизвестной Сибири ты у меня был один-единственный друг. С тобой мне было бы не так страшно.
Я знаю, что ты можешь сейчас посмеяться надо мной. Сказать, что я мелкий человек, что мои идеалы мелкие и я ничего не понимаю…
Я все понимаю, но мне хотелось, чтобы ты был рядом… А ты скоро уедешь еще дальше от меня.
О моей жизни, наверное, тебе неинтересно знать. Учимся. После учебы собираем у населения вещи для партизанских отрядов, ищем металлолом. Так мы помогаем фронту.
Напиши мне письмо. Найди минутку! Хоть коротенькое! Нельзя же забывать друзей.
Чуть не забыла передать привет тебе и Вове от всех наших ребят. Они гордятся вами и, по-моему, тайно подумывают, как бы удрать на фронт.
Жму твою руку. Галя».
— На такое письмо надо срочно ответить, — сказал Вовка, когда я кончил читать.
— На фронт приеду и отвечу.
— Зачем откладывать? Если можешь другому добро сделать, радость принести, то почему не сделать?
— Философия не для военного времени.
— Неправда! — воскликнул Вовка. — В войну у людей так мало радости остается! Каждая весточка сейчас важна.
Я не знаю, как бы далеко зашли наши разговоры о добродетели, но в этот момент над училищем разнеслись чистые и протяжные звуки горна. Я засунул письмо в карман и побежал на плац. Вовка — за мной. Со всех сторон туда бежали выпускники-лейтенанты. Резкие и звонкие слова команды неслись с разных сторон.
Речей уже никто не произносил. Зачем речи? Все и так ясно. Фронт ждет нас!
Духовой оркестр училища грянул бравурный марш, и мы затопали новыми сапогами по брусчатке. Мы шли по улицам Барнаула, и люди улыбались нам. Сразу столько лейтенантов!
А трубачи не жалели сил. Медь гремела на весь город. Долго будут помнить этот день мальчишки, которые бежали гурьбой вслед за нами — вернее, вслед за старшиной, который замыкал шествие.
На вокзале нас ждали не какие-нибудь телячьи вагоны, а настоящие зеленые, пассажирские. Паровоз уже пускал упругий пар в небо. Все было по-весеннему, по-майски радостно. Казалось, это и есть начало настоящей жизни.
Галкино письмо, конечно, тоже играло какую-то роль в этой радости. Хоть я и говорил, что девчонки потом, после войны, а все-таки приятно было получить от нее письмо. Но отвечу я ей с фронта, из окопа. Пусть помучается. «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».
Один за одним мы вбегали по железным ступенькам вагона, проходили по коридору и останавливались у окна. Отсюда был виден весь перрон. Женщины в платках, мальчишки в зимних шапках, музыканты, в руках которых золотом отливают на солнце медные трубы.
Тут же стояли командиры. Майор Соколов и наш комбат. Они прощались с теми, кто оставался в училище. Майор обнял старшину и поцеловал его.
Паровоз нетерпеливо гудит, заглушая своим зычным голосом звуки труб. Зазвенели железные сцепы вагонов. Одиноко стоял на перроне наш наставник-старшина. И не было строгости на его лице. И не держал он руку под козырек. Он махал нам, как машут отцы детям, когда расстаются с ними.
— Прощайте, товарищ старшина! — кричали мы в окно.
Поезд вырвался из города. Он помчался по необъятной степи. Вдалеке виден Чуйский тракт. Вон деревенька, оттаявшая под теплым весенним солнцем. Какие-то женщины, опершись на вилы, смотрят на поезд и машут рукой. Наверное, так они машут всем поездам, которые идут на запад.
Мы с Вовкой сидим у окна, иногда радостно посматриваем друг на друга. При каждом движении я чувствую портупею на плече. В ноздри бьет запах кожаных сапог. Мы лейтенанты. У нас в вещмешках есть даже табак. Ребята сидят и курят. Кто может запретить курево лейтенанту!
Свобода от всего, что окружало нас с детства. Свобода от мам, от учителей. Мы лейтенанты. Теперь уже скоро, очень скоро мы покажем немцу, где раки зимуют. Мы обрушим на его голову минометный огонь.
Поезд мчится, колеса стучат как бешеные. Семафоры торопливо открывают путь, мимо пролетают станции, полустанки и даже целые города.
На третий день мы узнали, что будем формироваться в Москве. Это сообщение было настолько неожиданным, что мы в первую минуту онемели.
— Какой-то калейдоскоп событий! — воскликнул Вовка.
Не знаю, как это называется. Может, калейдоскоп. Но с того момента, как мы покинули школьный вагон, жизнь представляется мне в виде бешеной скачки по неизвестной дороге. И каждую минуту открывается что-то новое, ошеломляющее, не похожее на то, что было вчера.
Приходится все время удивляться. Теперь мы все только и твердили: «Москва, Москва!»
— Я один раз был в Москве, — сказал Гурька Никитин. — Уж очень там шумно и жарко, люди толкаются. Бегут куда-то как сумасшедшие. Не то что у нас в Томске — все чинно, благородно. Часа два я тогда походил, голова разболелась. А вот мороженым на всех улицах торгуют — это здорово!
— Сейчас в Москве народу поменьше, — высказался Егор Вольнов.
— А я Москву в кино видел… — мечтательно сказал Гашвили. — Кремль, Мавзолей! Красиво! У нас в Тбилиси фуникулер есть, а Кремля нет.
— Может, и увольнительную не дадут, — предположил Вольнов. — Приехали, получили матчасть — и на фронт.
А я как только начинал думать, что приду в свой двор, войду в подъезд, нажму кнопку звонка — у меня перехватывало дух.
И вот за окном мелькнули первые кирпичные здания московских заводов и фабрик.
Замедляют бег вагоны. Мы видим белые кресты на окнах домов. На запасных путях стоят платформы с зачехленными пушками и танками.
Поезд остановился, и мы выскочили на платформу. От радости хочется топать ногами, кричать.
Военные грузовики поджидали нас на площади.
Через два часа мы были в длинном коридоре казармы, где формировалась наша часть.
Наши взгляды прикованы к высокой двери, обитой черным дерматином. Там, за этой дверью, должна решиться судьба.
Первым за черной дверью побывал Гашвили.
— Ребята, — шепнул он, — на эрэс воевать будем!
— На чем? — спросили мы.
— На эрэс. Реактивные снаряды «катюши». Секретное оружие.
Если бы Гашвили сказал, что нас отправят на Луну, и это мы бы приняли как должное.
— Берзалин, — послышалось в коридоре.
Вовка скрылся за дверью.
— Берзалин Владимир Николаевич, — сказал майор Соколов полковнику, председателю комиссии.
Полковник внимательно посмотрел на Вовку.
— Чем отличился в училище? — спросил полковник.
— Ловкий парень! — с улыбкой доложил майор. — Однажды перед носом у бывалого старшины учебную мину установил.
— Молодец! — Полковник веселее посмотрел на Вовку.
— Парень образованный, — вмешался комбат Голубев, — музыкой увлекается. Москвич!
— Фуражка у тебя большая? — спросил полковник.
— Пятьдесят седьмой размер.
— Маловата!
— А зачем фуражка? — осмелился задать вопрос Вовка.
— Хочу назначить разведчиком. Ордена в фуражку собирать будешь.
Все засмеялись.
— Пиши! — приказал полковник. — Назначить начальником разведки триста восемьдесят пятого гвардейского минометного дивизиона.
Вовка — начальник разведки. Ребята пожимают ему руку. Других назначили командирами взводов, а Вовка — начальник. «Начальник» звучало ответственнее.
— По вашему приказанию прибыл, — отрапортовал я полковнику, когда вызвали меня.
Глаза полковника пронзительны, насквозь видят.
— Какие суждения? — строго спросил полковник тех, кто сидел рядом с ним.
— Просил бы оставить в моем полку, — сказал майор Соколов, — начальником разведки триста восемьдесят шестого дивизиона.