— Думаешь, так просто еще такое пианино найти?
Я обнял Генку. Когда он пошел, я смотрел ему вслед. Он шел, крепко держа в руке бидон с кашей. Мне так хотелось, чтобы он повернулся и помахал мне рукой… Я не знаю зачем. Я ничего не загадывал. Просто хотелось. А он не оборачивался.
И уже у самой трамвайной остановки он повернулся. Увидев меня, радостно помахал рукой, поднял бидон над головой и звонко крикнул:
— До свидания!
…Небо уже светлело. Исчезли ночные звезды. Золотистые лучи солнца пробивались сквозь сосновые ветви. Даже гром войны, кажется, поутих в эту прекрасную минуту рассвета. Я так отчетливо представил пионерский лагерь в Успенском… Мы жили в брезентовых палатках, в лесу. Так же пробивалось по утрам сквозь ветви солнце, так же пахло хвоей. Кажется, сейчас затрубит горн, и все мы весело наперегонки побежим к Москве-реке и будем бултыхаться в прозрачной воде, доставая со дна песок…
В эту минуту над лесом разнесся рев снаряда и воздух полоснуло резким взрывом. Посыпались ветки с деревьев. Люди вскакивали со своих мест и не сразу понимали, что происходит. Неподалеку от нас разорвался второй снаряд, третий… Огромная сосна, вздрогнув, чуть покачнулась, а потом стала плавно падать, набирая скорость, ломая ветви соседних деревьев, разрывая маскировочные сетки.
Мы с Вовкой выскочили на опушку леса. Фашистские снаряды продолжали лететь. Мы слышали их раздирающий душу звук. Мы бежали по дороге. Впереди мелькнула чья-то спина. Я узнал капитана Голубева.
— Товарищ капитан! — крикнул я.
Голубев обернулся. На его лице не было страха. Он улыбался.
— Я к командиру полка! — крикнул на бегу капитан.
— Мы с вами! — в один голос сказали мы с Вовкой и побежали вслед за капитаном.
Позади нас слышался топот солдатских сапог.
Над нами пролетел снаряд. Какой это сумасшедший звук: рев урагана, сирены, вой шакала — все слилось в нем. Снаряд рванулся где-то впереди, чуть слева.
Приближался следующий снаряд.
— Ложись! — крикнул Вовка и бросился в кювет налево.
Я прыгнул следом за Вовкой, а капитан Голубев скрылся в кювете направо.
Рев снаряда застелил небо, лес, дорогу… Земля содрогнулась, и стало тихо, как бывает в деревне.
Мы стряхнули с себя землю и выглянули из кювета. На той стороне дороги, где укрылся капитан, была огромная воронка.
Мы стояли на краю ее. Мягкая земля оседала под ногами и терпко пахла.
Вовка снял с головы каску и стал лихорадочно откидывать ею мягкую землю. Мы уже не слышали свиста снарядов и их разрывов. Где-то стонали раненые, а мы копали. Пот заливал глаза.
«Мы не можем перекопать все эти тонны земли», — подумал я, и у меня появилось отчаяние.
А Вовка не переставал работать. И взгляд его говорил о том, что он один может перекопать всю землю, если нужно.
Я копал и думал, что я слабее Вовки. Мышц у меня больше, но, видно, у человека есть еще какая-то сила. Я смотрел на него и копал, копал…
Каска моя уперлась во что-то мягкое.
— Рука! — крикнул я Вовке.
Мы копали еще некоторое время и вытащили из земли капитана.
Он лежал лицом вверх. Распались на лбу его светлые вьющиеся волосы. Открытый рот был забит землей, и только несколько белых зубов проглядывали из-под нее. Глаза его смотрели непонятно куда.
Я опустился рядом с капитаном и почувствовал усталость. Эта усталость разлилась по телу, сковала руки, ноги, притупила мозг.
Я смотрел на капитана и, казалось, ощущал, как холодеет его тело.
Мне вдруг захотелось кричать. Не может из такого человека уйти жизнь! Он же сильнее нас, он стреляет лучше всех, скачет на лошади лучше всех, он воевал на озере Хасан…
Но я сидел и молчал. И не было сил поднять руку, шевельнуть языком. Я только повторял про себя: «Как же так, товарищ комбат?»
Подошел майор Соколов.
Он снял фуражку, наклонился к капитану и пальцами закрыл ему глаза. Солдаты подняли тело капитана и унесли.
Я по-прежнему сидел и смотрел на мягкую землю, на которой остался след.
«Как же так?» — повторял я один и тот же вопрос.
Вовка сидел, опершись на колени, и смахивал слезу.
Вместе с командиром полка мы отправились с линии фронта на рекогносцировку местности. Машина остановилась у большого щита, на котором написано: «Дорога простреливается».
Отсюда уже виден противоположный высокий берег реки Воронеж, где обосновались фашисты. У нас на том берегу лишь небольшой кусок земли около дамбы. Наши стоят там насмерть.
С высокого берега немцы хорошо просматривают местность вокруг. Огромная пойма на нашей стороне реки. Кое-где дома и среди них одно высокое здание. Мы идем к нему. Идем осторожно, иногда делаем перебежки.
Двери всех домов настежь раскрыты. Ветер носит по земле обрывки бумаг. И среди этого безжизненного царства только бумажки кажутся живыми. Они летят, переворачиваясь в воздухе, падают и снова поднимаются вверх.
Мы вошли в подъезд пятиэтажного дома. Все здесь носит следы поспешного бегства. На лестничной площадке швейная машина, тут же детская кукла с закрывающимися глазами.
Мы поднимаемся на чердак, устанавливаем около слухового окна стереотрубу. Первым в нее смотрит майор. Смотрит долго, осторожно двигая трубу из стороны в сторону, чуть поднимая и опуская.
Майор разложил свою карту и указал нам огневые позиции. Для гвардейских минометов огневые позиции — дело номер один. «Катюши» воюют по-особенному. Установки выезжают на огневые позиции, дают залп по цели и удирают, пока фриц из пушек огонь не открыл. Нужны такие позиции, чтобы было удобно подъехать и уехать.
Мы поставили крестики на карте и стали поочередно смотреть в стереотрубу. Эх, если бы ребятам из нашего двора, и даже самому Ваське Чудину, дали хоть раз заглянуть в стереотрубу! Он бы считал себя счастливчиком!
Два глаза, усиленные в сотни раз! Хорошо видно все, что происходит на немецком берегу, «Смотрите!» — чуть не воскликнул я. В касках, с засученными по локоть рукавами, фашисты подошли к грузовику, сели в него и поехали.
Перед нашим домом послышался разрыв мины. Следующая разорвалась позади дома. На артиллерийском языке это называется «вилка».
— Вниз! — скомандовал майор.
Вовка схватил стереотрубу вместе с треногой. Мы побежали по лестнице.
На первом этаже мы влетели в раскрытую дверь какой-то квартиры, и сразу несколько мин ударили по крыше. Дом содрогнулся. И даже здесь, на первом этаже, с потолка посыпалась штукатурка.
— Как же они узнали? — спросил Вовка.
— Засекли блеск стекол стереотрубы, — ответил майор.
Он разложил на обеденном столе карту. Мы присели вокруг.
Все было очень по-домашнему. Над столом большой матерчатый абажур розового цвета. У стены буфет, и в нем чашки с цветочками. Бери и устраивай чаепитие. В соседней комнате кровати. На них подушки и одеяла. Ложись и отдыхай.
В этой домашней обстановке майор выглядел не таким суровым, как всегда. Он больше был похож сейчас на приветливого хозяина, к которому пришли гости.
Тонким пунктиром майор наносил на карте дорогу, по которой должны двигаться ночью «катюши».
Эти линии мы перенесли на свои карты и отправились проверять подъездные пути на местности. Майор сказал, что будет ждать нас здесь, но сам опять полез на чердак и оттуда в бинокль продолжал рассматривать будущие огневые позиции.
Мы с Вовкой вышли из подъезда, кивнули друг другу и пошли каждый своей дорогой.
Страшного в нашем путешествии ничего не было. До передовой еще далеко… Я поглядывал на карту, аккуратно уложенную в планшетке, и шел точно по заданному маршруту, стараясь запомнить каждый поворот. Я двигался перебежками, а в одном месте даже ползком.
Наша огневая расположилась между двух домов в скверике. Я стоял за домом, разглядывая сквер. Еще сохранилась клумба, на ней гвоздики.
Я пометил места для каждой установки, прикинул на глаз, где можно вырыть окопчики для расчетов. Потом сорвал несколько алых гвоздик. Все равно сегодня ночью они будут втоптаны в землю.
Когда я вернулся в дом, майор и Вовка уже сидели за столом.
Майор усмехнулся, увидев меня с цветами. А Вовке, видно, понравились цветы. Он взял в буфете вазочку и поставил в нее цветы.
…Вся жизнь полка в этот день была подчинена будущей ночной операции. Это наш первый залп по фашистам. Командиры проверяли матчасть, шоферы готовили машины, а я снова чертил маршрут по карте. Я закрывал глаза и еще раз пытался увидеть дорогу, дом, за которым надо повернуть налево, скверик с клумбой.
К вечеру в расположении дивизиона появился новый командир, вместо Голубева.
— Капитан Савельев отрекомендовался он.
Ростом он был невысок. В плечах широкий. Квадратная голова на короткой шее. Глаза как щелки, и было трудно разобрать, что в них написано.
Я вспомнил улыбку Голубева. Даже на его мертвом лице была эта улыбка. Глаза были закрыты, а на губах улыбка. Мы дали тогда три залпа из автоматов и пистолетов и похоронили нашего капитана.
— Маршрут проверен? — строго спросил меня новый командир.
— Так точно!
— Выступаем в двадцать четыре ноль-ноль! Учтите, на вас большая ответственность.
— Слушаюсь. — Я приложил руку к козырьку.
Не люблю, когда мне говорят об ответственности. Капитан Голубев не сказал бы так. Он улыбнулся бы, похлопал меня по плечу и ободрил: «Все будет в порядке, лейтенант».
Савельев еще постоял около меня, как будто намереваясь что-то сказать, но не сказал. В глазах у него была какая-то замкнутость. А у Голубева взгляд был открытый и в глазах вся душа — от первой до последней строчки.
Капитан ушел, а я подсел к Вовке.
— Волнуешься? — спросил я.
— Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, — ответил Вовка. — Я так всегда на экзаменах делал. Отец меня научил. Ведь от того, что волнуешься, лучше не будет и уверенности не прибавится.
— Но ты понимаешь, малейшая ошибка…
— Понимаю, — спокойно сказал Вовка. — Отец как-то рассказывал, что он был на военном заводе и видел человека, который со склада в цех нитроглицерин носит. От малейшего сотрясения нитроглицерин может взорваться. Если бы этот человек думал, что он споткнется и упадет, разве он донес бы?