— Слушает сорок первый.
— Как дела? — спросил капитан Савельев, и голос его показался мне родным.
— Потрясающе, товарищ капитан! — ответил я.
— Ну будь! — сказал капитан. — До встречи.
Подполковник отцепил от пояса фляжку и налил себе полкружки водки. Он выпил ее залпом и крякнул. Рукавом обтер рот и закурил.
— Налить? — спросил подполковник.
— Не надо!
— Иногда полезно. Особенно в такие минуты! Столько гадов угробили…
Кто-то вошел на НП. Я обернулся и увидел Уткина.
— Ну, Уткин, дали мы фашисту по мозгам, — радостно сказал я. — Посмотри в бинокль.
Уткин как-то безразлично взял бинокль.
— Да ты в стереотрубу взгляни, виднее, — предложил подполковник.
Уткин посмотрел и сказал:
— Здорово! Так им и надо, гадам! — Потом Уткин обратился ко мне: — Можно вас на минуточку?
Мы вышли с НП.
— Юрку осколком ранило, — сказал Уткин.
— Тяжело?
— Правую руку оторвало!
— Где он?
— В медсанбате!
Мы быстро шли по ходу сообщения. Красноармейцы, стоявшие у бруствера с оружием в руках, пропускали нас, прижимаясь к стенке окопа.
«Зачем я его взял?» — горько подумал я.
Медсанбат расположился в каменном доме, у которого одна стена во время бомбежки была разрушена. На полу, застеленном соломой, лежали раненые. Фельдшер, пожилой человек в очках, метался от одного раненого к другому. Он ловко орудовал ножницами, скальпелем, торопливо заматывал раны бинтами и кричал на сестру по-матерному, если она не успевала определить, что нужно было подать ему или взять у него из рук.
Юрка лежал на соломе. Он был бледен. Рядом с ним сидел Попов. Опершись на автомат, он смотрел на Юрку, как на дитя.
— Юра, — сказал Уткин, — я лейтенанта привел.
Юрка открыл глаза. Как он не похож на того вчерашнего, розовощекого Юрку!
— Вот как вышло, товарищ лейтенант, — сказал Юрка, пытаясь улыбнуться.
Я не знал, что ответить. Я стоял и смотрел на него.
Потом сказал:
— Ты, Попов, доставь Юру к нашим.
«Зачем я его взял?» Эти слова снова стали вонзаться в меня. «Дело ответственное», — услышал я слова капитана Савельева. И вдруг впервые неприятные слова капитана возымели смысл. Я понял, что всю свою жизнь я ни за что не отвечал. Я лихорадочно ворошил в памяти события и дела, пытаясь найти в своей жизни что-нибудь «ответственное».
Юрку я мог бы не брать. Попов и Уткин могли вдвоем протянуть телефонную линию. «Пусть на переднем крае потолкается. Вернется, во взводе по-другому к нему относиться будут…»
И уже нельзя ничего исправить…
Я почувствовал в глотке вкус полыни.
Я брел куда-то. Я прислонился плечом к холодной стенке хода сообщения.
— Товарищ лейтенант, — услышал я голос Уткина, — выпейте. Легче будет.
Уткин снял с пояса флягу, достал из кармана кружку и налил ее до краев.
Теплая водка противно пахла.
— Вы вдохните поглубже и до дна ее! — сказал Уткин.
Водка обжигала горло и огнем вливалась в желудок. В кружке ее становилось все меньше, и скоро пустое алюминиевое дно закрыло небо.
— Ну вот и хорошо, — сказал сержант и дал мне черный сухарь.
Мы присели на ящик из-под патронов. Я грыз сухарь. Перед глазами все расплывалось.
— На фронте всякое бывает, товарищ лейтенант! Одни воюют долго, другие погибают сразу. Судьба!
Я не отвечал.
— Ваш друг лейтенант Берзалин отличился, — сказал Уткин. — Как только снаряды оглушили фрицев, он вместе с пехотой в атаку бросился. Пока суд да дело, они десяток пленных прихватили. А на вид никакой в нем храбрости нет…
Я прислонился головой к сырой стенке окопа. Тепло разливалось по телу. Мир вокруг уже не казался жестоким. Мне очень захотелось увидеть сейчас же Вовку. Вот встану и пойду к нему. Напрямик пойду…
Потом я хотел пойти к командиру полка и сказать ему, что он хороший человек, что здорово мы дали немцу, но ноги мои не слушались.
Я никуда не пошел, я так и сидел, намереваясь что-то сделать, но не делая, желая встать, но не вставая.
А в это время Попов вел раненого Юрку в тыл.
Немцы почувствовали силу «катюши» и в следующие дни не рвались в атаку. Они агитировали нас сдаваться в плен. На крыше кирпичного дома они установили репродуктор, и на ломаном русском языке какой-то фашист объяснял, что «Советской России капут»… Немецкие армии уже захватили Харьков, Ворошиловград, Армавир. На днях они будут в Сталинграде. В Германии уже отбита медаль «за взятие Сталинграда». «Рус, иди к нам, сала дам!» Кто-то из фрицев надел на штык кусок сала и показал в окошко.
Наши открыли огонь.
Я пошел по ходу сообщения туда, где стреляли.
— Брось патроны жечь! — услышал я голос Уткина. — Надо на большом листе бумаги нарисовать фигу и еще матерное слово прибавить.
— Так они же по-русски ни бельме.
— А ты слово ихними буквами напиши. Ребята помогут.
— Здорово! — сказал пехотинец. — Вот бумаги достанем и напишем.
— Товарищ лейтенант, — обратился ко мне Уткин, — вы пленных немцев видели? Пойдемте, покажу!
Сержант шел впереди. Ему знаком каждый закуток хода сообщения. А закутков много. Посидишь в обороне месяца три, окопаешься. Под землей город выроешь.
Пленные были в сарае, около которого дежурил солдат с винтовкой.
— Здорово, Игнат!
— Здорово, — ответил солдат, вяло вставая со своего места.
— Лейтенанта привел. Покажи ему фрицев.
Караульный посмотрел на меня. Глаза у него были маленькие, глубоко посаженные. Лицо заросло щетиной, и трудно было сказать, сколько караульному лет.
Не произнеся ни слова, караульный отодвинул засов, и мы вошли в сарай.
Пленные сидели на земле. Они были очень непохожи друг на друга, хотя в бою немцы казались одинаковыми: каска, зеленая гимнастерка, согнутые в локтях руки и черный автомат.
У самого молодого из них — светлые волосы и голубые глаза. Другой был постарше. Может, ему лет тридцать пять. Он сидел и потихоньку играл на губной гармошке. Грустные звуки, как дыхание, выходили из гармошки, замирали.
Третий прислонился затылком к стене. Он смотрел куда-то вверх на потолок. Взгляд у него был безразличный. Четвертый уткнулся лицом в колени.
Когда мы вошли, пленные не сдвинулись с места. Конечно, я мог бы крикнуть: «Встать!» И они бы встали. Наверное, я мог бы подойти и каждому поглядеть в глаза.
Немчики эти не были похожи на тех врагов Советской власти, которых я привык с детства видеть в кино. Наши враги — белые офицеры. Наши враги — басмачи в лохматых шапках, с кривыми носами и жгучими глазами. Наши враги — махновцы, разъезжающие на тачанках и орущие пьяные песни. Наши враги — самураи с лисьими глазами и сюсюкающей речью. Наши враги — кулаки. Всех этих врагов я знал как облупленных, потому что смотрел каждый боевой фильм по меньшей мере пять или шесть раз.
А вот таких немчиков в кино не показывали. Они невзрачные на вид, трезвые и на губной гармошке наигрывают. А оказалось, они пострашнее всех басмачей и самураев.
— Их бы в клетку! — сказал караульный.
— Точно, — поддакнул Уткин.
— Посадить бы и везти по России до самого Дальнего Востока. Тогда бы они узнали.
— А ну их к черту, — в сердцах сказал я и пошел.
Уткин попрощался с караульным и побежал вслед за мной.
В этот момент на немецкой стороне началась стрельба.
— Наверное, по лозунгу шпарят, — сказал Уткин.
— Смотри, — воскликнул я, — человек! Да что он, спятил, что ли? Убьют! У них же каждый камушек здесь пристрелян.
Справа от нас, оттуда, где был расположен соседний полк, бежал человек. Он бежал напрямик через низину, которая простреливалась врагом.
Нет, это не то слово «бежал». Он делал бросок, ложился, полз, вскакивал, опять ложился, вдруг кидался в сторону, как заяц, и прыгал в воронку из-под снаряда.
Казалось, этот человек затеял игру со смертью. Он просто насмехается над ней.
— Ребята, — крикнул Уткин, когда мы подбежали к пехотинцам, — поддержим огоньком нашего человека!
Застучали пулеметы и автоматы. Кто-то открыл по немецкому краю стрельбу из противотанкового ружья.
Я вынул бинокль. Сначала я никак не мог найти бегущего. Наверное, он в воронке устроился. Вот он выскочил из воронки и перебежал к нам.
— Да это же Вовка… — произнес я испуганно.
Я опустил бинокль и протер глаза. Снова посмотрел: Вовка!
— Это же Вовка! — закричал я сержанту. — Лейтенант Берзалин. Спасайте его.
Наш пулемет неистово строчил по немцам. Где-то слева застучал еще один пулемет.
Вовка был недалеко. Теперь он не бежал, полз. В бинокль мне было видно его лицо. Не было и тени испуга на нем. Он полз, а немецкие пули вздымали земляные фонтанчики вокруг.
— Отлично ползет, — сказал пехотинец, стоявший рядом. — Лейтенант, а ползет как надо: и зад и голова — в одной плоскости.
Вовка сделал еще одну перебежку, опять пополз. Полежал минутку, будто растворившись на земле, и снова бросок. И уже он здесь, в окопе.
— Ты что, — набросился я на Вовку, — сдурел?!
— Отлично ползли, товарищ лейтенант, — похвалил Вовку пехотинец. — Заснять бы на пленку и показывать как учебное пособие.
Вовка засмеялся.
— Прости, Коля! Идти вокруг далеко.
С лица его не сходила улыбка. Красуется. Свои белые зубы показывает.
Вовка взял меня под руку, мы прошли через подвал за дом. Здесь было тихо. Наверное, бабушки сидели на этих вот скамейках. Рядом песочница под грибком. Все сохранилось за домом, «как за каменной стеной». Все, что перед домом, давно разбито.
Мы сели на скамейку. Вдалеке была видна речушка, тот самый мостик, по которому немцы бьют из пулемета. Перед речкой кустарник: плотная яркая зелень с чуть золотым отливом, какая бывает в сентябре.
— Поздравляю тебя с успешным огневым ударом по врагу, — сказал Вовка, не переставая улыбаться.
— А ты своей храбростью кичишься, — зло сказал я. — В атаку лезешь, по нейтральной полосе бегаешь. Твое дело огонь «катюш» корректировать.