Тогда моему знакомому разрешили упражняться днем на кухне при плотно закрытых дверях. Однако, несмотря на предосторожности, наиболее удачные пассажи все-таки проникали в гостиную и доводили его матушку почти до слез.
Она говорила, что при этом вспоминает своего несчастного батюшку (бедняга был проглочен акулой во время купания у берегов Новой Гвинеи; что общего между акулой и волынкой, она объяснить не могла).
Наконец ему сколотили небольшую хибарку в самом конце сада, за четверть мили от дома, и заставили таскать туда свое оборудование всякий раз, когда он собирался его задействовать. Но случалось, что в доме появлялся гость, который ничего об этом не знал и которого забывали предупредить. Гость отправлялся прогуляться по саду и вдруг попадал в радиус слышимости волынки, не будучи к этому подготовлен и не представляя, чем сие может являться. Если это был человек сильный духом, он просто падал в обморок. Люди с обычным, среднестатистическим интеллектом обычно сходили с ума.
Следует признать, что первые шаги любителя игры на волынке крайне нерадостны. Я понял это сам, когда услышал игру моего юного друга. По-видимому, волынка — инструмент очень тяжелый. Прежде чем начать, нужно запастись воздухом на всю мелодию (во всяком случае, наблюдая за Джефферсоном, я пришел к такому выводу).
Начинал он блистательно — страстной, глубокой, воинственной нотой, которая просто воодушевляла вас. Но потом он все больше и больше катился в пиано, и последний куплет обычно погибал в середине, агонизируя в бульканье и шипении.
Надо обладать завидным здоровьем, чтобы играть на волынке.
Юный Джефферсон сумел выучить на этой волынке только одну песню, но я никогда не слышал жалоб на бедность его репертуара — ни одной. Это была, по его словам, мелодия «То Кэмпбеллы идут, ура, ура!» — хотя отец уверял, что это «Колокольчики Шотландии»{*}. Что же это было такое, никто не знал, но все соглашались, что нечто шотландское в мелодии есть.
Гостям разрешалось отгадывать трижды, причем отгадки почти у всех всегда были разные.
После ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило ему — он не привык жить на широкую ногу. Поэтому мы с Джорджем оставили его в лодке и пошли послоняться по Хенли. Гаррис сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит все для ночлега. Мы условились, что когда вернемся, ему покричим, а он подгребет с острова и заберет нас.
— Только смотри не усни, старина, — сказали мы на прощание.
— Можете не волноваться. Пока это рагу действует, я не усну, — проворчал он, отгребая назад к острову.
В Хенли готовились к гребным гонкам, и там царило оживление. Мы встретили кучу знакомых, и в их приятном обществе время пронеслось быстро; было уже почти одиннадцать, когда мы собрались в обратный четырехмильный путь «домой» (как к этому времени мы стали называть наше маленькое суденышко).
Стояла унылая холодная ночь, моросил дождь, и, пока мы тащились по темным молчаливым полям, тихонько переговариваясь и совещаясь, не заблудились ли, нам представлялась уютная лодка — струйки яркого света сквозь плотно натянутую парусину, и Гаррис, и Монморанси, и виски — и хотелось быстрее оказаться в ней.
Нам представлялось, как мы влезаем внутрь, усталые и голодные, и как наша старая дорогая лодка, такая уютная, такая теплая, такая радостная, сверкает словно огромный светляк на мрачной реке под расплывчатой сенью листвы. Нам виделось, как мы сидим за ужином, жуем холодное мясо и передаем друг другу ломти хлеба; нам слышалось бодрое звяканье ножей и веселые голоса, которые, заполнив наше жилище, вырываются в ночную тьму. И мы торопились, чтобы воплотить эти образы в действительность.
Наконец мы выбрались на бечевник и были ужасно рады, потому что до сих пор не знали наверняка куда идем — к реке или наоборот, а когда вы устали и хотите в кровать, подобная неопределенность доставляет мучения.
Когда мы прошли Шиплейк, пробило без четверти полночь, и тут Джордж задумчиво произнес:
— Ты, конечно, не помнишь, что это был за остров?
— Нет, — ответил я, также впадая в задумчивость. — Не помню. А сколько их было вообще?
— Только четыре. Все будет в порядке... Если он не уснул.
— А если уснул? — предположил я, но мы остановили подобный ход мысли.
Поравнявшись с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало. Тогда мы пошли ко второму, повторили попытку и получили точно такой же результат.
— А, вспомнил! — воскликнул Джордж. — Это был третий.
В надежде мы бросились к третьему острову и заорали.
Никакого ответа!
Дело принимало серьезный оборот. Было уже за полночь. Гостиницы в Шиплейке и Хенли были битком. Не могли же мы шататься среди ночи по округе и ломиться в дома и коттеджи с вопросом «не сдадут ли нам комнату». Джордж предложил вернуться в Хенли, напасть на полисмена и заручиться, таким образом, ночевкой в участке. Но здесь возникло сомнение: «А если он не захочет нас забрать и просто даст сдачи?» Не могли же мы всю ночь драться с полицией. Кроме того, мы побоялись пересолить и загудеть на шесть месяцев.
В отчаянии мы побрели туда, где, как нам казалось во мраке, находился четвертый остров. Но результат был не лучше. Дождь полил еще сильнее и, видимо, собирался лить дальше. Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали переживать: а четыре ли там было острова или больше? А находимся ли мы рядом или хотя бы в радиусе мили от нужного места? Или вообще в другой части реки? В темноте ведь все такое странное и незнакомое. Мы начали понимать, как жутко детям в лесу, когда они потеряются{*}.
И вот, когда мы уже потеряли всякую надежду... Да, да, я знаю: как раз в этот момент в романах и повестях все случается. Но я ничего не могу поделать. Приступая к этой книге, я твердо решил строго придерживаться истины во всем и этому не изменю даже если придется привлекать затасканные обороты.
В общем, это случилось, когда мы уже потеряли всякую надежду, я так и обязан об этом сказать. Как раз когда мы уже потеряли всякую надежду, я вдруг заметил некое странное таинственное мерцание, чуть ниже, среди деревьев, на противоположном берегу. Сначала я подумал, что это были духи (свет был такой призрачный и таинственный). В следующий миг меня осенило, что это была наша лодка, и я огласил воды таким пронзительным воплем, что сама Ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.
С минуту мы, затаив дыхание, ждали, и вот — о! божественная музыка ночи! — до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого пробудились бы Семеро Спящих{*} (кстати, никогда не мог понять, почему чтобы разбудить семерых требуется больше шума, чем чтобы разбудить одного), — и через, как нам показалось, час (на самом деле, я думаю, минут через пять) мы увидели залитую светом лодку, едва ползущую к нам во мраке, и услышали сонный голос Гарриса, вопрошающий где мы.
С Гаррисом творилось нечто необъяснимо-странное. Это была не просто усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где мы совершенно не могли в нее перелезть, — и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция проклятий и воплей, чтобы снова его разбудить и как-то вправить мозги. В конце концов нам это удалось, и мы благополучно попали на борт.
Вид у Гарриса был плачевный; мы заметили это, едва очутившись в лодке. Так должен выглядеть человек, переживший тяжелое потрясение. Мы спросили у него, что случилось. Он сказал:
— Лебеди.
Похоже, мы зашвартовались неподалеку от гнезда лебедей, и вскоре после того, как мы с Джорджем ушли, вернулась лебедиха и подняла тарарам. Гаррис прогнал ее; она удалилась и привела своего благоверного. Гаррис сказал, что ему пришлось выдержать с этой четой настоящую битву, но в конце концов отвага и гений одержали победу и он обратил их в бегство.
Через полчаса они вернулись и привели с собой еще восемнадцать! Судя по рассказу Гарриса, сражение было чудовищным. Лебеди попытались вытащить Гарриса и Монморанси из лодки и утопить. Гаррис защищался как настоящий герой, целых четыре часа, убил всех подряд, и они куда-то отправились умирать.
— Сколько, ты говоришь, было лебедей? — спросил Джордж.
— Тридцать два, — отвечал Гаррис сонно.
— Ты ведь только сказал — восемнадцать!
— Ничего подобного, — пробормотал Гаррис. — Я сказал двенадцать. Я что, по-твоему, не умею считать?
Подлинных фактов про тех лебедей мы так никогда не установили. Утром мы расспросили Гарриса на этот счет, и он сказал: «Какие лебеди?» — и, видимо, решил, что нам с Джорджем что-то приснилось.
О, как восхитительно было снова очутиться в нашей надежной лодке после всех испытаний и страхов! Мы сытно поужинали — Джордж и я — и глотнули бы пунша, если бы нашли виски. Но виски мы не нашли. Мы допросили Гарриса насчет того, что он с ним сделал, но он, похоже, перестал понимать, что значит «виски» и о чем мы вообще говорим. Монморанси сидел с таким видом, будто ему кое-что известно, но ничего не сказал.
В эту ночь я спал хорошо и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Смутно припоминаю, что ночью он будил меня как минимум раз двенадцать, путешествуя по лодке с фонариком в поисках своей одежды. По-видимому, в тревоге за ее сохранность он провел всю ночь.
Дважды он стаскивал нас Джорджем с постели, чтобы выяснить, не лежим ли мы на его брюках. Во второй раз Джордж совершенно взбесился.
— Какого черта тебе нужны брюки посреди ночи?! — спросил он свирепо. — Какого черта ты не спишь?!
Проснувшись в следующий раз, я обнаружил, что Гаррис снова в беде — он не мог разыскать носки. Последнее, что я смутно помню, это как меня ворочают с боку на бок и Гаррис бормочет — самое странное дело, но куда только мог подеваться зонтик.