Любовь к чтению, писательству, кино, синему цвету, ромовым бабам, пирогам с сюрпризом, Луизе, яйцам всмятку и лету, отвращение к змеям, клоунам и карнавалам испытывало одно-единственное существо из плоти и крови.
70
26 декабря 2017
Я лежу на заднем сиденье и смотрю на облако через люк в крыше. Дождевые капли разбиваются о стекло, и их уносит ветром.
Этьен сидит на «месте смертника».
Нина ведет осторожно, что его явно раздражает, но он молчит – пока, хотя мы ясно чувствуем с трудом сдерживаемое нетерпение. Этьен то и дело украдкой смотрит на спидометр, показывающий 110 км/час, хотя мы едем по скоростной дороге.
О правилах путешествия было условлено в Ла-Комели: мы с Ниной по очереди сидим за рулем, через каждые двести километров останавливаемся на кофе и перекус.
– Я согласился, чтобы вы составили мне компанию при условии, что вести буду сам… Я не инвалид. У меня рак.
Нина сдается:
– Ладно, делим маршрут на троих, по двести километров на каждого.
Мы пришли к согласию и насчет радиостанции: пусть будет RTL2, смесь поп- и рок-музыки, более или менее устраивающая всех.
Каждую ночь на земле
С тобой
Повсюду вместе
Я знаю о твоей жизни все
Господь сказал мне
Пошли, дружок, я о тебе знаю все…
Я решаюсь заговорить на последних нотах песни «Девичья карма»[160] группы Indochine:
– Я возвращалась посмотреть на Пи.
Фраза действует как граната. Нина резко тормозит, я хватаюсь за подголовник ее кресла. Она берет правее, пристраивается между двумя грузовиками.
Бледный, как Пьеро, Этьен выключает радио и смотрит на меня в зеркало.
– Когда? – спрашивает Нина, не сводя глаз с дороги.
– Как только вернулась в Ла-Комель.
– Где?
– У него.
– Сколько ему сейчас?
– Понятия не имею. Думаю, около восьмидесяти…
– Зачем? – спрашивает Этьен.
– Хотела посмотреть на него глазами взрослого человека. Позвонила в дверь, он открыл сам. Мы пялились друг на друга минуту или две, хотя он сразу меня узнал, потом я сунула ему в руки «Мел» и вернулась в машину, а он скрылся в доме. Так ничего и не сказал.
– Ну и что это дало?
– Я окончательно кое в чем утвердилась и почувствовала облегчение.
– Думаешь, он прочел?
– Кто его знает, мне плевать.
Мне десять лет. Я встретила двух друзей детства, мальчика и девочку. Теперь я не одна. Я люблю их.
Для остальных я заморыш, в котором нет ничего интересного. Никому не известно, что внутри меня прячется девочка.
Этот семейный секрет принадлежит только мне. Она как незаконнорожденная дочь, которую прячут в подвале, а входит и выходит она через заднюю дверь, чтобы никто ее не заметил.
Религия и общественные законы отвергают подобное. Она не получит ни крещения, ни соборования. И ее не назовут по имени.
Ни один человек в мире не произнесет вслух мое настоящее имя.
Я сделаю это сама. Позже. Назову себя.
Я составляю списки имен. Элоди, Анна, Марианна, Лиза, Анжель, Виржини.
Мне десять лет. Мы с друзьями неразлучны. Иногда мне хочется признаться, кто я есть – девочка готова заговорить, – но я не решаюсь.
Как страшно – вдруг меня осудят и отвергнут.
Мы – Троица или ничто. Трое – или одиночество.
Отвергни они меня, я снова оказалась бы в ссылке. Так я существовала до переезда, пребывала в безмолвии, казалась окружающим «странненькой».
Застенчивость – это такой мешок, куда запихиваешь все вопросы, которые неловко задать.
В классе я часами смотрю в спину подруге, глаз не свожу с ее плеч, длинных черных волос, затылка. Иногда она заплетает косички и время от времени поправляет их тыльной стороной ладони.
Однажды утром она садится за стол, наклоняется достать что-то из ранца, я замечаю над ухом новую заколку, маленькую красную бабочку в белый горошек, и забываю обо всем на свете. Не понимаю, где нахожусь. Не слушаю преподавателя. Ручка замерла в пальцах. Заколка околдовала меня. Моя подруга то и дело передвигает бабочку. Вот бы заполучить ее!
Перед звонком на перемену заколка бесшумно падает на кафельный пол, как будто его припорошило толстым слоем пыли. Учитель замечает, что я даже не начинала работать, восклицает: «Где ты витаешь, в каких облаках?!» – и оставляет меня после урока, велев переписать все с доски.
Очкастое чудовище в шершавой серой блузе зовется «учителем», на самом же деле это змея, ползающая между партами.
Из класса выходят все, кроме меня и маленькой жертвы учителя. Я сижу во втором ряду, он – в первом.
В коридоре смеются и перекрикиваются дети, я воображаю, как они играют, и возвращаюсь к реальной жизни, в тишину пустого класса.
Несколько секунд я смотрю на ленивого товарища по несчастью. Он корпит над тетрадкой и все время облизывает нижнюю губу – процесс писания дается ему нелегко.
Поднимаю голову. Читаю фразу и без труда переписываю ее с доски на двойной листок в клетку. А думаю о бабочке на полу, почти у моих ног.
Оборачиваюсь – раз, другой, третий, – и никого не вижу.
Лодырь меня не замечает. Жертвы преследования никого не замечают вокруг себя. Я знаю, о чем говорю: раньше на меня смотрели как на орфографическую ошибку.
Пора решаться. Хватаю невидимку с кусочком атласа в горошек и осторожно закалываю волосы над ухом, чтобы узнать, почувствовать, каково это – носить украшение в прическе.
Кажется, будто на голову приземлилось крохотное существо. Я разочарована: аксессуар не делает меня девочкой, все намного сложнее и глубже. Поднимаю глаза и встречаю ненавидящий взгляд. Гад бесшумно вернулся в класс. Срываю заколку вместе с несколькими волосками.
Он не произносит ни слова. Я чувствую стыд и гордость и смотрю ему в глаза. Противостою ненависти взрослого, чьи свинячьи глазки источают презрение.
В этот самый момент козлом отпущения становлюсь я.
71
Октябрь 2000
Нина ходит по овощному отделу супермаркета, выбирает и взвешивает красные яблоки, которые любит Эмманюэль, хрустящие, сладкие, экологичные. Кто-то кладет руку ей на плечо. Она в этот момент не думает о том, как сбежит, спасется, покончит с этой жизнью. Выхода нет, но нужно успеть до того, как муж заявится в дом с малышом. Эмманюэль на все способен, он может и украсть ребенка. Нина поняла, что дело не в желании обзавестись наследником, он жаждет запереть ее. Будет ребенок – она не уйдет. У нее кружится голова, к горлу подступает тошнота. За завтраком, еще раньше обычного, она выпила три бокала вина, чтобы накачаться до бесчувствия. Вчерашний день оказался невыносимым.
Лион. Этьен, разозлившийся на то, что она прочла письмо Клотильды, и бросивший ее одну в кафе. Увольнение кухарки. Усыновление. «Мел»…
В тележке, под двумя упаковками копченой семги в вакууме, лежат две бутылки виски. Вкупе со снотворным получится отличная этиловая кома, из которой не выходят.
Она воссоединится с дедом на фамильном участке семьи Бо.
У Адриена с Этьеном, которые ее бросили, будут те еще лица на похоронах! Они пожалеют…
Или нет. Для них Нина – часть прошлого.
В конечном итоге важны друзья, появившиеся после, а не соученики по коллежу и лицею.
Она несколько раз набирала номер Этьена, но он не пожелал с ней говорить.
Адриен? Разве можно простить его? А себя? Путь назад закрыт.
Кто перестал быть другом, и не был им.
Мое сердце все сильнее чувствует боль.
Да, пора уходить.
Угроза оказаться в психушке очень даже реальна. Она деградирует, запереть ее будет легко, за Эмманюэлем не заржавеет. Он предпочтет, чтобы ее накачивали лекарствами, но на свободу не отпустит.
Что бы она ни придумала, от мужа не ускользнуть.
В голове у Нины полный сумбур. Утром она вернулась к роману и дочитала на едином дыхании, выплакав остатки слез. Потом позвонил Маню и спросил:
– Ты говорила с Натали? Извинилась?
– Нет.
– Звони немедленно.
– Ладно…
Кухарка сразу сняла трубку.
– Здравствуйте, Натали. Это Нина. Простите за вчерашний вечер. Все дело в гормонах… Они выбивают меня из колеи… Мне правда жаль. Прошу вас, возвращайтесь. Вы нам нужны.
Она услышала ликование в молчании собеседницы.
И теперь, стоя у весов и пытаясь понять, сколько стоят Pink Lady[161], она чувствует бездну отчаяния и не сразу отзывается на прикосновение. Женщина, должно быть, окликнула ее несколько раз и в конце концов решилась привлечь внимание жестом.
– Это вы?
Нина вздрагивает.
– Что?
– Да, я уверена, это вы… Я вас узнала.
Женщина сияет. Ей лет шестьдесят, она в черных легинсах (странный выбор при такой-то фигуре!), верх от спортивного костюма в ромбах кричащих цветов. Весит незнакомка не меньше восьмидесяти килограмм. Волосы – их давно пора покрасить! – стянуты розовой резинкой. А зубы белые и ровные, кожа матовая, в глазах прыгают озорные чертики.
Тележка незнакомки доверху нагружена коробками питания для Бобиков и Мурзиков.
– Как вы нашли это письмо?
Пол уходит из-под ног.
– Не понимаю, – бормочет Нина.
– Вы приходили в приют три недели назад…
Конечно, это она. Она написала анонимное письмо и разоблачила жестокую хозяйку пса. Это было накануне ее отъезда в Париж. Нине плохо, и незнакомка хватает ее за руку.
– Пойдемте выпьем кофе.
Тон мягкий, но решительный, отказа она не примет, и Нина подчиняется, хотя ничего не понимает. Она уверена, что тем вечером в приюте никого не было. Они идут к кассам, расплачиваются – каждая за свои покупки, и женщина никак не комментирует бутылки на ленте транспортера. Только улыбается – открыто, без подвоха.