Так что, в итоге, большинство бояр и отмену местничества с готовностью поддержали и на ввод в думу Подопригоры, скрипя зубами, согласились. Надеюсь, что они и сегодня меня не разочаруют.
— Ну, так что, слуги мои верные, — обвёл я взглядом насупившихся бородачей. — Все ли слышали, что княгиня о тушинском воре и Филарете рассказала?
— Слышали, государь, — поднялся с лавки Мстиславский. — Но нам и раньше было известно, что стоящее под Москвой войско привёл вор и самозванец.
— Что не мешало многим бегать в Тушино и вотчины себе у вора просить, — не скрывая иронии в голосе, хмыкнул Грязной.
Старик, вернувшись из вылазки в Тушино, сильно занедужил, но всё же приехал в Кремль, несмотря на мой наказ. Лучше бы дома сидел да лечился. Здесь я и без него справиться смогу. Но реплику он бросил правильную, по делу. Как раз меня к нужному вопросу подталкивает.
— Выходит, некоторым боярам вотчины дороже родовой чести будут?
— О чём ты, Фёдор Борисович? — не понял моего вопроса князь Андрей Трубецкой.
— О том, что все бояре да дворяне, что сейчас в Тушино вору служат, не могут не знать, что он самозванец, — обвёл я глазами думных. — Расстригу, когда он в Москве царствовал, вы все собственными глазами видели. Тушинский вор на него ликом не похож!
— А родовая честь тут при чём, государь? — скривил губы князь Борис Лыков-Оболенский.
— А при том, что ушедшие в Тушино бояре, зная, что перед ними какой-то безродный отрыжка стоит, которого раньше любой из вас даже в псари бы к себе на службу не взял, в ноги ему падать не стыдятся. И где же тут родовая честь, бояре? Неужто в том её порухи не видите?
В грановитой палате воцарилась гробовая тишина. С такого ракурса переход на службу к тушинскому вору, никто из присутствующих, похоже, не рассматривал.
— Так вот, бояре, — припечатал я ладонью подлокотник трона. — Я думаю, мы так с вами решим. О том, что сегодня княгиня на лобном месте рассказала, уже к вечеру в Тушино известно будет. Так что даже если кто и заблуждался, — скривил я губы в скептической улыбке, — то теперь и они правду о самозванце ведают. Так ли, князь?
— Так, государь, — помрачнел Андрей Трубецкой. Его троюродный племянник Дмитрий Трубецкой, как раз служил самозванцу, возглавляя там стрелецкий приказ.
— Так вот, — в моём голосе зазвучал металл. — Все, кто, сейчас, руку тушинского самозванца держат, не только вместе с ним против своего государя воруют, но и честь родовую не блюдут. Поэтому все, кто от вора не отстанет и в Москву с повинной не вернётся, вместе с детьми и домочадцами всех чинов и званий навсегда лишаются, а всё имущество тех воров с вотчинами и поместьями в государеву казну отходит. Сроку на то, чтобы повинную принести до заката завтрашнего дня. За тех, кто опоздает, просить и ходатайствовать о помиловании государю, не велено! До Тушино недалеко, — зло усмехнулся я. — Кто захочет, тот успеет.
— Ты бы поберёгся, Фёдор Иванович, — напрямую заявил мне Грязной, сразу после ухода думных. — У многих из бояр в Тушино родственники. А ты целые роды под корень извести норовишь.
— Сам знаю. Оттого в Кремле тысяча Ефима и стоит. И пять тысяч стрелков и копейщиков Кривоноса недалече крупными отрядами рассредоточены. Если колокол ударит, всем к Кремлю указано идти. Малыми силами меня не возьмёшь, а москвичи бояр не поддержат. Сам же ведаешь, что вчера первые обозы с продовольствием в город вошли. Оголодали люди за те полгода, что город в осаде был. Теперь глотку любому, кто супротив меня подымется, порвут.
— А потом?
— А потом вместе с войском в поход пойду, — пожал я плечами. — Пора нам заканчивать в эти гляделки с Тушинским вором играть! Нечего ему возле моей столицы делать. Ты же знаешь, что Жеребцов с Колтовским ещё вчера из Москвы ушли. Давыд Сапегу под Коломной ещё раз побьёт. Четырёх тысяч поместной конницы и трёх тысяч конницы Подопригоры, ему для этого должно хватить. Тем более, что князь Пожарский вряд ли за боем из-за стен города наблюдать станет. А когда остатки воровского войска в Тушино побежит, их под Серпуховом Колтовский с Беззубцевым встретят. Может ещё и Каширу заодно под мою руку привести успеют. Колтовский оттуда родом; немалый вес среди тамошних людишек имеет. А послезавтра и мы с князем Скопином-Шуйским к ним на соединение выступим. В Тушино после покаяния княгини замятня великая начнётся. А я ещё и грамотки с обещанием помилования всех воинским людишкам, кто от вора отстанет, туда тайно отослал. Самое время ударить.
— Значит, пора и мне в поход собираться, — кивнул сам себе Грязной.
— Нет, боярин, ты здесь останешься, — отрезал я и, предвосхищая возражения старика, добавил: — Ты пойми, Василий Григорьевич, мне просто больше не на кого столицу оставить! Иван Годунов за всем этим змеиным клубком не уследит. Другое дело ты. Я сегодня тебя, Василий Григорьевич, в чин ближнего слуги возведу и над всей Москвой воеводой поставлю.
— Государь! — у моего ближника подогнулись колени и я, во второй раз за эти годы, заметил, как глаза бывшего опричника набухают слезами. — Жизнь за тебя положу!
— Нет, Василий Григорьевич, — покачал я головой. — Ты мне живой нужен. А потому, чтобы эти два дня у себя в хоромах сидел да лечился. Пусть, вон, сын по Москве бегает. Можешь, кстати, его со стольником поздравить, а внуков жильцами. Скоро свободных поместий и вотчин немало появится. Будет чем их наделить.
— Дмитрий Трубецкой в Москву уже отъехал. И я следом за ним собираюсь. Не хочу, чтобы мой род Годунов под корень извёл.
Слова князя Алексея Сицкого гулко ухнули в тяжёлое молчание, воцарившееся в комнате. Здесь, в небольшой избушке стоящей рядом с «дворцом», собрались представители всех знатнейших боярских родов, что перебежали на сторону тушинского царика: Михаил Салтыков, трое братьев Голицыных, Иван Романов, Юрий Трубецкой, Алексей Сицкий, Дмитрий Черкасский и Богдан Бельский. Весь цвет московского боярства, почти половина государевой думы. Люди за спиной которых стояла большая сила, власть, влияние. Все они, сейчас, сидели в подавленном настроении, не зная, на что решится.
— А не боишься, что Федька тебя как Шуйского на голову укоротит? — скривил губы Салтыков.
— За что? — искренне удивился князь. — Когда самозванец Фёдора с царства сковырнул, я в Ядрине воеводой сидел и в том воровстве не участвовал. В Тушино я, опять же, от Васьки Шуйского отъехал, а не от Годунова сбежал.
— А что нам оставалось делать? — вспылил Андрей Голицын. Камень, брошенный Сицким, летел в первую очередь именно в Голицыных и Салтыковых, сбежавших в Тушино, сразу после взятия Москвы Годуновым. — Нам, после того, как Василий царицу Марию Годунову приказал задушить, милости от Фёдора ждать не приходится!
— Помолчи, брате!
— А чего ему молчать⁈ — накинулся на старшего брата теперь уже Иван Голицын. — Это всё твоя вина, Василий! Через тебя и весь род наш сгинет! Заигрался ты больно, братец. Чем тебе самозванец на троне не нравился? Он нас в чести держал! Так нет же, помог Шуйским его сковырнуть. Для себя о троне мечтал. Так иди теперь, царствуй!
— Ах ты ж!
— Да хватит вам лаяться! — в сердцах хлопнул по столу Салтыков. — Тут думать нужно, как дальше поступить. Я вот к Годуновым на поклон ни за что не пойду! Уж лучше Сигизмунду на службу попрошусь, если с войском царика одолеть этого ирода проклятого не выйдет!
— Твоя правда, Михаил Глебович, — поддержал тестя Юрий Трубецкой. — В Москву с повинной идти, перед худородными голову склонить. Федька, сказывают, даже казака в думу боярином ввёл!
О том, что и в думе тушинского вора есть свой боярин-казак, Иван Заруцкий, князь предпочёл не вспоминать.
— А что тут думать, бояре? — поднял голову Бельский. — В Москву нам ходу нет. Нужно вместе дружно держаться. Тогда и ворога, Бог даст, одолеем.
— Это тебе, Богдан, в Москву хода нет, — ехидно осклабился князь Дмитрий Черкасский. — А вот я подумываю вместе с князем Андреем с повинной в Москву вернуться. Большой вины у меня перед Годуновым нет. Дальше Сибири на воеводство не пошлёт. Да и о какой победе ты толкуешь? Ещё два дня назад на неё можно было надеяться. А теперь, — скорчил кислую физиономию князь. — В нашем войске разброд и шатание. Воинские людишки толпами из Тушино кто к Москве, кто к Серпухову бегут. Часть донских казаков тоже уйти попыталась!
— Тех казаков, что из лагеря попытались уйти, Ивашка Заруцкий побил, — заметил Салтыков.
— А что толку? Единства среди донцов теперь нет! А вдруг они перед самым сражением на сторону Годунова перейдут? Тогда как?
— А зачем они к Серпухову уходят? — заинтересовался, молчавший до этого Иван Романов. Брат патриарха с самого бегства из Москвы ходил мрачнее тучи и всё больше отмалчивался, думая о чём то своём.
— Гонец оттуда утром прискакал, — мрачно бросил Андрей Голицин. — Сказывает, что там атаман Юрка Беззубцев на сторону Годунова перешёл и весь отряд ротмистра Плоцкого, что в городе стоял, вырезал.
— Вот и получается, — продолжил князь Черкасский, — что гетман Ружинский только на польские отряды и наёмников рассчитывать может. Да и то, последние, того и гляди, бунт поднимут. Жалованье им давно не плачено. Ладно, — поднялся князь, — чего время тянуть? Хоть до Москвы и недалече, а не оглянешься, как Солнце к закату поклонится. Поехали, князь, — оглянулся он на Сицкого, — ежели не передумал.
— Я с вами.
— Иван⁈ — искренне удивился Салтыков. — Ты-то куда? Уж тебя, Федька, не пощадит, как не кланяйся!
— Может, и не пощадит, — пожал плечами младший Романов. — Хотя я после той ссылки, когда мы с братом Василием сидя на цепи друг напротив друга сидели и он на моих глазах умирал, в Федькиных заговорах участвовать зарёкся. И вины на мне с тех пор нет. Но, если и казнит, то, может, хоть Никиту помилует. Ему год всего. Что с мальца взять? Да и Ульяна опять на сносях. Сам сгину, так хоть род сохраню.
Оставшиеся за столом ещё долго смотрели на закрывшуюся за Романовым дверь.