— Поручаю тебе, друг мой Данило, дело наиважнейшее: святителя Филарета в Москву препроводить. Разузнай там о здоровье князя Михаила, и как заболел он и когда, и что перед тем было, и нет ли здесь чьего-то злоумышления, отравы или колдовства. Всё как есть выведай и немедля ко мне возвращайся. А я сейчас Делавиля отпущу в Можайск, сам же пойду с войском к Смоленску и где-нибудь близ дороги, между Можайском и Смоленском посередине, сострою острожек и там усядусь накрепко и буду тебя ждать.
Обещал он мне дать в помощь 15 человек.
— Больше дать не могу, мне люди нужнее. А дорога на Москву сейчас свободна.
Мая 14-го дня
В селе Глебове.
Поспешаю в Москву, везу святителя Филарета. Со мною 15 сторожей. А везу еще, опричь святителя, хоругви польские, и трубы их, и барабаны, и прочую бесовскую музыку, которую захватили мы при монастыре Иосифове.
Отец Филарет сам не много говорит, зато много слушает. Беспрестанно меня расспрашивает; я хоть и охотник поговорить и умелец, а и то устал.
Превыше всего любопытен Филарет о делах московских, о кознях боярских. Когда же узнал он о болезни князя Михаила Васильевича, преисполнился скорби и головой покачал.
— Плохая надежда на немецких дохтуров, — сказал он. — Царь Борис от той же хвори скончался, тоже у него кровь шла носом и горлом. А у Бориса дохтуров иноземных была тьма — любил он их сверх меры. Не помогли, не сумели болезни возвратить.
— Что же это за болезнь такая? — спросил я его. — Только ли при дворе царском она случается, только ли высочайшие роды поражает?
— Скоро все узнают, что это за болезнь, — сказал Филарет. — Но тебе первому скажу. Зовется она хворь Арсениева; ее царь Иван для врагов своих выпросил у аглицкой королевы, у Лизаветы. По успении царя Ивана с этой хворью учинилось дивно: она теперь только тех поражает и в гроб сводит, кто на пути у братьев Шуйских стоит.
И больше мне Филарет ничего не сказал до самого Глебова села, где мы на ночлег остановились.
Мая 15-го дня
В селе Крюкове.
Уж и Москва близко, а не у кого узнать о здоровье князя Михаила. Во всем селе осталось людишек с двадцать, и те-то дурные. Только знают кланяться да в ноги падать.
Филарет Никитич поверг меня ныне в смущение, спросив:
— Станет ли воевода Григорий Волуев служить царю Шуйскому, если узнает несомнительно, что царь с братьями своими отравили князя Михаила?
Я убоялся, не случилось бы чего худого с Григорием, если я правду отвечу, и потому сказал, что я-де ничего такого от Григория не слыхивал, а воевода он самый честный и доблестный, и изменником никогда не бывал, и сам на убиение изменников дерзостен и неумолим. Он же и Расстригу убил своею рукой.
Мая 16-го дня
Во граде доныне царствующем, в Москве.
Зачем, Господи, дал ты мне дожить до этого дня?! Зачем я в Троице во осаде не умер? Горе, горе, горе! Извели, сгубили князя Михаила злопакостные лютые волки, мерзостные змеи шипучие, многоядовитые. О завистники, о лицемеры, о ничтожные, о одною лишь подлостью славные, кровь пиющие черви! На кого вы подняли гнусные щупала свои? На светлое солнце наше, на того, кем одним спасалась земля русская!
О княже Михаиле! Кому ты нас оставил? Этим ли червям теперь полки уряжать? За эту ли нечисть смрадную нам на смерть идти? О, горе
Не могу больше риторик сочинять: перо из руки упадает и слезы заливают хартию.
Мая 17-го дняО преставлении князя Михайла Васильевича Скопина
Вот как всё случилось (да простится мне, что коротко напишу. Вовек бы мне этого не писать!)
Народился сын у князя Ивана Воротынского, княжевич Алексей. И просил Воротынский князя Михаила быть крестным кумом, а княгиню Марью Малютину дочь Скуратову, жену Дмитрия Шуйского, просил быть крестной кумою. Князь Михайло отказаться не мог.
Вот пришло время пира почестного. А на крестинах, ежели кто не знает (я доселева не знал), такой есть обычай: крестная кума крестному куму чашу подносит, а он выпивает.
Как уж тут было княгине Марье удачу упустить, а мужу своему воеводское место не освободить? А и сам Дмитрий Шуйский жене не присоветовал ли? А и сам царь Василий им обоим не подсказал ли?
Уготовила княгиня Марья, дочь Малютина, в чаше питье лютое, смертное. И подает с поклоном князю Михаилу, а он берет и выпивает чашу досуха. И по малом времени нутро у него возмутилось, и не допировал он пира почестного, и поехал в дом свой, к матушке своей Елене Петровне. Матушка его увидела — не узнала. Лицо-то у князя страшно кровью залито, власы дыбом стоят, ноженьки подгибаются.
Пал князь Михайло на ложе своем, и забило его люто зло, и закричал он голосом громким, жалостным. Кровь же из носа и горла так и хлещет.
И дохтуры немецкие не помогли ему. Идя со двора его княжеского, дохтуры эти плакали, словно о господине своем.
Преставился князь Михайло. Как описать мне плач всенародный и всеобщее горькое сетование?
Пошли люди московские к дому Дмитрия Шуйского, хотели его с женою в клочки разорвать. Но царь прислал войско и отбил брата своего. А полтом царь слезы лицемерные лил, оплакивал князя Михаила. И даже удостоил его царского погребения: в соборе Архангельском его положили, где цари лежат. И твердили народу, дескать, смерть князю учинилась Божьим судом. И о яде ни слова.
Яков Делагарди, когда узнал о кончине князя, прибежал в слезах к дому его и хотел видеть тело покойного друга своего. Сторожа не хотели Якова пустить из-за его неверия. Но он на них так закричал гневно, и такими грубыми словами их облаял, что они в страхе расступились.
Сказыывают еще, будто не могли для князя Михайла найти гроба по росту его. И пришлось гробовщикам такой гроб особо заказывать. Никогда еще такого богатыря на Москве не хоронили.
Мая 18-го дня
В Архангельском соборе по сю пору народу тьма, все толпятся у гроба Михайлова, даже из дальних городов люди приехали. Плач и стенания не смолкают там денно и нощно.
Я хотел теперь же ехать к Григорью Волуеву, но келарь Аврамий меня задержал.
— Ступай, — говорит. — К Якову, да разузнай, хочет ли он далее служить царю Шуйскому. И ежели не хочет, то каковы его помыслы. И стал бы он служить иному царю Московскому, буде царство Шуйского Божьею волей пресечется?
У Якова на дворе немецкие воины меня схватили и обыскали, и долго к Якову не пускали. Потом впустили в сени, но Яков ко мне не вышел, а приказал ждать. И сидел я у него в сенях чуть не полдня, как последний холоп.
Когда же наконец сей доблестный муж удостоил меня чести лицезреть его знаменитую личность, я уже от усталости едва не уснул.
Стал я было у него спрашивать, что мне Аврамий наказывал, но Яков меня на полуслове оборвал.
— Я, — говорит. — Ни в какие ваши козни встревать не намерен. Премного сожалею, что по глупости своей связался с вами, москвитянами. И теперь не чаю, как бы мне из этого змеиного гнезда живым уйти, не посрамив чести государя моего короля Карла. Один у вас был достойный человек — Михайло Скопин. Другого такого не только в вашем распутном, вероломном и грубом народе не найти, но и в землях моего государя еще поискать надо. А вы его извели. Я же служу единственно государю королю Карлу, а до вас мне и дела нет, хоть все друг друга сожрите. Кабы не служба и не интерес шведского государства, сейчас же ушел бы в Выборг. Остаюсь же только потому, что поляки — наши враги, и я не должен того допустить, чтобы они вас завоевали, ибо они тогда чрезмерно усилятся. Ступай, Данило, прочь, и скажи своим попам и всем заговорщикам, чтобы более ко мне не посылали.
Я сказал: — Как же, господин мой, царь и бояре говорят, что князю Михаилу смерть учинилась Божьим судом. А ты откуда знаешь, что его извели?
Спросил же я так, потому что хотел удостовериться, истинно ли князь Михайло был отравлен. Хотел я таковой хитростью выведать мнение шведских ученых дохтуров. И уловка моя вполне удалась.
— Вы, — сказал Яков. — Народ не только лживый и вероломный, но и неученый к тому же, грубый и бестолковый. А князя Михайла во всю его болезнь мои дохтуры блюли, они же науку врачевательскую изучали в лучших и славнейших училищах христианского мира, в универсиях (или универсатах, я точно не разобрал). И уж они могут различить, какая хворь от Бога, а какая от яда.
Поклонился я Якову и пошел прочь. Он же меня в дверях догнал и руку мне на плечо положил.
— Не серчай, Данило. Я сгоряча на тебя ругался и напрасно. Ты-то ни в чем не повинен. Передавай поклон Григорью Волуеву.
Мая 20-го дня
Приходил на Троицкое подворье святитель Филарет, беседовал с келарем Аврамием. Вдруг позвали они меня на совещание свое, и Аврамий мне сказал с лукавой усмешкой:
— Ведомо тебе, Данило, что я хоть образом неказист, но зато премудрым рассуждением и хитростью всех превзошел.
Рассмеялись они оба с Филаретом. Я же премного испугался: ведь это из моего писания слова! Так он его читал, хоть я ему не показывал, а напротив, всегда стараюсь прятать в надежнейшее место. Аврамий продолжил:
— Вот хитрость-то моя и помогла мне догадаться, что ты, Данило, книжник и борзописец. Писание твое сложено не без искусства. И про смерть князя Михаила ты написал правильно. А чтобы умение твое не пропало втуне, порешили мы с Филаретом Никитичем задать тебе работу. Не всем еще русским людям ведомо, какою смертью и отчего князь Михайло скончался. И надобно поскорее свет истины донести до каждого человека, до самых дальних городов. Посему вот тебе бумага и чернила, и лучшие гусиные перья; садись и пиши грамоты.
Поверху выведешь уставом: «Повесть о преставлении и погребении благоверного князя Михайла Васильевича Скопина-Шуйского». И далее пиши все по правде, по чину и по-порядку. Словами книжными чрезмерно писания не испещряй, и высоким риторством не увлекайся, а подбирай слова простые русские, чтобы даже мужику-землепашцу было понятно. Да не возводи всю вину на Малютину дочь, не бойся правды, указывай прямо на Дмитрия Шуйского и на самого царя.