Сейчас я снова увидел этот паровоз со смятой трубой, лежащий под насыпью…
24
— Сережа! Они обязательно нас нагонят?
Я не ответил. Мы приближались к станции.
На соседнем пути, закрывая перрон, стоял товарный состав. Он был очень длинный. Чуть ли не в километр. Состав обрывался вагоном. Тепловозов не было.
Тепловозы появились через несколько секунд. Длинная сцепка медленно шла по запасному пути.
Я схватил Люсю за руку.
— Смотри!
Мы поравнялись с первым тепловозом. Спереди у него была небольшая площадка, огибавшая корпус. В кабине стояли люди. Один из них, высунувшись в окно, что-то кричал, но мы не расслышали.
Через мгновенье тепловозы уже были позади.
И тут же мы увидели их снова.
Вернее, не сами тепловозы, а луч прожектора. Он шел за нами.
Люсины пальцы сжали, мою ладонь. Губы ее шевелились. Я не слышал, но понимал, что она шепчет.
— Скорей! Скорей! Милые, хорошие… Нажмите еще… Нажмите!
Люся все сильнее сжимала мою руку.
Тепловозы мчались за нами. Они были совсем недалеко. Еще минута-другая — и они нас догонят. Тихо стукнувшись, соединятся составы. Машинист даст задний ход. Люся отпустит мою ладонь, и кончится этот сумасшедший бег, эта необыкновенная ночь… Неужели кончится?!
25
Свет не приближался. Мне даже показалось — он начал отставать. Я не хотел в это верить, но прожектор идущего за нами состава все больше отодвигался назад. Это был уже не луч, а только яркое пятно света. Потом пятнышко. Наконец и оно исчезло за горизонтом…
Люсины пальцы отпустили мою ладонь.
А у меня перед глазами был паровоз под насыпью. Он лежал на боку со смятой трубой.
26
…Я чувствую — вот он, подъем! Я высовываюсь в окно. Даже в темноте видно, как впереди насыпь дороги круто подымается вверх. Тепловозы замедляют ход. Им не под силу взять с разбегу этот подъем.
— Не забудь сумку! — говорю я.
Люся улыбается. Теснее прижимается ко мне.
— Не бойся, — говорю я.
— Я не боюсь…
— Ты сможешь прыгнуть?
— Смогу. Только ты первый. Мне тогда будет не так страшно.
— Ты не бойся и прыгай сразу за мной.
— Я прыгну сразу.
— Не бойся. Я поймаю тебя.
— Я с тобой не боюсь!
Мы подымаемся все выше. Дорога идет над стоящими у подножья холма домами. В свете прожектора они белые, чистые, как на картине «В лунную ночь».
Я гашу прожектор и снова смотрю вперед. Там уже виден крутой поворот. Дальше медлить нельзя.
— Прыгай сразу за мной, — говорю я и распахиваю дверь. — Вперед и немножко вбок!
— Сережа!
Люся бросается ко мне. Крепко обнимает.
— Если со мной что-нибудь случится…
— Ничего не случится!
Я целую ее.
— Пора!
Я спускаюсь по ступенькам. Прежде чем прыгнуть, оборачиваюсь. Люся стоит наготове, держась за поручень. В глазах у нее какое-то совсем особенное выражение.
Я машу ей рукой и прыгаю вперед и немного вбок. Меня ударяет о щебень, я падаю, но тут же вскакиваю.
Люся уже на последней ступеньке подножки.
— Давай! — кричу я.
Люся отделяется от подножки. Я со всех ног бросаюсь к ней. Люся клубком катится к краю насыпи. Я поспеваю вовремя и удерживаю ее.
— Ушиблась?
— Нет, ничего…
Она очень испугана.
— Кости целы?
— Вроде да…
Мы смотрим на удаляющиеся тепловозы. Они уже наверху возле поворота. Отсюда кажется, они идут совсем не так быстро. Темный состав четко виден на фоне неба. Так в кино идут поезда, перед тем как их подорвут партизаны.
И вдруг…
Ровная линия состава надламывается. Тепловозы вздыбливаются — лезут друг на друга. И вот уже первый из них летит вниз.
Мы с Люсей бежим вверх по насыпи. Люся что-то кричит. А может быть, это кричу я?
Тепловозы один за другим летят вниз. Они катятся по высокой насыпи, по склону холма. Один, второй, третий, четвертый.
А внизу в домах спят люди. Они спокойно лежат в постелях и не знают, что через секунду на их дома обрушатся страшные громады. Они сомнут стены, раздастся взрыв…
— А-а-а!.. — в отчаянии кричу я.
27
— Что с тобой? — спросила Люся.
Мы по-прежнему стояли с ней в последней кабине несущейся в ночи сцепки.
— Ничего.
— Ты вдруг дернулся…
— Нет, ничего.
Не могу же я рассказать ей, что привиделось мне сейчас.
— Сережа, они нас теперь не догонят?
Она все еще всматривалась в темный горизонт, на что-то надеясь.
— Наверное… нет.
Сейчас уже нельзя врать. Надо говорить только правду.
— Значит… будем прыгать?
— Придется. Да не бойся!
— Я не боюсь.
— Все будет в порядке…
Если все будет в порядке, мы окажемся на насыпи и начнем ощупывать синяки. А тепловозы уйдут вперед — к повороту, и… Мне не хотелось думать, что будет дальше.
Послышалось всхлипывание.
— Не реви! — сказал я.
— С чего это ты взял! — сердито ответила Люся и затихла.
28
А я думал. Мне никогда в жизни не приходилось так думать. До сих пор самый сложный вопрос, который я решал, был: «Идти сегодня в школу или не идти?» А сейчас я должен был думать не только о себе. Я не мог не думать о Люсе. И потом, как я ни старался, но не мог не думать о тех людях, что сейчас спали в Узловой, в домах, стоящих под насыпью.
«Брось! — говорил я себе. — Ведь тебе ясно сказали: «Прыгай! Прыгай во что бы то ни стало!» Ну, значит, и надо прыгать. И нечего раздумывать. Прыгай — и все! За тебя решили!»
Ведь я не обязан был знать о повороте. Откуда мне знать? Может быть, я никогда в жизни не был в Узловой… И радио не слышал. Неизвестно, когда сломалось радио. А если бы оно сломалось на секунду раньше? Вполне могло. И я бы не услышал про поворот. И ничего бы не знал. Кто может знать, что я слышал радио? Никто! Ведь я был там один. Один! И никто не узнает про это. Никто не упрекнет. Хорошо, что я ничего не сказал Люсе про поворот. Как чувствовал. И хватит об этом думать!..
Но я не мог не думать. Я никогда их не видел, но они все были передо мной, те, что спали сейчас в своих постелях. Большие и маленькие. Ребята вроде меня. Мамы, похожие на мою маму. Девчонки, такие красивые, как Люся. Совсем мелюзга, первоклашки, и те, что ходят еще в детский сад или даже совсем не ходят, а спят в колясках. Они все были рядом со мной, и я не мог отделаться от них. Но что я могу сделать, чтобы помочь им? Ничего. Я же не могу добраться до передних тепловозов. Они не сообщаются. Никаких дверей, перил, площадок. Не могу же я перескочить из одной закрытой кабины в другую.
Только если с крыши на крышу… Тогда уж лучше прямо под колеса. С крыши на крышу при такой скорости, в темноте!
Хватит, довольно травить себя! Все равно ничего ты сделать не можешь. Сейчас начнется подъем, и мы с Люсей спрыгнем на землю. И нечего думать о всякой ерунде. Ты не герой, не Матросов и не Брумель. Да еще посмотрел бы я, как Брумель прыгнул. Это не на стадионе в яму с песком. И никто тебя никогда не упрекнет. Вернешься домой, все сочувствовать будут, крыть Петьку.
Ведь никто ничего не узнает. Никогда в жизни. Только я буду знать. Тоже всю жизнь. Всю жизнь буду носить это в себе. И буду помнить. Утром за чаем, днем на работе, вечером, ложась спать. Ночью мне будут сниться летящие вниз тепловозы и дома под ними, белые, как на картине «В лунную ночь». Разве я смогу жить, если всегда буду помнить об этом?!
Через люк в машинном отделении можно выбраться на крышу. Впереди семь секций. Нет, я никогда не смогу этого сделать!
Я вернусь домой. Мама будет счастлива, что я уцелел. Потом приедет отец. Он посмотрит мне в глаза и все поймет. И придется рассказать… Нет, не только потому, что отцу трудно, невозможно врать. Не только…
Я знал, почему мне придется рассказать. Потому что сам он не мог бы спрыгнуть с поезда, если бы беда грозила другим людям. Он бы точно влез на крышу, чтобы добраться до первых тепловозов. И не вспомнил даже, что у него раненая нога до сих пор болит в колене. Его ранили в конце войны, весной сорок пятого. Он пошел добровольцем, он тогда был чуть старше меня. Папа был стрелок-танкист. Его ранили, когда он вернулся к своей подбитой машине. Там остался командир. Командир приказал всем уходить. Сказал, что пойдет последним. Они не знали, что он тяжело ранен и не может уже выбраться. Но командир не хотел, чтобы из-за него погибли отец и водитель. Они вылезли из танка и побежали. А потом отец обернулся и увидел, что командира нет. Он крикнул водителю, но тот не остановился и бежал все дальше. А папа вернулся. И тут его ранило. Но он все-таки вытащил командира. Он долго тащил его по полю, и командир умер у него на руках. Он все-таки дотащил его до своих. А потом он встретил в медсанбате водителя. И ударил его. Водитель был старшина, а папа только младший сержант. Его судили трибуналом и разжаловали в рядовые. Но отец говорил, что если бы он еще раз встретил того водителя, то все равно бы ударил…
29
Три! Только три раза надо прыгнуть с одной крыши на другую. Ведь каждые две секции сообщаются между собой.
Теперь я знал, что прыгну, — я не думал, чем это кончится. Я просто не мог поступить иначе. Надо было позаботиться о Люсе. Она не должна рисковать. Она спрыгнет, как только начнется подъем.
— Люся! — сказал я. — Не дрейфь. Спрыгнем, как на парашюте.
Видно, я перебрал в бодрости тона, и Люся тут же это почувствовала.
— Это еще вопрос, кто дрейфит, — сказала она.
— Слушай: ты прыгнешь первой.
— Почему я?
— Так лучше. Да ты не бойся.
— Я сказала, что не боюсь!
— Тогда слушай меня…
— Смотря что скажешь…
— Надо спуститься на последнюю ступеньку.
— Спасибо, за «Цеу».
— Какое «Цеу»?
— «Ценные указания». А то я уж думала из окна кидаться.
Она отвечала сразу, не думая, пытаясь закрыться от страха резкими ответами. Но я не обращал внимания на ее слова. Главное, чтобы она прыгнула.