Влад и компания зашагали вниз, увязая в глубоком снегу. Непроизвольно вытянулись цепочкой, шагая друг за другом. Ледяной ветер кусал за лица, стремился забраться под одежду и высосать все тепло. На воздухе царил настоящий мороз, без всяких скидок и преувеличений — минус пятнадцать минимум, словно сейчас был конец декабря, Крещенские морозы.
Евлампий Хоноров шел в середине, привязанный толстым солдатским ремнем за поясницу. Он широко улыбался, подставляя лицо морозному ветру и вглядываясь во что-то свое, остальным недоступное. Несмотря на всю тяжесть положения ослепшего, Влад невольно ему позавидовал — вот оказывается каково, пережить свой страх. Больше ничего не боишься, и ничто тебя не колеблет. Выводили из квартиры — Евлампий дергался, зато сейчас ему хоть бы хны.
— «Мы уже шли вот так… — подумал Сергеев, уныло бредя вниз по Центральной улице, которая выглядела теперь как какая-нибудь аллея призраков в жутковатом древнем некрополе. — И ничего не добились. Так на что же надеемся теперь?»
Но он чувствовал — теперь все изменилось. Распад вступил в свою финальную стадию, крупный город обезлюдел, но никто не гарантирует, что разложение закончится вот так, тихо-мирно, окончательным угасанием. Вполне возможно, что и огненной вспышкой, огненным очищающим буйством.
Пересекли Верхнегородскую улицу, добрались до Степиной набережной, где несколько месяцев, а кажется годы и годы назад сидела одинокая добрая дворняга, которую любил весь город, а чуть позже — выгнанный с работы Мартиков, которого не любил никто. Ненадолго остановились на Старом мосту, каждый припоминал свое. Много всего было связанно с мостом — горбатым пришельцем из замшелых тридцатых — хорошего и плохого. Дивер напряженно вглядывался сквозь завесу снега вперед.
— Вы видите? — спросил он.
— Что же не видеть, горят огоньки… — сказал Степан, — электричества нет, а они все равно горят. Счас плохо видно, но как стемнеет — издалека различимы.
Два красных огня на вершине заводской дымовой трубы, которые по всей логике гореть были не должны, пронизывали кружащую метель своим багровым сигнальным светом. Что они сигнализировали сейчас? Опасность или, напротив, призыв?
Дивер молча пошагал через мост, а остальные цепочкой потянулись за ним. Рассеянный свет потихоньку угасал — продержался он от силы полтора часа, как во время полярной ночи.
С моста на — Береговую Кромку, с нее — на Змейку, дружно покосились налево, в глухой, заснеженный сверх всякой меры переулок. Но нет, один раз побитый, морок уже не мог восстать вновь — два сугроба виднелись в конце переулка, «Фольксваген» Мартикова все так же надежно прижимал к стене убитый «Сааб», как бойцовый пес, что даже после смерти, так и не разжав челюстей, удерживает противника. Наверняка обоих уже как следует разъела ржа.
По Змейке идти стало трудно, ветра здесь совсем не было, и потому снег лежал глубокими рыхлыми сугробами, в которые при некотором невезении можно было провалиться почти по пояс. Здесь было тихо и угрюмо — старые дома холодно и тускло взирали на идущих своими черными, покрытыми бельмом изморози, окнами. Снег шелестел, сыпал, шуршал, как исполинская стая белых тропических бабочек. То колкий и мелкий, он вдруг превращался в мягкие разлапистые перья, что упав на ладонь растекались исполинской, пахнущей талой водой, каплей.
Со Змейки — на Звонническую, оставив справа массивное здание Дворца культуры, что и сейчас возвышается над остальными строениями, низкое и приземистое, как прижавшаяся к земле жаба, и такое же уродливое. Здесь был первый бой, и первый звонок людской одержимости, и зря, как зря не последовал Влад тогдашнему совету Дивера, не покинул превращающийся в заледенелую ловушку свой родной город. Хотя тогда, жарким солнечным летом иногда казалось, что зимы не настанет вовсе — чувство, свойственное по большей части лишь детям.
Вверх — по Покаянной, и сквозь старые трущобные районы — к заводу. Их никто не задержал, никто не встал на пути, и даже вездесущие группы курьеров, похоже, приказали долго жить. Скорее всего, их дорогие машины уже просто не пробивались сквозь наметенные сугробы снега.
Наконец-то в городе стало безопасно. Исчезли люди, исчезли ловцы удачи, что следуют как акулы за каждым общественным потрясением, пропали чудища и монстры, после того, как ушли те, кого они должны были настигнуть и чьим воображением были порождены. Испарились собаки и не могущие прожить без людей кошки; городские птицы, привыкшие находить корм в мусорных баках, исчезли тоже. Повинуясь жесткому естественному отбору. Лишь крысы да тараканы остались в этих угрюмых многоэтажных коробках, существуя и питаясь непонятно чем.
И лишь луна была та же — вновь почти круглая, яркая, как все городские фонари. Мартиков смотрел на нее и просто любовался. Впервые без пробуждающихся диких звериных инстинктов.
Впереди замаячил внешний периметр, ворота, перед которыми сторожили «Сааб», все пустынное и заброшенное.
— Нас будут ждать, Никита? — спросил Влад.
Тот мотнул головой:
— Нас никто не ждет. Они нас не чуют, понимаете, только догадываются, что мы есть. Может быть, будет капкан.
Влад только головой покачал, представив себе исполинскую, блестящую хромом стальную ловушку. На кого капкан? На них, а почему тогда пружина такова, что может захватить даже слона?
— Идем медленно, смотрим. — Коротко сказал Дивер.
Они миновали внешний периметр, остановились, внимательно осматривая открывшийся вид заснеженных корпусов. Тут ветер гулял вовсю, подхватывал падающий снег и нес его параллельно земле, наметая на ней закругленные дюны с острыми гребнями. Справа виднелись массивные строения цехов, похожие сейчас на квадратных очертаний сизые скалы.
— Цеха: один и два, — сказал Мельников, — проклятого номер шесть отсюда не видно, он позади.
— Нам туда не надо, — произнес Трифонов.
И уверенно пошел вперед через заснеженный двор, где тут и там торчали футуристического вида причудливые металлические конструкции, похожие одновременно на обратившиеся в ржавую сталь растения, и скрюченные в последнем усилии нечеловеческие конечности.
Продвигались медленно, ветер бросал в лица снег, слепил глаза, а приходилось тащить за собой Хонорова, и сильно хромающего Мельникова. Наверное со стороны они выглядели как запаршивевшие и опустившиеся солдаты битой армии, нестройно бредущие в плен. Не хватало лишь конвоя с автоматами.
Ближе к середине завода наткнулись на маленький дизельный локомотив, вырастающий из-под снега наподобие концептуальной, крашенной в желто-черный цвет скульптуры. Рельс было не видать, но там под снегом они наверняка уходили прямо в широко распахнутые двери цеха номер один. Проходя мимо, Влад заглянул внутрь. Но там царила непроглядная тьма, лишь изредка нарушаемая стальными проблесками, природу которых невозможно было определить при всем желании.
— Быстрее! — сказал Никита, — смотрят.
— Да кто смотрит? — возмутил Степан, — безлюдье же!
— Это не люди. Тут слишком близко к входу.
За вторым цехом замаячил печально известный внутренний периметр с еще сохранившейся на белокаменной стене ржавой, свитой кольцами колючкой. Ворота внутрь были прикрыты и до полвины завалены снегом, зато широко распахнута дверь проходного пункта. Железная створка тихо поскрипывала на ветру и на наружной плоскости была покрыта белесой изморозью.
Никита уверенно поднялся на три ступени внутрь проходной, заглянул внутрь.
На него кто-то кинулся из темноты. Визжащая надрывно волосатая тварь возникла из помещения, бешено скаля зубы. Трифонов с криком отпрянул, запнулся и повалился в снег. Дивер в панике придавил курок, и автомат плюнул короткой очередью, разукрасив входную дверь цепочкой идеально круглых пулевых отверстий. Евлампий громко кричал что-то бессвязно и крутил головой.
Вырвавшийся из проходной меж тем нападать не стал, по крутой дуге обогнул шокированную группу и бросился бежать прочь, невнятно подвывая. Севрюк с гримасой ярости уже целился ему в спину. Влад подошел, придавил ствол автомата к земле.
— Нет, не стреляй. Разве не видишь — это отверженный.
— Дегенерат! — выдохнул Дивер, провожая взглядом убегающую фигуру.
— Почему стреляли? — визгливо вопрошал Хоноров, вызывая острое желание ткнуть его лицом в снег, — почему выстрелы.
Белоспицын трясущимися руками помогал подняться Никите, тот плакал взахлеб, щеки раскраснелись, руками утирал глаза.
— Надо было шлепнуть дауна, — озлобленно заметил Севрюк, — напугал мальца до смерти.
— Он и нас напугал до колик. Идем что ли?
Ощетинившись стволами вошли в проходную. Вспыхнул голубоватый, тщательно пестуемый до этого времени фонарь. Сторожка была пуста, за стеклянной конторкой собиралась пыль, сторож Изошел. По всей видимости, одним из первых.
Влад твердо держал Никиту за руку, не утешал: пацан сам осознает тяжесть ситуации. Возможно даже лучше, чем все остальные. И вправду, вызванные резким стрессом слезы быстро затихли, Трифонов остался сумрачно мрачен, но отстранив Сергеева, снова вышел вперед, в авангард.
За проходной открылся внутренний дворик, который был полон мертвых собак — окоченевшие, полуразложившиеся псины валялись здесь буквально друг на друге, мешанина лап, хвостов и оскалившихся пастей. Казалось, тут были все недолгие герои ночного расстрела.
— Зачем?! — спросил Влад.
— Они пробовали собак, — ответил Трифонов, — но собаки не подошли.
Совсем рядом сквозь снегопад просматривалось закопченное кирпичное основание дымовой трубы, а над головой ярко горели два красных глаза — сигнальные лампы, хорошо видные даже через падающий снег.
— Тут и кошки есть! — заметил Степан, — кошек они, получается, тоже не любили.
Дворик ограничивал приземистый двухэтажный дом, ранее беленый, но сейчас пугающий уродливой краснокирпичной кладкой. Узкие окошки-бойницы — здесь были кельи для монахов, потом убогие квартирки инвалидов, а потом комнаты для допросов и пыточные.