арослях на берегу Мелочевки, испытывая успокоение и вялое блаженство.
От которого не осталось ни следа на следующее утро, когда он проснулся снова почти человеком. И ладно бы, он не помнил предыдущей ночи, так нет, все с кристальной ясностью отпечаталось в памяти. Глядя на неторопливо текущую мимо реку, Мартиков подумал, что, возможно, это последнее просветление. Последний день в образе человека, а потом… потом только дни и ночи в вечном беге сквозь лесные заросли, азарт охоты и кровь маленьких пушистых зверков.
«Шанс, — сказала его светлая личность, которая, впрочем, теперь почти отчаялась. — Твой последний шанс, не упусти его!»
Мартиков знал, куда идти. Невидимый компас странных инстинктов у него в голове безошибочно вел своего хозяина к цели. Было очень тяжело, но Мартиков старался двигаться на задних лапах, кутаясь в изодранную одежду. В одном из мусорных баков он нашел еще более-менее целое пальто и поспешно закутался в него, подняв воротник, чтобы не видно было густую шерсть. Из другого выудил облысевший треух и напялил на голову. Теперь он выглядел ненормально, но это уже была почти человеческая ненормальность — его могли принять за старого бомжа, страдающего артритом и, может быть, синдромом Дауна.
Люди оборачивались, когда он бежал по улице, некоторые кричали вслед что-то оскорбительное, но все без исключения испытывали при виде его редкостный по силе прилив отвращения. Еще бы, ведь перед ним катилась невидимая, но оттого ничуть не менее сильная волна, несущая с собой омерзительный тяжелый запах, запах зверя, запах хищника. Собаки лаяли на него из подворотни, птицы взмывали в небо, стоило ему подойти ближе, чем на три метра. Стоптанные, некогда дорогие ботинки Мартикова уродливо распирали изменившиеся ноги. Острый загнутый коготь на мизинце прорвал хорошо выделанную кожу и теперь торчал наружу.
Чутье не подвело. «Сааб» нашелся неподалеку от центра, стоял себе, припарковавшись в обширной тени от кинотеатра «Призма» — единственного в городе официального кинотеатра. Было еще два, появившихся во времена бума на видеосалоны и после его завершения выживших, потому что крутили за низкие цены всякую непотребщину. Действительно затейливой призмоподобной формы здание ныне пребывало в запустении, и как магнитом в него тянуло всяких маргинальных личностей. Показывают ли сейчас там кино, Мартиков не знал. Уже который год городские власти грозились провести в кинозале реконструкцию и сделать из «Призмы» элитный кинотеатр на манер Московских с ценами, рассчитанными не на бомжей со Степиной набережной, да так ничего и не сделали. С одной стороны кинотеатр подпирали многоэтажные леса, закрытые модной зеленоватой сеткой. Работ за ней никаких не велось.
Автомобиль стоял с заглушенным двигателем, а в салоне мигала красная лампочка. Еще в прошлый раз Мартиков обратил на нее внимание, подумав, что это может быть сигнализация. Но нет, наверное, все-таки что-то другое. Стекло с все той же пассажирской стороны опущено на ладонь.
На негнущихся ногах Павел Константинович подошел к окну. Его не поприветствовали, но чувствовалось, что таинственные собеседники (или собеседник, сколько их там в машине?) ждут.
— Я… — выговорил Мартиков и на мгновение с ужасом подумал, что забыл человеческую речь. Но потом нужные слова все же пришли, и он добавил. — Не могу так…
— Ай-яй-яй, Мартиков, — укоризненно молвили из машины, — во что ты превратился! Полная утрата человечности. Мы думали, ты все же придешь раньше.
— Не… хочу больше, — речь Павла Константиновича звучала так невнятно, словно он одновременно был обладателем заячьей губы, треснутого неба и пустоты на месте передних зубов.
— Ты готов сделать то, что мы просили?
Мартиков истово закивал. Его мохнатая шерсть развивалась вокруг него, ее трепало ветром.
— Я… готов. Я… любого… только не надо зверя…
— Ну хорошо, — сказали ему, — давно бы так. Иди и выполняй.
— Но! — возмутился Мартиков — А меня… обратно… человека!
Из «Сааба» донесся тяжелый вздох, потом стекло с мягким гудением опустилось еще чуть-чуть, и на свет показалась бледная узкая рука, впрочем, вполне человеческая. Она хватанула воздух перед оторопевшим полуволком и потащила захваченное на себя. Выглядела пантомима глуповато, а самое главное, он не чувствовал совершенно никаких изменений. Мысли позли по-прежнему вяло. Словно чудом сорвавшиеся с булавки жертвы усердного энтомолога.
— Но я не… чувствую!
— Дождись ночи, — произнес голос, и рука убралась. Сразу после этого стекло приподнялось, — это не сразу происходит. И вот еще что, после этого к тебе вернется возможность думать по-человечески, и ты сможешь выполнить задание. Но если вдруг тебе захочется избежать этого. Слышишь! Если ты сбежишь, — голос вдруг обрел металлические злобные интонации, — все вернется, и тогда даже мы уже не сможем тебя спасти. Ты понял?
Мартиков кивнул. Особых эмоций он пока не испытывал — его волчья натура была простовата и черствовата.
Он просто повернулся и ушел, а машина вырулила из тени кинотеатра и понеслась по улице, включив фары и нещадно надрывая гудок. Потрепанного вида мужичонка подле Мартикова сплюнул и нелестно откомментировал ездока. Тому, впрочем, было наплевать, он уже скрылся за углом, только шины взвизгнули.
А Павел Константинович поплелся в свое очередное убежище — по странному совпадению это была бывшая лежка Василия Мельникова. Там бывший экономист зарылся в пахучее тряпье и неожиданно быстро отрубился, словно и не царило вокруг празднично-веселое утро.
Проснулся он лишь спустя почти двенадцать часов с тяжелой головой и тяжелым же желудком, словно накануне он съел что-то нехорошее. Он бы и удивился, если бы точно не знал, что теперь может есть все, что угодно, и последствий быть не должно, как нет их у диких зверей, которые не прочь подкрепиться и мертвечинкой. Лишь бы ржавые железяки не глотали, а остальное все переварится.
И все-таки ощущение было. Минуту Мартиков лениво созерцал одинокую, но зато очень яркую звезду, что проглядывала в проломе контейнера, а потом резво вскочил, тут же согнувшись пополам от режущей внутренности боли. Мир перед глазами подернулся серым, поплыл, острый доселе нюх приказал долго жить. Чтобы не упасть, Мартикову пришлось прислониться к стенке контейнера, опереться рукой. Наклонившись, он давился и содрогался, стремясь выбросить из себя ощетинившуюся стальными иглами боль.
И он ее выбросил, изогнувшись в едином усилии. Только не из искаженного рта, а как бы из всего тела, выбросил серую колючую хмарь, что давно уже поселилась внутри. И как только она покинула напряженное тело и мятущийся мозг, на Павла Константиновича снизошло отдохновение и мягкая благодать. Ноги его больше не держали, и он сполз по стенке контейнера, опустившись на прохладную землю.
Он ощутил себя чистым, а секунду спустя ощутил себя чуть ли не гением, а потом понял, что просто вернулся на старый уровень своего мышления. Мозг его казался теперь машиной, блестящим двигателем, в котором сменили масло, воздушный фильтр, тосол в радиаторе, а потом поверх еще совершили тотальный капремонт с полной заменой трущихся частей.
Зверь покинул тело Мартикова — тупая, но очень конкретная бестия, и было это настолько физически ощутимо, что возродившийся старший экономист невольно поднял голову, стремясь усмотреть оставившую его тварь.
И он увидел ее — серое полупрозрачное создание, массивный корпус и шерсть, ореолом, вокруг. Зверь, волк, скорее всего, сущность всех на свете волков мчалась прочь легкими невесомыми прыжками, беззаботная и лучащаяся жестоким весельем. Дух или демон, но это была она — злобный сгусток, поселившийся у Мартикова в мозгу, а теперь он бежал в ночь, предвкушая свою очередную охоту.
Осознав, окончательно, от чего он избавился, Мартиков совсем ослабел и закрыл лицо руками.
«Теперь все, — говорил он себе. — Больше ЭТО не вернется ко мне. Главное, сделать то, что мне сказали, и тогда ОНО больше не вернется».
Лишь пятнадцать минут спустя Мартиков смог подняться и неторопливо побрести в сторону Верхнего города. По пути он заглянул в обширную лужу, растекшуюся под одним из фонарей, и внимательно рассмотрел свое лицо. Оно было все еще волосатым и с гротескными звериными чертами, но что-то изменилось. Словно там, под этим лицом нечто утратило стальную прямолинейность и потекло, размягчаясь. Из лужи на Мартикова смотрел человек, в этом не оставалось сомнений. Пусть не выглядящий гигантом мысли, но… плевать, главное — не внешность.
А мыслительную деятельность он сохранит, во что бы то ни стало. И если ценой будет убийство малоизвестного журналиста — он пойдет и на это. С легкостью пойдет.
Потому что разум — это одна из немногих вещей, за которые надо биться до последнего.
10
— Нет, ты послушай, Стрый. Что ты все напрягаешься и дергаешься? — вещал проникновенно Николай Васютко, возлежа на облюбованном клопами матрасе.
— А ты не напрягаешься? — спросил его напарник плаксиво, — если тебя счас съедят, напряжешься тут!
— Да не съест тебя никто, — произнес Пиночет, — не съест. Чучело это волосатое до тебя не доберется. Потому как если бы могло, давно бы съело. Но ему не дают.
— Кто не дает?
Васютко нахмурился, задвигал бровями — мыслил. Снизошло на него нечто такое на второй неделе заключения. Все пытался построить единую логическую систему происходящего, но докатился почему-то до теологии. Вот и сейчас он поднял палец, нацелил его точно в зенит и сказал, как выдохнул:
— ОН!
— Да кто, он? — не меняя тона, вопросил Стрый, подозревая, что сейчас ему скажут о божественном откровении. Он не такой уж тупой был, этот Шустрый, он тоже кое-что понимал.
— Тот, в плаще, — сказал Пиночет. — Из-за которого мы сожгли «Паритет». Он сказал, все будет нормально. Он сказал, что спасет нас.
— Сказал… сказать он мог все, что угодно. А по мне, забыл он нас, и правильно, зачем мы ему такие?