Гриффон не пошевелился, разделяя общую надежду всех сонь в мире, что отсутствие реакции отвадит надоеду. Но незваный гость позвонил снова.
И еще раз.
— Звонят, — сказал Азенкур.
Гриффон приоткрыл один глаз и мрачно посмотрел на серо-голубого шартреза[2], который, свернувшись калачиком, дремал на журнальном столике, где ожидала своего часа вечерняя пресса. Этот шартрез вдобавок к тому, что имел обыкновение говорить с деланым английским акцентом, был еще и крылат.
— Я слышал, — ответил Гриффон. — Наверное, поставщик. Этьен ему откроет.
— Сомневаюсь.
— И отчего же?
Вопрос этот был как бы подчеркнут особенно громким звонком.
— Во-первых, потому что уже почти одиннадцать часов, — терпеливо ответил Азенкур, перекатываясь по газетам. — Во-вторых, потому что Этьен в опере. Сегодня четверг, а по четвергам у Этьена свободный вечер. А когда у Этьена выходной, он идет в оперу.
Гриффон, охваченный безмерной ленью, вздохнул.
В дверь позвонили еще пять раз.
— Гриффон, я вас прошу. Положите конец этой пытке, — сказал Азенкур с флегматичностью британского офицера, напоминающего своему ординарцу, что время подавать чай, причем с торчащим из бедра зулусским ассегаем.
Гриффон смирился.
Он неохотно встал и вышел из гостиной, застегивая жилет и на ходу подхватывая пиджак. Этот высокий, красивый мужчина с серебристыми волосами и элегантными усами выглядел лет на сорок и придавал своей внешности большое значение. Несмотря на бьющие по ушам трели звонка он нашел время, чтобы раскатать рукава, надеть пиджак, поправить воротник, подтянуть галстук, застегнуть жилет и, наконец, открыл дверь.
Что прекратило звонки в дверь — к большому облегчению Азенкура.
И ознаменовало начало долгой ночи.
Великолепный тентованный «Спайкер» цвета индиго мчался по пустынной улице де Тольбиак, озаряя огромными фарами дорогу и ночь впереди. За рулем сидел Большой Огюст, колосс в куртке, перчатках и лакированной фуражке с козырьком. Он не отрывал сосредоточенных глаз от дороги — в отличие от Люсьена Лябриколя, гнома в костюме и шляпе-котелке, который обернулся к пассажирскому сиденью и спросил:
— Ну как? Удалась рыбалка?
— Пожалуй, да.
На задней банкетке Изабель де Сен-Жиль, в черном комбинезоне и гимнастических туфлях, доставала из сумки какие-то украшения и любовалась ими в свете уличных фонарей, мимо которых проезжала машина. Бледнокожая и рыжеволосая Изабель забрала свои пышные волосы в пучок, из которого выбивалось несколько светлых прядей; янтарные глаза в изумрудную крапинку сияли от радости. В своем комбинезоне, облегающем более чем восхитительные формы, она выглядела грациозно и очаровательно.
— Отличная добыча! — воскликнул Люсьен. — Ты это видел, Огюст?
— Нет, не видел. Прямо сейчас я предпочитаю смотреть на дорогу.
— Если хочешь, за руль могу сесть я.
— Не хочу.
Пожав плечами, Люсьен вернулся к драгоценностям, похищенными баронессой де Сен-Жиль.
— Могу я взглянуть, моя госпожа? — спросил он.
Изабель охотно передала ему тяжелое бриллиантовое колье, которое разожгло в гноме такое вожделение. Люсьен принял его и уселся прямо, чтобы спокойно рассмотреть. Огюст, сощурившись, разглядел в свете фонарей на том конце улицы что-то выбивающееся из обычного порядка.
— Эта штучка стоит целое состояние, — проговорил Люсьен, вертя в руках украшение. — Все остальное в том же роде?
— Более или менее.
— Тогда мы богаты!
— Когда расплатимся с долгами, останется гораздо меньше… Почему мы тормозим, Огюст?
— Сам ничего не понимаю, госпожа.
Приблизиться к набережной де ла Гар, которую окутал густой туман, мешали несколько остановившихся фиакров и скопище пешеходов. Полицейские в кепи и плащах, с подвешенными к поясам белыми дубинками, пытались успокоить недовольных и придерживать на расстоянии любопытных, которых, несмотря на поздний час, становилось все больше.
Огюсту пришлось припарковать «Спайкер».
— Но что происходит? — забеспокоился Люсьен.
— Я посмотрю, — объявил колосс, прежде чем выйти из машины.
— Это ведь не за нами, госпожа? — спросил гном, когда Огюст в свете фар удалился.
— Мы ограбили ростовщика и скупщика краденого, Люсьен. И он все еще спит. Но даже если он уже обнаружил, что сейф пуст, сомнительно, чтобы он стал вызывать полицию…
Возвращения Огюста не пришлось долго ожидать.
— Мост Тольбиак перекрыт легавыми, — сказал он, снова садясь за руль.
— Почему? — спросила Изабель.
— Они не хотят говорить. Приказ из префектуры. Двигайтесь в объезд. Здесь не на что смотреть.
— Что значит «не на что смотреть»?
Огюст с Люсьеном обменялись взглядами. Они достаточно хорошо знали баронессу де Сен-Жиль, чтобы усвоить, что она терпеть не может, когда ей указывают, что делать. Или на что смотреть. Или что выяснять.
— У нас полные карманы краденой ювелирки, — заметил гном. — Может, нам лучше…
— Есть и другие мосты, госпожа, — напомнил Огюст.
— Ждите меня и никуда не трогайтесь, — приказала Изабель, открывая дверцу машины.
— Госпожа! — воскликнул Люсьен. — Вы все еще в ком…
Но Изабель уже выходила из машины, приукрасившаяся и с наведенным макияжем, в красивом жемчужно-сером платье и в модной шляпке. В том, чтобы быть чародейкой, есть ряд преимуществ, одни из которых позволяют сэкономить время, которое элегантной женщине обычно приходится тратить на прихорашивание; другие состоят в том, что чародейка всегда получает то, чего хочет, от большинства мужчин, даже от полицейских. Все, чего это ей обычно стоит, — это несколько улыбок… чарующих.
Огюст и Люсьен нервно поджидали, пока не увидели возвращающуюся беспечной походкой госпожу. Кажется, она пребывала в восторге от того, что только что узнала.
— К Гриффону, — сказала она, захлопывая дверь.
— Пон-Нёф! — воскликнул Гриффон, обнаружив, кто терзает кнопку его звонка.
На пороге стоял пожилой мужчина, высокий, широкий и массивный, с аккуратно подстриженной бородой и лицом в благородных морщинах, в пальто, черном костюме и белой жилетке. С озабоченным видом он снял шляпу и сказал:
— Простите, что беспокою вас так поздно, друг мой.
— Но что случилось?
— Могу я войти?
— Конечно!
Гриффон отступил в сторону, пропуская гостя в прихожую, и помог ему освободиться от пальто, трости и шляпы. Затем он проводил его в гостиную и пригласил присаживаться.
— Долго засиживаться я не смогу, — объявил Пон-Нёф.
— Какие-то неприятности?
— Да, и я пришел просить вас о помощи.
— Я весь внимание.
Пон-Нёф помедлил, обдумывая речь — краткий миг, который нам пригодится, чтобы объяснить читателю, кто именно — вопреки всем правилам этикета и к великой досаде Азенкура — потревожил в тот вечер мирок буржуазного покоя в доме Луи Денизара Ипполита Гриффона.
Итак, чтобы это разъяснить, следует начать с того, что в Париже Чудесном при каждом мосте через Сену имелся свой тролль, который приглядывал за ним и — согласно легенде — поддерживал его в порядке за определенную плату. Целыми веками парижские тролли трудились, оставаясь незаметными для публики, но отныне они дали о себе знать — или даже потребовали признания, как мы убедимся вскоре. Поскольку каждый тролль именовался в честь своего моста или пешеходного мостика, вы уже поняли, кто такой Пон-Нёф[3], но могли удивиться его внешности. А вы что, представляли себе троллей чудовищными или карикатурными с виду? Тролли — существа Иного Мира, которые могут принимать любой облик, и если в прошлом они порой выглядели пугающе или нелепо, то исключительно ради лучшего достижения своих целей. Отметим, наконец, что при ближайшем рассмотрении Пон-Нёф оказался бы не просто солидным и элегантным стариком. В действительности ногти его, зубы и радужка состояли из того же камня, что и у его прославленного подопечного, — как и пуговицы на его жилете и гетрах, перстень и набалдашник трости, которую он оставил в холле.
— Вы ведь не сомневаетесь в нашей полезности, — начал Пон-Нёф в качестве преамбулы.
Гриффон догадался, что речь идет о пользе от парижских троллей, и кивнул:
— Это само собой разумеется.
Собственно, залучить тролля — это лучшее из того, что может случиться с мостом. Как только тролль выбирал себе мост, а порой — как только в мост закладывался первый камень, он уже больше не покидал моста и проявлял о нем ревностную заботу. Между троллем и его мостом существовала тесная связь. Они старели, страдали и процветали вместе. Ни один тролль не мог избавить свой мост от недостатков конструкции, катастроф или забвения, но было совершенно точно известно, что долговечны исключительно те мосты, душой и защитником которых становился тролль.
— И вы знаете, на какие жертвы мы пошли, — добавил Пон-Нёф.
И вновь Гриффон кивнул.
— Безусловно.
Жертвы? Нет, это было не слишком сильно сказано.
Ведь если тролль соединял с мостом всю свою жизнь, то он и умирал вместе с ним. Порой это случалось от старости и общей апатии. Но чаще всего это происходило с разрушением моста, случайным либо намеренным, и никому не было до этого дела. Париж повидал множество мостов, уничтоженных пожарами, смытых наводнениями или снесенных ради замены. И всякий раз с ними погибали тролли.
— Что ж, нам бы хотелось, чтобы парижане признали с этим и наши заслуги, Луи.
Гриффон нахмурился.
— Боюсь, я не понимаю, — признался он.
— Прежде парижане не подозревали о нашем существовании, и мы незаметно взимали свою долю с пересекающих мост грузов в качестве платы за наше время и усилия. И, если вам угодно услышать мое мнение, это было идеально.
— Когда вы говорите «прежде», — вмешался Азенкур со своего столика, — вы подразумеваете «прежде Дня Фей».