Впору было голове кругом пойти.
— Три века, — пояснил тролль.
Поскольку, хотя первый камень закладывался в июне 1578 года при знакомых нам печальных обстоятельствах, Пон-Нёф был завершен и открыт только в 1604 году Генрихом IV.
— Три века — это вам не пустяк, — грустно добавил Пон-Нёф, входя в освещенный фонарями коридор. — Это кое-чего да заслуживает, верно?
На мгновение Пон-Нёф приоткрыл душевный надлом, который прятал из скромности и вежливости. Уголком глаза Гриффон приметил, что баронесса тронута этим достойным, измученным и усталым старым троллем, который ничего иного не желал, кроме как жить своей жизнью и заниматься своим тролльим ремеслом, и притом был вынужден выпрашивать то, что принадлежало ему по праву. Гриффон понял также, что Изабель становится на защиту парижских троллей. Не по велению разума, как он, но ведомая инстинктом, из сочувствия и живейшей привязанности ко всем, кто пострадал от несправедливости.
Пон-Нёф коротко вздохнул и овладел собой. Положив руку на дверную ручку, он повернулся, даря извиняющуюся улыбку Изабель и Гриффону.
— Вот мы и пришли, — сказал он.
И отворил дверь.
В 1909 году в Париже насчитывалось тридцать три моста и пешеходных мостика через Сену. И столько же троллей. А теперь представьте, на что могут походить тридцать с лишним троллей, когда они собрались в одном месте и… затеяли споры?
В комнате, освещенной дюжиной люстр, все собравшиеся за большим овальным столом говорили и кричали одновременно. Отдельные перепалки складывались в оглушительную какофонию. Здесь не было ни в чем недостатка: громкие выкрики, указующие персты, раскрасневшиеся лица, удары кулаком по столу, издевательский смех, презрительные пожатия плечами и гневные упреки. Уже прозвучало несколько оскорблений. Атмосфера накалялась, и явно оставалось подождать лишь несколько минут, пока сойдется в драке первая пара оппонентов и начнется всеобщая потасовка.
— Господа! — воскликнул Пон-Нёф.
Втуне.
— Господа! — повторил он, повышая голос.
Вновь безрезультатно.
— ГОСПОДА!
И поскольку его все еще не слушали, Пон-Нёф притопнул каблуком — и это сотрясло строение до основания, вызвав ужасный грохот, который сильно обеспокоил полуночников, проходивших Пон-Нёфом и принявших шум за землетрясение, но который сразу же заставил аудиторию замолчать.
Всполошившиеся тролли, на которых с потолка пластами повалила пыль, обратили свои озадаченные (а после и пристыженные) взгляды к хозяину. Пон-Нёф подождал, пока к его товарищам вернется некое подобие достоинства, и сказал:
— Господа, я вернулся с Луи Гриффоном, магом Аквамаринового Круга, большинству из вас известным, и чьи советы, я уверен, разрешат наши споры. Позвольте мне также представить вам баронессу де Сен-Жиль, которая… которая…
Пон-Нёф явственно силился подыскать причину для ее присутствия, и Изабель сама шагнула вперед; на ее губах заиграла улыбка, полная скромности и застенчивости.
— Вы позволите, месье дю Пон-Нёф?
Не дожидаясь ответа, она повернулась к троллям — кое-кто из которых тем временем подтягивал узел галстука, поправлял прядь волос или расправлял поавантажнее усы.
— Господа, прошу извинить мое неожиданное появление. Уверяю вас, я ни в коем случае не нарушу умиротворения ваших дебатов, и вы скоро забудете о моем присутствии. Однако желания любого из вас будет достаточно, чтобы я оставила вас, вновь извинившись. Но как знать? Когда вы определитесь по важнейшим вопросам, возможно, женское мнение во второстепенных предметах окажется — конечно же — не обязательным, но полезным? Или приятным?
С этим Изабель опустила глаза, показывая, что полностью полагается на мудрость всемогущей аудитории.
Гриффон, нисколько этим не обманувшийся, не мог не почувствовать определенного восхищения. «Хуже всего» — подумал он, — «что они поведутся, даже не потребовав объяснений, зачем она сюда явилась…»
И действительно.
Первым поднялся мужчина в черном костюме, белой жилетке и лакированных туфлях.
— Мадам, — сказал он, кланяясь и целуя руку Изабель, — добро пожаловать. Если они вздумают вас прогнать, сперва им придется пересечь меня.
— Благодарю вас, месье. Месье…?
— Руэль. К вашим услугам.
К ней уже приближался другой, похожий на буржуа времен Второй империи, с большим животом, бакенбардами и часовой цепочкой.
— Сольферино, — сказал он, в свою очередь целуя руку чародейки. — Мадам, позвольте отдать должное вашей красоте.
— Месье, вы слишком добры.
— Нисколько, мадам. Нисколько.
За ним последовали два наполеоновских офицера в полном обмундировании. Они щелкнули каблуками, поклонились и представились:
— Мост Искусств и Аустерлиц!
И отступили в сторону, чтобы пропустить довольно неряшливого старика.
— Малый Мост, — сказал он.
— Месье, я очарована.
— Равным образом, мадам.
Затем настала очередь двух денди эпохи Реставрации — в белых панталонах, фраках с длинными фалдами и пестрых жилетах, слегка нарумяненных, с завитками локонов на висках. Они удостоили баронессу замысловатого реверанса, без меры, пожалуй, усложненного, но безупречно выполненного.
— Арколь! — объявил первый.
— Каррузель! — сказал второй.
И так мимо продефилировали все, причем у Изабель для каждого нашлось теплое слово. И все они вернулись на свои места в восторге: кое-кто с отсутствующим взором, кое-кто расцветши в глупой улыбке. Наклонившись к Гриффону, Пон-Нёф сказал:
— Она потрясает.
Гриффон возвел глаза к потолку и вздохнул.
Коль скоро Изабели поднесли не менее трех стульев, Гриффон решил, что может из них один и присвоить, и поблагодарил разочарованного кавалера. Затем какое-то время ушло на то, чтобы все расселись по своим местам и кое-кто свернул свои приватные переговоры, прежде чем Пон-Нёф смог вновь открыть дебаты. Дискуссия — в спокойных тонах — возобновилась, Изабель и Гриффон ограничились тем, что слушали и наблюдали.
Довольно скоро возникли разногласия.
Если требования объединяли троллей, то в способах добиться справедливости они разделялись. Они, не умея договариваться, по принципиальным вопросам чаще всего затевали споры. На первый план выходили личные разборки, вдохновленные или подстегнутые старыми разногласиями, о которых Гриффон до того знаменательного вечера ничего не знал.
Парижские тролли образовывали шесть кланов.
Прежде всего — Исторические, которых остальные называли Старичьем: Малый, мост Менял, Нотр-Дам и Сен-Мишель. Они были бы и самыми старыми парижскими троллями, если бы их мосты — существование которых документировалось весьма отдаленными датами — не разрушались и не реконструировались. Правило, однако, было строгим. Даже восстановленный идентичным образом, мост терял своего тролля, чей преемник затем вливался в ту же семью. «Историки» были представителями самых почтенных столичных династий троллей. Им — рассудительным, но слишком привязанным к традициям, — не доставало решительности.
Далее в хронологическом порядке следовали тролли мостов, построенных в XVII веке: Турнель, Дубль, Сен-Луи (стул которого пригодился Гриффону), Руаяль и мост Мари. Они называли себя Мушкетерами и все носили усы и бородку клинышком. Пон-Нёф, строго говоря, принадлежал к этим последним. При всем том его статус дуайена означал, что он обязан выдерживать дистанцию с этими троллями, полными щегольства и отваги, но которым иногда не хватало мозгов.
Следующими шли Бонапартисты, из которых нам уже знакомы Аустерлиц и мост Искусств, и пока не представлявшийся Йенский. Эта троица родились во времена Первой — и единственной, по их словам, — империи. Они сохранили военную суровость, заботу о репутации и чувство чести, что, хотя и сближало их с Мушкетерами, означало, что они терпеть не могли семерых, появившихся после них. Эти именовались Модернами, или Денди: Арколь и Каррузель (уже здесь упомянутые), а также мост Гренель, мосты Архиепархии, Инвалидов, Берси и Луи-Филиппа. Модерны никогда не упускали случая к провокации, и каждое слово, каждый взгляд служили поводом для ссоры между ними и Бонапартистами.
Османцы[5] были четырьмя тихими, но убежденными в своей значимости буржуа. Читатели помнят Сольферино. К нему добавим Насьональ, Альма и Пуан-дю-Жур, очень похожих на него, с головой уходящих в карточную партию, попивая при этом легкие вина и покуривая сигары. Ничто не угнетало их больше, нежели угроза установившемуся порядку, — за исключением обстоятельства, что их процветание оказывается под ударом. Поэтому вы можете представить себе, какие муки они испытывали в то время; муки, неведомые Республиканцам, а именно Сюлли, Тольбиаку, Мирабо, мосту Александра III, Руэлю, Дебийи, Пасси и второму Аустерлицу — на сей раз виадуку. Молодые и импульсивные мостовые тролли, родившиеся во времена Третьей республики, охотно воображали себя революционерами. Они полагали Модернов за позеров, а всех остальных — за скучных тупиц. Их расположение снискал только Пон-Нёф.
«Четверо и пятеро — девять» — размышлял Гриффон. — «Еще три — двенадцать. Плюс Модерны, их семь, — девятнадцать. С Османцами — двадцать три. И Республиканцы, тридцать один… Тридцать один? Даже если учесть Пон-Нёфа, мне все равно не хватает одного!»
Гриффон забыл о Конкорде, чей мост в Париже значил немало, но который за столом держался весьма сдержанно, ничего не говоря и лишь кивая. Изабель его только сейчас заметила.
— А этот, значит, со всеми соглашается? — прошептала она на ухо Пон-Нёфу.
— Конкорд[6]? До некоторой степени да, верно. Его мост был торжественно открыт в 1791 году. Он звался именем Людовика XVI, но, как вы понимаете, после революции это название не прижилось. Поэтому он стал Мостом Революции. Кажется, в 1792 году. Затем мостом де ла Конкорд, в 1795 году. Затем наступила Реставрация, и он снова стал мостом Людовика XVI. И наконец, в 1830 году он опять назван мостом Конкорд. Окончательно. Наверное.