троны, ни бумаги. Не думаю, что Избавителя заботит что-нибудь, окромя одного: чтобы мы уцелели ночью. Ну и что будет плохого в том, чтобы поверить в него после содеянного, особливо сейчас, когда он самолично отправился ради нас в самые Недра?
– Он это только сказал, барон, – заметил Малыш Франк.
Гаред холодно взглянул на него:
– Ты называешь его лжецом?
Малыш съежился и откашлялся.
– Конечно нет, я…
Хейс положил ему на плечо ладонь:
– Малыш промолчит.
На лице Франка мгновенно написалось облегчение, и он потупился, отказываясь от дебатов.
– Не понимаю, что это меняет, – вмешалась Лиша. Гаред взглядом метнул в нее молнию, но она осталась спокойна. – Если бы Арлен хотел, чтобы его называли Избавителем, он бы не опровергал это каждым вздохом. Избавитель или нет, он считает, что если люди хотят спастись, то им не следует уклоняться от боя.
Инквизитор кивнул – возможно, с излишним рвением. И Лиша взялась за него:
– Что же касается ваших планов, инквизитор, боюсь, я должна согласиться с моим отцом, гласным Смиттом и с бароном. Ваши начинания непрактичны и разорительны.
– Это не тебе решать, травница, – огрызнулся Хейс.
– Нет, но мне решать, как за это платить. – Тамос заговорил тихо, что означало конец терпению. Всем следовало чутко внимать.
К графу обратились все взоры.
– Если ты, инквизитор, настаиваешь на продолжении строительства собора в таком виде, то пусть издержки покрывают рачители. Пока ты не предпочтешь что-нибудь более осмысленное, разговоров о финансировании из казны не будет.
Хейс холодно глянул на Тамоса, но слегка поклонился:
– Как пожелает ваша светлость.
– Что касается Арлена Тюка, – продолжил граф, – могу тебя заверить, барон, что этот вопрос рассмотрят в ходе твоего визита ко двору. Ты получишь возможность изложить свою точку зрения пастырю Петеру и лично герцогу.
Пыл Гареда улетучился.
– Я же не гласный, ваша светлость. Многие другие найдут и получше слова. Рачитель Джона…
– …был подробно допрошен, – подхватил Тамос. – Но моих братьев это не убедило. Ты собственными глазами видел, как вознесся Тюк. Если ты искренне считаешь его Избавителем, то выскажешься в его пользу. Если тебе не хватит смелости – это будет красноречивее слов.
Гаред стиснул зубы, но кивнул:
– Избавитель сказал мне, что жизнь не всегда справедлива. Раз мне нести это бремя, то я понесу и его, и сверх него.
Совещание продолжилось еще какое-то время; советники поочередно просили у графа денег на тот или иной проект. Лиша терла висок, стараясь вникнуть в каждый отчет и вычислить истинные цифры, которые просители стремились скрыть. Даже при несогласии с решениями Тамоса она не завидовала необходимости их принимать. Ей хотелось сидеть на другом конце стола, рядом с ним, чтобы касаться его и нашептывать советы, слышные только ему.
Ее удивило, насколько мощно аукнулась в ней эта картина. Чем больше она думала о ней, тем сильнее хотела в графини.
Когда заседание кончилось и советники потянулись прочь, она задержалась, собирая бумаги. Лиша надеялась улучить еще минуту наедине с Тамосом, а уж потом идти в лечебницу, но эту возможность украл подошедший к нему инквизитор.
Лиша медленно направилась к выходу и, навострив уши, постаралась пройти как можно ближе к ним.
– Это дойдет до ваших матери и брата, – предупредил инквизитор.
– Я им сам скажу, – огрызнулся Тамос. – И добавлю, что ты редкий болван.
– Как ты смеешь, мальчишка, – зарычал тот.
Тамос поднял палец:
– Я больше не под палкой твоей, рачитель. Попробуй еще раз замахнуться, и я сломаю ее о колено да пошлю тебя в следующей карете обратно в Энджирс.
Перехватив бумаги покрепче, Лиша с улыбкой вышла.
Снаружи она увидела Смитта, который разговаривал со своими женой Стефни и младшим сыном Китом. Заметив Лишу, гласный поклонился:
– Прошу прощения, если задел тебя, госпожа.
– Зал совета и предназначен для споров, – ответила Лиша. – Надеюсь, ты понимаешь, что Лощина крайне обязана тебе за службы гласным в эти нелегкие времена.
Смитт, хлопнув Кита по плечу, кивнул:
– Я как раз предлагал мальцу взглянуть, удастся ли нам снизить, как ты просила, цену на хлеб. Если выход существует, он его найдет. Светлая голова, когда речь о цифрах, весь в папашу.
Стефни, стоявшая вне поля его зрения, но лицом к Лише, закатила глаза. Обе знали, что мальчик – сын вовсе не Смитта, а покойного рачителя Лощины Майкла.
Лиша и Бруна пользовались этим знанием, держа Стефни в узде, когда та забывалась, однако теперь у Лиши самой рос во чреве незаконный ребенок, и она понимала, что зря опускалась до шантажа.
– На пару слов, – придержала она Стефни, когда мужчины тронулись с места.
– Да? – спросила та.
Они никогда не были близки, но обе отваживали подземников, защищая раненых жителей Лощины, и ныне уважали друг друга.
– Я должна извиниться, – сказала Лиша. – Раньше я угрожала тебе из-за Кита, но хочу, чтобы ты знала: я никогда бы так не поступила ни со Смиттом, ни с мальчиком.
– Как и Бруна, что бы ни говорила эта ведьма, – отозвалась Стефни. – Я, может, и не согласна со всем, что ты делаешь, девонька, но ты верна клятве травниц. Так что незачем извиняться. – Она повела головой в сторону Смитта и мальчугана. – Даже если бы и сказала, Смитт ни за что не поверил бы. С детьми забавно! Люди видят в них то, что им хочется видеть.
Рожер улыбнулся, увидев во дворе цитадели Тамоса карету Аманвах. Густо помеченный и укрепленный хора, экипаж принцессы был надежен, как всякое здание в Лощине.
Карету выкрасили в тон запряженным в нее четырем великолепным белым кобылам с золотыми постромками. Белая и золотая краски были в ходу у строгих красийских мастеров, но на севере, где обычный жонглерский фургон смахивал на радужную кляксу, а у каждого грошового вестника имелись свои цвета, абсолютно белый экипаж казался роскошнее, чем даже королевская карета Тамоса.
Внутри был рай для жонглера – разноцветные шелка и бархат чуть не на каждой поверхности. Рожер называл карету шутовской, такой и любил.
На козлах сидел Колив, дозорный-кревах, которого Джардир отрядил сопроводить Лишу в Лощину. Это был хладнокровный и умелый убийца, подобно всем шарумам, взиравший на Рожера как на жука и ждавший приказа его раздавить.
Но в новолуние они совместно пролили кровь, и это, похоже, все изменило. Они не сдружились – дозорный придал новую глубину слову «неразговорчивый», но Рожер теперь удостаивался кивка при встрече с воином, и в этом была вся разница.
– Они внутри? – спросил Рожер.
Дозорный мотнул головой:
– Шарусак на Кладбище Подземников.
Он произнес это ровно, но Рожер уловил напряжение. После гибели телохранителя Аманвах Энкидо эту должность занял Колив. Он выпускал Аманвах из виду исключительно по приказу, и Рожер сомневался, что дозорный когда-нибудь спит или справляет нужду.
«Может быть, у него в шароварах овечий пузырь». Рожер сохранил бесстрастную личину жонглера, не выдавая веселья.
– Идем их проведаем.
Он почувствовал, что Колив испытал облегчение. Дозорный щелкнул вожжами, не успел Рожер захлопнуть сзади дверцу. Карета рывком снялась с места, Рожера швырнуло на подушки. Он вдохнул запах жениных духов и вздохнул, уже скучая.
Будь он в любом другом месте, хотя бы Сиквах ждала его внутри, разодетая в яркие шелка. Но некое тонкое соображение, замешанное на красийской чести, держало их за милю от графской крепости, куда они не входили без официального приглашения – которое, к удовлетворению Аманвах, делалось слишком редко. В конце концов, в их жилах текла кровь Шар’Дама Ка.
Когда карета вкатилась на Кладбище Подземников, он увидел обеих в звуковой раковине – жены отрабатывали плавные, но требовавшие усилий движения шарусака. На площади вместе с ними упражнялась почти тысяча мужчин, женщин и детей.
Они скользнули в позу скорпиона, которая трудно давалась даже Рожеру, профессиональному акробату. Рожер увидел, как у многих, кто пытался удержаться в этом положении – или приблизиться к нему, – задрожали руки и ноги, но лица остались невозмутимыми, а дыхание – ровным. Они простоят так, сколько сумеют, становясь с каждым днем все сильнее.
Выдыхалось все больше и больше учеников. Сперва мужчины, за ними – дети. Вскоре начали падать и женщины. Наконец осталось всего несколько героев, включая Кендалл, любимицу Рожера. А потом – никого. Тем не менее Аманвах и Сиквах держали позу без каких-либо усилий, как мраморные статуи.
Рожер называл их дживах ка и дживах сен, такими и любил. Аррик внушал Рожеру, что надо бояться брака как чумы, но их тройственный союз превосходил все мечты.
Сиквах чувствовала, когда ему хотелось побыть в одиночестве, и исчезала, вновь появляясь как по волшебству, когда он в чем-то нуждался. Это было необъяснимо и поразительно. Она была тепла и отзывчива, ласкала его и предельно внимательно относилась к каждому слову и желанию – не говоря уже о малейшем оживлении в его пестрых портках. В постели он делился с ней сокровенным, отлично зная, что сказанное дойдет до Аманвах.
Сиквах была в их маленькой семье сердцем, а Аманвах, естественно, – головой. Всегда серьезная, неизменно владеющая собой – даже в любовных играх. И обычно, как уяснил Рожер, оказывалась права. Аманвах требовала уступок во всем, и Рожер понял, что лучше с ней соглашаться.
Пока дело не доходило до скрипки. С той ночи, когда они впервые применили музыку для уничтожения подземников, жены признали за ним главную роль в этом деле. Аманвах была головой, Сиквах – сердцем, но Рожер – искусством, а искусство должно оставаться свободным.
Они закончили показ, улегшись на спину в позе покоя, затем резко выпрямились. Их ученики продолжили лежать и встретили Рожера дружным нытьем и стонами, когда он приблизился к раковине и расцеловал жен, которые без малейшей одышки спустились со сцены.