Меня провели во дворец мессира маркиза, где он в абсолютном здравии сидел возле ярко горящего огня. На этот раз не было ни объятий, ни обмена любезностями. Мессир Бонифаций сразу заявил мне, что мы оба попали в серьезную переделку из-за слухов. И виноват в этих слухах только я. Дескать, нечего мне было хвастать перед пехотинцами. Нам обоим не поздоровится, если мы сейчас не найдем какого-то выхода, чтобы люди не считали себя обманутыми.
Свою вину я не стал отрицать, но тем не менее подумал (и сейчас думаю), что люди не будут чувствовать себя обманутыми, если их действительно не обманывать. А сам сказал:
— Вам следует дать им что-то, мессир. Вы обещали.
Мессир Бонифаций:
— Что я могу сейчас сделать? Они ожидают награды материальной, а я не в состоянии расплатиться с десятью тысячами воинов из собственных сундуков.
Я:
— Сделайте же что-то, мессир, умоляю, иначе получится, что мы оба солгали.
Мессир Бонифаций:
— Они хотят получить деньги, а денег у меня нет. Как бы я сейчас ни старался, как бы ни напрягал силы, они все равно останутся недовольны, так что я даже не стану унижаться попытками.
Я:
— Значит, вы собираетесь бездействовать.
Мессир Бонифаций:
— Грегор, я не могу ничего сделать. А ты разве можешь? Как повернуть ситуацию с выгодой для нас, чтобы не расстраивать людей?
Наступила неловкая тишина, ибо я понимал, что не найду ответа на его вопрос. Наконец я сказал:
— Простите, что так говорю, мессир, но вы ввели меня в заблуждение. А я, в свою очередь, ввел в заблуждение людей и виноват в появлении слухов, это правда. Я позволил людям думать, что их отблагодарят, как они того заслуживают. Если вы даже не намерены сказать им «спасибо», значит, я здорово их подвел, о чем прямо им и скажу.
Я предполагал, что Грегор упадет на свой меч, фигурально выражаясь. И Бонифаций — мне казалось — не станет ему мешать. Когда Грегор вернулся на площадь и сообщил тысячам своих поклонников, что не смог ничего для них раздобыть вопреки их ожиданиям, то сразу был освистан и даже проклят, как я и предполагал.
А Бонифаций преспокойненько сидел в своем дворце, далеко от площади. Да, невероятно грустно терять такую удобную пешку, но еще грустнее распрощаться с собственным добрым именем. Он разбирался в политике с ее подводными течениями: хотя это он отказался наградить воинов, они обозлятся на Грегора. Он, маркиз, всего лишь разочаровал их, а вожаки нередко разочаровывают свой народ. Грегор же предал их, упав с пьедестала, о высоте которого имел самое приблизительное представление. Как раз этого я и добивался с самого начала, в чем нисколько не раскаиваюсь. Более того, всем рекомендую такой способ. Если встретите хорошего человека и увидите, что его затягивают в политику, сделайте ему одолжение и пораньше лишите его доброго имени.
Грегор, честь ему и хвала, незамедлительно решил, к немалому моему огорчению, вернуть себе уважение армии, по крайней мере, как к воину. В этом он преуспел. Не оправившись после знаменитой драки на площади, весь в синяках и с плохо зажившей раной, он убедил несколько своих соратников, германских рыцарей, присоединиться к нему и устроить тренировку лошадей за городскими стенами. Затем, когда декабрьская погода позволила и снова потеплело, он организовал небольшой турнир между германскими и фламандскими воинами, хотя по состоянию здоровья сам в нем участвовать не смог. Простые воины никогда не забудут (я на то и надеялся), как он упал со своего пьедестала — что взять с обыкновенного смертного, ему ли тягаться с вожаками. Но даже они с неохотой были вынуждены признать, что он не щадил себя в попытках вернуть их доверие.
Совершенно очевидно, что Бонифацию обо всем донесли его агенты. Должно быть, его порадовало, что Грегор останется популярным героем. Кое-кто из мелких сошек, что терлись при маркизе, попытался отсоветовать ему делать ставку на эту популярную личность, но маркиз, задумавший осуществить «великий план», никого не слушал. Пока.
23
Когда 1202 год от Рождества Христова уступил место 1203 году, наша компания стала превращаться в тесное содружество домочадцев. Грегор в свободное от военных учений время, если не был занят прочими делами с целью вернуть себе былой авторитет, неожиданно для себя оказался вожаком в несуразном зверинце.
Во время учений Отто каждый раз умудрялся переусердствовать, а потому без конца прибегал к услугам Джамили, что окончательно растопило лед между всеми нами. Остальные поживали великолепно. После того как пришлось смириться с фактом, что никто не едет ни в Египет, ни в какую-то другую страну до самой весны, я проводил много времени вне дома, занимаясь делами, о которых не хочу сейчас говорить. Но, возвращаясь, с каждым разом все больше ощущал, что нахожусь в родном доме. Я учил Ричардусов играть в шахматы, так как они за это время успели вырезать два полных набора фигур. С Отто я затевал блестящие дебаты на моральные темы, неизменно перераставшие в бойцовские поединки на неравных условиях (рука у меня была на перевязи, а его вес превосходил мой на несколько стоунов[24]). По завершении поединков Отто считал меня лучшим другом. Джамиля и Лилиана держались вместе по-особому, как это делают женщины, занимаясь домашними делами, сидя за прядильным станком, часами болтая на темы, обсуждать которые, по моему искреннему разумению, совершенно не пристало таким умным особам, как они. С Джамилей мы рассуждали на более серьезные темы, такие как поэзия или связь между виной и местью. А еще мы каждый день музицировали и чуть ли не флиртовали — впрочем, до этого дело пока не дошло. Я как способный ученик легко перенял ее музыкальную манеру, и мне нравилось, как она смотрела на меня, когда я играл хорошо.
Джамиля начала исполнять коротенькие отрывки из ее родных напевов, немало встревожив тем самым пилигримов в доме. Но они успокоились, когда она перевела свои песнопения и те оказались совершенно безобидными, если не сказать скучными: «Будь благословен, Господь наш Бог, Царь Вселенной, который навевает на меня сон и смыкает веки. Да будет твоя воля, Господь мой Бог и Бог моих отцов, чтобы я засыпала с миром и просыпалась с миром».
Молодой Ричард, услышав это, подозрительно посмотрел на Джамилю и решительно спросил:
— А что случилось со строкой, в которой поется о поедании христианских младенцев?
Хозяином в доме был Грегор — это для него мы исполняли песни, это с ним мы играли в шахматы, это ради него мы соперничали друг с другом, добиваясь его похвалы. Было что-то в этом человеке, несмотря на отсутствие чувства юмора и неумение иногда принять решение, что заставляло людей искать его любви или хотя бы одобрения.
Но были события и более важные, чем простые домашние заботы. В 1203 году маркиза Бонифация Монферрата посетили с большой помпой послы двора его союзника и родственника Филиппа Швабского, германского короля, которого прочили на трон Священной Римской империи.
Грегор, разумеется, знал короля Филиппа. Он никогда не был его придворным, но как оруженосец Бонифация провел часть своей юности при дворе Филиппа. После того неприятного случая со слухами Бонифаций и Грегор стали относиться друг к другу с прохладцей. Само собой разумеется, Грегор предположил, что его не пригласят в круг избранных на встречу с послами его величества.
К своему изумлению, он ошибся.
Праздник святой Женевьевы,
3 января 1203 года
Трудно поверить, что каждый раз, развертывая этот свиток, я способен выразить еще большее удивление, чем в прошлой записи, но дело принимает такой оборот, что каждое новое событие изумляет во много раз больше, чем предыдущее.
Вчера меня позвали во дворец, который занял на зиму Дандоло, и провели в небольшие личные апартаменты, где ожидал мессир Бонифаций, раскрывший мне теплые объятия. Так случалось при каждой нашей встрече, еще до отплытия из Венеции. Маркиз начал разговор, обратившись ко мне «сынок», и потом только так и называл.
— Послы германского двора приехали не только со своей официальной миссией, но и привезли частное письмо для нас с тобой, сынок, — сказал Бонифаций. — Будущей весной я стану дедушкой.
Я:
— Поздравляю, мессир. Но ведь это у вас не первый внук?
Мессир Бонифаций:
— Нет, сынок. Зато у тебя первенец.
В первую минуту я не мог сделать ни вдоха. Мессир Бонифаций улыбнулся и продолжил:
— Насколько мне известно, Маргарита чувствует себя хорошо. Она живет на два дома — то у тебя, то у матери. Надеюсь, это радостное семейное известие подвигнет тебя забыть размолвку между нами. Хотя, конечно, я не стал бы называть это размолвкой, — поспешил он исправиться, что было совершенно ему не свойственно. — В худшем случае — недоразумение. Согласен, сынок?
Я молча закивал, ибо по-прежнему был огорошен грядущим отцовством, тем более что почти не знал жену. Если быть честным — и я регулярно прошу о том прощения, — я с Лилианой был близок чаще, чем с женой, и признаю, что больше думал о некоторых женщинах, увязавшихся за пилигримами, чем о жене. (Я также знаю, ибо Маргарита сама призналась в этом, что ее сердце отдано другому, к которому я не ревную. В общем и целом весь этот брак — странное дело и никоим образом не соответствует моим юношеским представлениям о том, как становятся родителями.)
Наконец я сказал:
— Спасибо за новость. Это единственная причина, по которой меня сюда позвали?
— Нет-нет, сынок. В знак того, что я по-прежнему тебе доверяю, хочу, чтобы ты присутствовал на историческом совещании, которое сейчас произойдет в соседнем зале.
Должен признать, я был приятно удивлен и даже на какой-то момент позабыл о своем будущем отцовстве.
— В самом деле?
— В самом деле. — Мессир маркиз многозначительно улыбнулся. — Теперь мы связаны с тобой, Грегор, династическими узами. С этим ни тебе, ни мне нельзя не считаться.