Я:
— Мессир, скажу откровенно, мне не нравится замысел, и надеюсь, что вы решите от него отказаться. Если решение пока не принято, умоляю вас отклонить предложение.
Мессир Бонифаций:
— А если мы все-таки его примем? Подумай, какие у тебя здесь свидетели. Что бы ты сейчас ни сказал, ты отвечаешь за свои слова перед всеми предводителями армии.
Тут я очень пожалел, что не могу спросить совета у бритта. В голове разом зазвучали голоса, высказывавшие свое мнение по любому поводу в последние три месяца. Они так громко галдели, что у меня все поплыло перед глазами. Наконец я услышал среди гвалта тот единственный голос, что отпечатался в моей памяти давным-давно.
— Мессир, я воин. И подчинюсь приказам предводителя. Если вы решите, что мы должны выступить в поход, значит, мы так и сделаем.
Мессир Бонифаций остался доволен, у него словно камень с души свалился.
— Даешь слово чести?
— Даю, если его святейшество не запрещает этот поход. Я не пойду против приказа Папы.
Мессир Бонифаций улыбнулся.
— Спасибо, сынок, — сказал он. — Уверен, делать этого тебе не придется.
Он бросил на Балдуина многозначительный взгляд. Мессир Балдуин задумчиво поморщился в ответ, и тут до меня внезапно дошло, что все это была шахматная партия: мессир Бонифаций показывал мессиру Балдуину, что может заставить повиноваться даже Грегора Майнцского, а значит, и всех других пешек тоже. Хотя мой авторитет среди воинов порядком пострадал после случая с дележом трофеев, многие до сих пор считали меня достойным подражания.
— Мы можем принять предложение, мессир, — сказал Балдуин, словно все, что подразумевалось, уже было высказано. — Но то, что мы его примем, не означает, что мы поступим правильно.
— Если мы не примем предложения, до Иерусалима нам не добраться, — сказал Бонифаций. (Думаю, этот спор у них начался давно.) — Мы должны достичь Иерусалима, мы должны найти выход даже из самой трудной ситуации. — Он поднялся и принялся взволнованно вышагивать по залу. — Людям самим этого не понять. Мы должны, причем все, помочь им разобраться в ситуации. Представить ее в привлекательном виде. Скорее всего, они встретят новость с недовольством. Решат, что это какой-то новый замысел венецианцев…
— Ничего подобного. Я пока не дал согласия, — прервал его Дандоло.
Вожди удивленно переглянулись.
Мессир Бонифаций:
— А я решил, что вы с радостью согласитесь.
Дандоло:
— С какой стати? Большую часть жизни я занимался тем, что налаживал торговые связи между Венецией и Византией.
Мессир Бонифаций:
— Но вам ведь ненавистен этот узурпатор. Он ужасно относится к венецианцам. В девяносто пятом он подбил жителей Пизы напасть на венецианцев. Он обложил венецианские товары немыслимой пошлиной…
Дандоло:
— Все это я знаю. Мне самому не нравится нынешний правитель. Но в Константинополе проживают тысячи венецианцев, над ними нависнет опасность. Если переворот, который вы предлагаете совершить, окажется непопулярным, тогда и всем нашим торговым договорам конец. Так что не считайте, что я с вами.
Наступило неловкое молчание.
Мессир Бонифаций:
— Чем мы можем вас привлечь, чтобы вы были с нами?
Дандоло ответил не задумываясь, и я понял, что он обдумывал этот вариант, как только стало ясно, к чему клонит Бонифаций.
— Во-первых, мы должны определить, как оценивать выплату, ибо серебряная марка стоит четыре византийские монеты. Мы не согласны, получить награду в византийских деньгах, счет должен идти на чистое серебро.
— Принято, — подал голос германский посол.
— И что более важно, — продолжал Дандоло, — мы должны совершенно ясно объяснить как нашим людям, так и горожанам, что выступаем не против самого города, а только против его правителя. Алексея должны принять радостно, его возвращение и восхождение на трон должно восприниматься как благо для города. В Византии всегда было популярно цареубийство. Если его восстановить на троне силой, этаким новым тираном, он не усидит на нем даже до вечера. И тогда он не сумеет расплатиться с нами, как обещал, и все торговые начинания окажутся под угрозой. Все должно пройти так, чтобы жители восприняли нас освободителями, а не захватчиками.
Я проникся к этому человеку теплым чувством, когда услышал его слова, и сказал:
— Такой поворот мне нравится, мессир. Будь это наша миссия, я бы не только исполнил свой долг, но и был бы счастлив его исполнить. Так и скажу своим соратникам.
Мессир Бонифаций, окончательно успокоившись, снова сел рядом со мной и ласково положил руку мне на плечо.
— Спасибо тебе, сынок. Я надеялся, что ты меня не подведешь, а потому заранее продумал, как выразить мою благодарность.
Я:
— Мне не нужен подкуп, мессир, чтобы исполнить свой долг.
Мессир Бонифаций:
— Конечно, конечно. Но не лишай меня удовольствия оказать тебе милость. Наш договор остается в силе, Дандоло?
На морщинистом лице Дандоло промелькнуло понимание.
— Так вот для чего вам понадобилось мое посредничество? Если бы я знал, то лично подкупил бы Грегора…
Мессир Бонифаций:
— Это не подкуп!
— Разумеется, — сказал Дандоло, но мне показалось, что он говорил с сарказмом. — Это всего лишь милость. Прошу вас, мессир, окажите свою милость, поведайте о ней Грегору.
Мессиру Бонифацию понадобилась минута, чтобы прийти в себя от грубости мессира Дандоло, а потом он сказал мне:
— Грегор, твоя подопечная свободна.
Я онемел от изумления, поэтому он повторил с ударением на каждом слове:
— Твоя подопечная. При посредничестве дожа Барцицца отказался от своих притязаний на принцессу.
У меня перехватило дыхание. Бонифаций сочувственно улыбался. Тут я обратил внимание, что музыкант перестал играть.
Бонифаций:
— Не волнуйся, Грегор, тебе ничего не будет за то, что ты скрывал ее. О принцессе я узнал от епископа Конрада. Признаюсь, меня обидело, что ты не доверился мне. Но ничего. В конце концов, я отец твоей жены. Вопрос решен. Твоя любовница свободна от Барциццы и других напастей.
— Погоди-погоди, какие такие греки? — удивился Отто. — Мне казалось, мы говорим о византийцах.
День выдался на редкость солнечным, невероятно теплым для января, и дверь на кухню мы оставили открытой, чтобы впустить свет и тепло. Мы все отдыхали после полуденной трапезы — все, кроме Грегора, который успел пообедать с германскими посланниками. Джамиля и Лилиана прибирались на кухне. Оруженосцы начищали серебряные статуэтки из походного алтаря Грегора. Отто чинил свои кожаные тренировочные доспехи. А я сидел, привалившись спиной к скатанному тюфяку, и упражнялся в игре на лютне. Рука по-прежнему была на перевязи. Я играл пальцами, а не плектром, но за прошедшие два месяца, даже меньше, довольно неплохо освоил этот инструмент. Настолько неплохо, что меня иногда нанимал домоправитель Бонифация, чтобы я играл его хозяину. Ну и разумеется, приходилось играть во дворце дожа.
— Греки, византийцы, константинопольцы — все одно, — повторила Джамиля.
— Ты уверена? Может быть, Бонифаций хочет натравить нас на греков и пытается при этом заставить нас думать, что они византийцы. Он на такое способен, — сказал Отто.
— В просторечии говорят «греки или византийцы», подразумевая один и тот же народ, — вновь растолковала Джамиля.
— Значит, мы держим курс на Грецию? — спросил я, взяв несколько аккордов греческой песни.
— Нет, мы держим курс на Константинополь, столицу Византии.
— И там полно греков? — изображая недоверие, уточнил я.
— Мы просто их так называем, — ответил Отто, внезапно превратившись в знатока.
— Кстати, у них это считается позором, — заметила Джамиля, убирая кухонные ножи. — Хотя не понимаю, что такого оскорбительного, если тебя называют в честь второго величайшего народа древнего мира.
— Второго после кого? — спросил я.
— После римлян, конечно, — ответил Отто.
— Нет, — произнесла иудейка с улыбкой превосходства и начала напевать мелодию, под которую обычно исполняла библейскую «Песнь песней».
— А, ее тайная страсть! — объявил я и подыграл Джамиле на лютне. — И как же тогда эти греки-византийцы-константзасранцы называют нас?
— Мои детские воспоминания подсказывают, что лучше вам этого не знать, — сказала Джамиля. — Они не очень благоволят к тем, кто живет на Западе.
— Какая разница, как они нас называют! — вступила в разговор Лилиана. — Мы сами для себя придумали столько названий, что порой не понятно, о ком мы говорим — о себе или о ком-то другом. Мы и пилигримы, и воины, и крестоносцы, и служители креста, иногда мы армия, а иногда — флот. А кроме того, мы французы, франки и латиняне, несмотря на то что ни один в этом доме не принадлежит к этим народам, а половина армии на самом деле фламандцы!
— Думаю, мы французы и франки, а еще — пилигримы и воины, чтобы не путать нас с венецианцами, — сказал Отто, продолжая работать у открытого окна. — Если же брать нас вместе с венецианцами, то мы — латиняне, чтобы отличаться от греков и сарацинов.
— Которые на самом деле византийцы и сирийцы, — подвел черту я.
— Но половина сирийцев на самом деле турки, — добавила Джамиля почти виновато.
— Знаете, пока есть четкое разделение между нами и ими, неважно, какими названиями пользоваться, — сказал я, подскочив на месте и выпрямившись, так как в кухню вошел Грегор, а никто его не заметил. — Мы просто болтаем. — Я взял низкий аккорд, а остальные чуть ли не с виноватым видом принялись кланяться хозяину.
Грегор, глядя на меня, расстегнул пояс, на котором висел меч, и передал его старику Ричарду, а тот пошел к лестнице, чтобы унести хозяйские вещи.
— Ты безумец, — сказал Грегор.
— Твой тесть оказался симпатичным, мне он помнился другим, — сказал я.
Грегор оглядел всю компанию.
— Знаете, что он натворил?
— Да, — сказал Отто, но Грегор был так расстроен, что, не заметив, продолжил:
— Бритт пробрался во дворец Дандоло под видом менестреля и просидел там в зале во время секретного…