Мессир Бонифаций, похоже, остался недоволен.
— До сих пор мне ни разу в жизни не приходилось убеждать кого-то принять рыцарство, — произнес он слегка раздраженно.
На что Отто ответил:
— Ни раньше, ни теперь, мессир, ибо вам все равно не убедить меня.
— Если станешь рыцарем, то получишь обратно Лилиану, — пообещал мессир Бонифаций.
Тут я снова должен признать, что, зная Отто, как знаю его я, было бы ложью притворяться, будто новое предложение также не явилось для него большим искушением.
Но он ответил, причем очень вежливо:
— Это похоже на взятку, мессир. Даже если бы я готов был принять рыцарство, то именно сейчас я бы от него отказался, так как подобное предложение оскорбляет и ее, и меня. Я отправлюсь с вами, если прикажете, но только в качестве оруженосца.
Мессир Бонифаций удивленно заморгал. Я тоже. Как и бритт, когда я рассказал ему всю историю час спустя. Мы оба гордились Отто, и оба сказали ему об этом. Уверен, что и Лилиана, узнай она о том, как он себя вел, зарделась бы от гордости.
Через несколько дней, в середине августа, Алексей уехал с Бонифацием в сопровождении кавалерии и пехоты. Отто Франкфуртский, восходящая звезда на воинском небосклоне, имел честь присоединиться к охране Бонифация. Без него в нашем шатре, да и в целом отсеке лагеря, превратившегося теперь в долгосрочную резиденцию на холме Галатской башни, сразу стало как-то тише, спокойнее и скучнее.
Я искал Лилиану и узнал, что она сопровождает Бонифация. Для путешествия ей выделили личный паланкин под покрывалом, набитый шелками, мехами и драгоценностями. Отто будет точно знать, где она находится, но не сумеет даже приблизиться к ней. Я понимал, каково ему, ведь я сам ежедневно подолгу смотрел на временное пристанище Джамили на другом берегу бухты.
Грегор, исполнительный германец, с покорной решимостью подстроился под новую роль, желая превзойти самого себя. Он незамедлительно отправился к императору Исааку с просьбой вернуть реликвию, лоскут одеяния Святой Девы, в церковь, откуда она была взята. Исаак, ко всеобщему изумлению, согласился выполнить просьбу, и уже на следующий день над городом зазвучали греческие песни, восхвалявшие праведника Грегора Майнцского. Вдохновленный успехом, Грегор тогда обратился к графу Балдуину с прошением устроить в лагере пир и пригласить на него влиятельных людей византийского общества. Я посчитал такую просьбу очаровательно наивной, тем более что она ни к чему не привела. Как сказал Балдуин, у армии нет денег для лишних припасов, не то что для пира, — по этой причине мы здесь и застряли. И если Грегор хочет завоевать расположение жителей города, то ему придется найти другой способ.
К сожалению, Грегор нашел его. Или, вернее, способ нашел Грегора, а заодно и меня.
47
Стояла засуха, но знающие люди предупреждали, что зимы здесь сырые. Поэтому все бароны, оставшиеся в лагере, а также рыцари, которые могли себе это позволить, строили простые конструкции из свежесрубленного леса, оптимистично названные хижинами, чтобы использовать их вместо палаток и шатров. К строительству привлекли абсолютно всех обитателей лагеря — даже меня (Грегор заставил). Пришлось вспомнить, чему когда-то учил меня Вульфстан: как вязать веревки и использовать блоки, как балансировать на шатких помостах, держа в руке тяжелый инструмент. Я сам удивился, что от меня была какая-то польза, когда мы возводили нашу крышу и крыши нескольких наших соседей, но радости это мне никакой не принесло. Сейчас, оглядываясь на тот период, я сожалею, что Грегор не вышвырнул меня под зад коленкой. Не знаю, как он терпел мое общество.
Через несколько дней после того, как основная часть армии покинула лагерь вместе с Бонифацием и Алексеем, мы проснулись от истошных воплей и запаха дыма. Кричали женщины и дети, причем на итальянском диалекте. Старик Ричард к тому времени уже оделся и ушел на разведку. Вернулся он с неприятным известием: накануне вечером в городе поднялся антилатинский бунт, несколько сотен бывших генуэзцев увидели свои дома, объятые дымом, и бросились вместе с семьями сюда, в лагерь крестоносцев, опасаясь за свою безопасность.
Пожар был в два раза меньше того, что уничтожил иудейское поселение в Пере, и в десять раз меньше того, что поглотил дома знати возле Влахерны. Но его последствия оказались во много раз серьезнее предыдущих.
А все потому, что на следующую ночь, 19 августа, какие-то бездомные беженцы напились и в компании с несколькими неизвестными пилигримами (франки обвиняли венецианцев, а венецианцы валили все на франков) отправились на веслах обратно на ту сторону. Ослепленные жаждой мести, они подожгли единственную в Константинополе мечеть, ничем не защищенную, пристроившуюся на узком выступе суши между городской стеной и бухтой неподалеку от венецианского квартала. Наконец-то они наказали неверных!
Этот мелкий акт вандализма привел к неслыханным разрушениям.
Огонь перекинулся через стену, окружавшую мечеть, и поглотил все маленькие домишки, насытившись которыми приобрел большие амбиции. К восходу солнца уже тысяча домов превратилась в пепел, а огонь все разгорался. На рассвете, стоя возле нашей хижины, мы с Грегором наблюдали, как огромные грозные облака серого и черного дыма перемещаются с устрашающей скоростью к центру Константинополя. Латинские торговцы со всеми своими родственниками высыпали из ворот, выходящих к бухте, и принялись размахивать руками как сумасшедшие, стараясь привлечь наше внимание на другом берегу Золотого Рога.
— Джамиля где-то там, в огне. Надо вывести ее оттуда.
С этими словами я начал расталкивать локтями толпу зевак, направляясь к подножию холма.
Грегор успел схватить меня за руку и удержать. Он указал туда, где венецианцы уже отвязывали баркасы от галер.
— Пусть они похлопочут. Моряки знают, что делать. А у нас и так хватит забот, когда начнут прибывать погорельцы.
На другом берегу тем временем кое-кто из пострадавших воровал или отбирал силой лодки и плоты и начинал грести к нам. Через час в бухте толпились уже тысячи венецианцев, пизанцев, генуэзцев, все они размахивали руками, пытались докричаться до другого берега, толкались, чтобы подобраться ближе к пристани.
Мы слышали, как скрипели и рушились здания, как что-то взрывалось. Мы даже различали извилистые траектории движения — это целые команды из тысяч горожан носились как безумные с ведрами и бурдюками воды. Ничто не могло усмирить огонь. Оранжевые языки пламени взметались выше городских стен, прокладывая себе дорогу через центр полуострова к Мраморному морю и оставляя за собой полосу разрушения, которая пролегла через нижнюю часть города, где сгорела половина Латинского квартала и, вероятно, половина греческих домов из квартала бедняков. Огонь уничтожил самую густонаселенную часть города и двинулся на юг, где он будет бушевать, пока не закончится городская черта: мрачное зрелище, но глаз не оторвать. Огонь распространился бы и на восток, если бы не каменные здания, повернувшие его вспять, — Ипподром, Большой дворец Вуколеон, где затаился слепой, слабоумный император Исаак, а также собор Святой Софии.
Целых три дня бушевал огонь, а люди потоком шли в лагерь. Тысячи и тысячи беженцев, все латиняне по рождению, но большинство из них полностью переняло греческий образ жизни. Их распределяли по палаткам, выдавали им зимние одеяла, чтобы они сооружали из них укрытия. Некоторые жались по краям воинского лагеря или усаживались кучками возле руин сгоревшего иудейского поселения, хотя почти никто не решался из суеверия пройти за кованые ворота на территорию язычников.
Раненых было мало, зато голодных было много, и все без исключения были злы и напуганы. Не все из них лишились крова — огонь пощадил половину Латинского квартала. Но они знали, что их ждет преследование за ущерб, нанесенный городу их собратьями-латинянами. Стараясь найти защиту у пилигримов, они вели себя тихо и послушно. Через день уже были вырыты дополнительные уборные и сформированы отряды фуражиров, которым предстояло обеспечить всех едой. Тех, кто захватил с собой деньги или ценные вещи, посылали за продуктами в ближайшие деревни, а также к императору Исааку, который сразу удвоил армейский рацион, чтобы свести до минимума грабежи.
Мы с Грегором помогали устраивать всех этих перепуганных людей. Тут уж Грегор попал в свою стихию, раз представилась возможность позаботиться о слабых и беззащитных, — несколько дней подряд он излучал золотое сияние, превратившись в доброго самаритянина. А я временами отдыхал от этой роли и бродил среди толп чужаков в безумной надежде найти одно знакомое лицо.
На следующий день после пожара я таскал воду для новых беженцев, а потом решил сделать перерыв. Пальцы совершенно онемели, пришлось обмотать их тряпками, чтобы защитить от мозолей. На обоих предплечьях у меня уже проступали мускулы. Присев перед хижиной, я пытался обучить молодого Ричарда жонглировать деревянными чурками. Вдруг лицо парня исказилось от удивления, я обернулся, чтобы проследить за его взглядом, и выронил чурки.
За Джамилей вытянулась целая цепочка: Самуил и с десяток других людей; там были и дети, и старик. Моим первым побуждением было обнять ее, но пришлось сдержаться.
— Джамиля… — как последний тупица произнес я.
Из-под покрывала на ее голове выбились пряди волос, лицо было выпачкано сажей. Уставившись на нее, я велел Ричарду привести Грегора. Она же старалась не смотреть на меня.
— Вы примете нас? — спросил Самуил, выходя вперед. Он тоже был весь перемазан сажей. — Раз мы стали дважды беженцами по вашей вине?
48
Через несколько минут примчался запыхавшийся Грегор. Он был рад видеть Джамилю, но на ее свиту, особенно на Самуила, смотрел с подозрением. Наконец он нахмурил лоб, как старший брат (хотя Самуил был на десять лет его старше), и изрек свое решение:
— Я не могу обещать вам безопасность, если станет известно, что вы иудеи, но если вы согласитесь выдать себя за христиан, то милости прошу. Однако в таком случае вам придется участвовать во всех мессах и отказаться от собственных религиозных ритуалов.