Диона долго смотрела на него, пока в памяти не всплыло имя: Андрогей.
В восторге она закричала:
— Андрогей!
Он вполне мог не слышать ее — стоял такой гомон, что она и себя-то не слышала. Ее старший сын здесь, на ее свадьбе — она не видела его лет пять или даже больше: с тех самых пор, как Луций Севилий впервые поселился в ее доме.
Диона хотела пробиться сквозь толпу, найти сына и потребовать ответа: где он был столько лет, что делал, зачем и как пришел. Но узы обычаев, воплощенные в руке Луция Севилия, были слишком сильны.
Он повлек ее за собой сквозь анфиладу комнат, но это не значило, что она слепо подчинялась его воле — ноги сами вели ее. Остальные тянулись сзади, распевая свадебную песнь — эпиталаму. Они пели о любви и желании: двое во тьме, нежность и страсть, тепло и зной.
Диона пыталась задержаться, объяснить, почему ей нельзя сейчас уходить.
— Там Андрогей… мне нужно знать… как…
Бесполезно. Свадьбы не оставляют ни места, ни времени для подросших детей от первых браков.
У дверей спальных покоев невесте позволили остановиться. Ей нужно было повернуться к толпе, заполнившей коридор. Мир снова хотел видеть ее лицо. На сей раз Дионе не требовалось напоминаний: руки уже взялись за покрывало, снимая его, давая свободно упасть волнами вниз. Это было встречено всеобщим ликованием — мужчины смеялись и радостно вопили. Луций Севилий подхватил Диону и понес ее в покои, пинком закрыв за собой дверь.
Наступила внезапная — почти мертвая — тишина. Потом снаружи снова запели. Они будут петь всю ночь в коридоре и под окнами. Некоторые попытаются пробраться внутрь или хотя бы заглянуть сквозь ставни. Но Диона повесила на окна плотные занавеси, сквозь которые ничего невозможно увидеть.
Горел светильник, слабо освещая комнату, и повсюду разливался аромат благовоний — изысканная смесь из душистых трав и масел, специально приготовленная, чтобы сдобрить восторги влюбленных. Ложе, застеленное новыми простынями, было усыпано цветами. Диона чувствовала благословение магии — слышалась тихая, сладчайшая музыка. Ни один земной инструмент не мог породить такое чудо.
Сквозь эту дивную мелодию послышался вполне реальный голос.
— Ты, кажется, в ярости, — вымолвил Луций Севилий. — Кто-то что-то сказал, и это тебя расстроило?
— Сказал? — воскликнула Диона. — Не сказал — сделал! Как ты посмел схватить меня и тащить?
— Так принято в Риме, — ответил он без особого раскаяния.
— Отлично! Что еще принято в Риме? Разделять волосы новоиспеченной супруге на пробор острием окровавленного копья[58]? По-твоему, у меня настолько варварская натура?
— И да и нет, — кивнул он, сел на край ложа и стал развязывать сандалии.
— Ты такая забавная, когда сердишься: словно вот-вот зашипишь, как кошка. Я еще никогда не видел тебя такой.
— Ты собираешься со мной из-за этого развестись?
— Пока нет. — Он снова встал и начал обстоятельно снимать тогу вместо того, чтобы рывком стащить ее и бросить на пол.
От такой прозаической аккуратности Диона буквально онемела. Ведь ему полагалось остолбенеть от красоты своей возлюбленной или сорвать с нее одежду и овладеть ею прямо на полу — в общем, совершить любое безумство, только не вести себя, как муж после многолетнего брака, которого присутствие жены волнует не больше, чем вид его рабов.
Отчасти от смущения, отчасти желая посмотреть, что же будет дальше, Диона протянула руку и взяла тогу. Она показалась ей неимоверно длинной и тяжелой. Ну вот, теперь они ведут себя как добрые приятели, усмехнулась про себя Диона, когда они вместе свернули тогу и положили на стул для одежды. Без тоги Луций Севилий казался тоньше, изящнее — но не менее римлянином.
Диона разгладила сверток, который у них получился, скользнула ладонью по чистой белой шерсти к пурпурной кайме. На ощупь кайма оказалась другой — более гладкой, лучше вытканной.
— Мне кажется, я тебя совсем не знаю, — сказала она, словно обращаясь к кайме.
— И ты жалеешь об этом?
Диона взглянула на него. Луций Севилий убийственно спокойно выдержал ее взгляд. Да, он никогда не позволяет себе расслабляться; он вышколил свое лицо, заставляя его оставаться бесстрастным при любых обстоятельствах, а тело… что ж, тело тоже должно подчиняться приказу.
— Да, жалею. Как я могла выйти замуж за чужестранца, да еще и римлянина? Наверное, я сошла с ума.
— Что ж, я дам тебе развод. — Голос его был спокойным, а лицо — совершенно равнодушным. — Ты хочешь лечь на ложе? Тогда я устроюсь на полу. Если, конечно, ты не собираешься выйти к ним и сказать, что все кончено.
— Ох! — она запнулась, не в силах унять колотившееся сердце, но через секунду ее гнев выплеснулся наружу: — Ох, какой же ты идиот! Какой же ты идиот! Ты… ты… римлянин! Конечно, не все кончено!
— Но… — пробормотал Луций Севилий. — Если ты хочешь… если ты…
На мгновение Диона испугалась, что он заупрямится, и положила руки ему на плечи — чтобы встряхнуть или не отпускать.
— Я хочу, — начала она. — Я хочу… тебя. Только тебя. И без всякого фиглярства.
— Но это фиглярство — часть ритуала. Не мы его придумали, — возразил Луций Севилий. Он снова хорошо владел собой; лицо опять посуровело. Но ее руки чувствовали, как он дрожит, наверное, от ярости.
— Да, слава богам, не мы придумали эти гадкие стишки! А изюм и финики! До сих пор голова гудит — словно в меня швырялись камнями. А пол теперь никогда не отмыть!
— Отмоют, — сказал он и протянул к ней руку.
От прикосновения его пальцев слова протеста замерли у нее на губах, и на душе вдруг стало тепло и спокойно. Странно, мелькнуло у нее в голове, что она чувствует руками жар всего его тела. У нее перехватило дыхание, но все же она еще не сдавалась и проговорила:
— Мне не нравится, когда от меня отрекаются.
— Больше такого не будет.
Глаза ее сузились. Было непохоже, что он шутит.
— Поклянись, — потребовала она.
— Клянусь, что больше никогда не отрекусь от тебя, — торжественно произнес он. — Пока ты сама не попросишь.
— Ни за что!
— И все же… Никто ничего не знает наперед.
Диона покачала головой.
— Ну вот, теперь ты считаешь меня ветреной и ненадежной.
— Да, я ведь трезвый и расчетливый человек. Я — римлянин.
Неожиданно Дионе показалось, что он очень далеко от нее. Она порывисто прижалась к нему, всем телом чувствуя биение его сердца.
С Аполлонием было все совсем иначе. Он уставился на нее и долго смотрел таким взглядом, что она съежилась и ей захотелось уползти под кровать и спрятаться. Потом он велел ей лечь. Она подчинилась, потому что была слишком испугана, чтобы воспротивиться. Потом он потушил светильник, лег рядом, задрал ей юбку и сделал то, что делают все мужчины. Об этом ее предупредила мать. Но то, что делают мужчины, оказалось очень болезненным и омерзительным.
Потом Диона узнала, что так бывает не со всеми женщинами. Для многих это было наслаждением, и они искали его везде и всюду.
Но сейчас Диона думала совсем о другом. Она просто хотела, чтобы этот мужчина был с нею рядом, жил в ее доме, обедал вместе с ней за одним столом и держал Тимолеона в узде, насколько вообще можно держать в узде молодого мужчину. Выйти за Луция замуж означало, что люди перестанут косо смотреть на нее. Впрочем, некоторые по-прежнему будут судачить, что она вышла замуж за римлянина.
Наверное, она может попросить его не брать ее, как жеребцы берут кобыл. Возможно, он даже согласится на это. В конце концов, они же друзья. Он может найти себе мальчиков-рабов, если захочет, или женщин из свиты царицы. Но он никогда не искал ничего подобного, насколько она знала. Может, он вообще равнодушен к таким вещам? Но, глядя на него, в это трудно поверить. И хотя Луций Севилий не похож на других мужчин, но евнухом он явно не был.
Диона хотела что-то сказать — она сама не знала что, — но он закрыл ей рот поцелуем. Она напряглась — но лишь немножко. Против поцелуев она не возражала. Это было приятно. Даже с Аполлонием, хотя его губы всегда были мокрыми. Прежде чем лечь с ней в постель, он жевал гвоздику. Луций Севилий предпочитал корицу. И еще его губы пахли вином и медом.
Диона застыдилась, и ей показалось, что будет спокойнее, если она спрячет лицо и посильнее прижмется к нему, телом к телу. Она обняла его за шею; его руки обвили ее талию.
Луций улыбнулся ей, но она не смогла улыбнуться в ответ. Он погладил ее по голове, откинул с лица волосы…
— Что, любовь моя? Ты боишься?
Ей почему-то захотелось плакать. Луций Севилий был поражен и явно расстроен, но не подал виду. Он обнимал Диону, пока она не успокоилась, и долго потом не отпускал, гладя ее по голове.
— Все хорошо, — приговаривал он.
Внезапно Диона резко высвободилась из его объятий.
— Перестань! Я не ребенок.
— Надеюсь, — мягко усмехнулся он.
Она посмотрела вниз — пол казался ей необъятным.
— Тогда перестань так со мной обращаться.
— Не буду, — улыбнулся он. — Пойдем?
Диона чуть было не отказалась, почти отказалась, но у ее тела было свое мнение на этот счет. Оно скользнуло назад, в его объятия, и не сопротивлялось, когда он расстегнул пряжки на плечах. Лиф платья упал вниз, обнажив грудь. Дионе стало чуть зябко в прохладной комнате, ведь на дворе была зима и ночь — хотя жаровня и пылала огнем.
Мягко и медленно, словно она была маленьким зверьком, которого легко испугать, Луций Севилий развязал ее пояс. Диона хотела его остановить, но руки, не послушавшись приказа, порхнули к кайме его туники. Когда платье легло к ее ногам, она без труда сняла с него тунику, потому что Луций помогал ей от всего сердца.
— Ох! — сказал кто-то из них, а может, и оба. — Ох, как ты красив! Как ты красива!
Луций Севилий покраснел, впрочем, как и Диона. Они казались невинными — а ведь ему уже исполнилось сорок, да и она была ненамного моложе.