– Вот как! – сказал Элиас, снова повернувшись к старику. – Я не уверен, что правильно тебя понял.
– Я сам выбрал себе собачье имя, сир. Ваш благородный отец часто дразнил меня за излишнюю преданность, потому что я всегда старался находиться с ним рядом. В шутку он называл одного из своих псов Круином, моим настоящим именем. – Старик слегка повернулся, словно собирался развлечь всех, кто находился в зале. – И тогда, я цитирую себя: «Если собака получила мое имя по воле Джона, я должен взять себе собачье имя!» С тех пор я больше не отзывался на прежнее и навсегда стал Тайгером. – Шут позволил себе едва заметно улыбнуться. – Не исключено, что ваш почитаемый отец впоследствии пожалел о своей шутке.
Казалось, Элиаса его ответ удовлетворил не полностью, однако он коротко рассмеялся и хлопнул себя ладонью по колену.
– Дерзкий карлик, не так ли? – сказал он и огляделся по сторонам. Остальные придворные пытались понять его настроение и вежливо рассмеялись – все, кроме Мириамель, смотревшей на Тайгера со своего кресла с высокой спинкой, и на ее лице застыло выражение, смысла которого он разгадать не сумел.
– Ну, – продолжал Элиас, – не будь я добрым королем, коим являюсь – к примеру, будь я правителем язычников вроде Ллута, – я мог бы отрубить твою маленькую морщинистую голову за дерзкие слова о моем отце. Но я, конечно, не такой король.
– Конечно нет, сир, – сказал Тайгер.
– Значит, ты пришел, чтобы спеть для нас или покувыркаться – мы надеемся, что нет, ведь ты выглядишь слишком хрупким для подобных трюков – или ты придумал что-то еще? Давай, поведай нам. – Элиас откинулся на спинку трона и хлопнул в ладоши, чтобы ему принесли еще вина.
– Я хочу спеть, – ответил шут.
Он снял висевшую на спине лютню и принялся ее настраивать. Когда молодой паж поспешно бросился наполнять кубок короля, Тайгер посмотрел вверх, где перед забрызганными дождем окнами висели знамена рыцарей и дворян Светлого Арда. Пыль и паутина исчезли, но старому шуту показалось, что кричащие цвета вымпелов выглядят фальшивыми – слишком яркими, точно подкрашенное лицо пожилой женщины, которая хочет вернуть времена юности, но окончательно разрушает остатки былой красоты.
Пока паж нервно наполнял кубки Гутвульфа, Фенгболда и остальных придворных, Элиас махнул Тайгеру рукой.
– Милорд, – сказал шут, – я вам спою о другом хорошем короле – однако он был несчастным и печальным монархом.
– Я не люблю печальные песни, – заявил Фенгболд, который, как и следовало ожидать, успел прилично набраться.
Сидевший рядом с ним Гутвульф ухмыльнулся.
– Помолчи! – Рука короля сделала вид, что толкает соседа локтем. – Если нам не понравится мелодия, когда он закончит, мы можем заставить карлика прыгать.
Тайгер откашлялся, заиграл на лютне и запел тонким приятным голосом.
Старый и мудрый король Можжевельник
Был древним, как время само.
Борода его цвета снегов и метели
До колен опустилась давно.
Восседая на троне, король благородный
Призвал в зал своих сыновей.
«Жизни мне было отпущено много,
Но срок есть и у королей!»
В тронную залу два принца примчались
В окружении свиты и псов.
Падубом младший из них назывался,
Старший – Болиголов.
– Сир, ты нас звал? – преклонивши колени,
молвил Болиголов.
– Бросив охоту, явились мгновенно,
Услышав отеческий зов.
– Я скоро умру, я предчувствую это,
Родные мои сыновья, —
Король говорил. – И хотел бы я света
И мира меж вами двумя.
Король с облегченьем вздохнул, отпуская
Из зала своих сыновей.
С молитвой к Эйдону взор обращая,
Что дал столь прекрасных детей!
– Я не думаю, что нам нравится эта песня, – прорычал Гутвульф. – В ней чувствуется насмешка.
Элиас махнул ему рукой, приказывая замолчать; его глаза сверкали, и он показал, что Тайгер может продолжать.
– Отец, у тебя нет причин для тревоги, —
Падуб сказал. – Есть закон,
Болиголов будет править в итоге,
Я – рыцарь, и дух мой силен!
Король с облегченьем вздохнул, отпуская
Из зала своих сыновей.
С молитвой к Эйдону взор обращая,
Что дал столь прекрасных детей!
Но Падуба слово зажгло в сердце брата
Сомненья и злобы огонь.
Болиголов королем стать когда-то
Мечтал, не деля ни с кем трон.
«Можно ли верить речам благородным,
На сердце коварном темно».
И против Падуба с намереньем подлым
Пойти было им решено.
Он так благородного сердца боялся,
Что в Падуба билось груди,
Что яд незаметно достать постарался,
Руки держа позади.
И в завершение общего пира,
Он кубок поднять предложил…
И брату поднес в честь охоты и мира,
Вино, чтобы яд он испил…
– Достаточно! Это измена! – взревел Гутвульф, вскакивая на ноги и перевернув свой стул, который упал на изумленных придворных; длинный меч с шипением выскользнул из ножен. Если бы ошеломленный Фенгболд тоже не вскочил, зацепившись рукой за руку с мечом Гутвульфа, тот бросился бы на задрожавшего от ужаса Тайгера.
Элиас также сразу оказался на ногах.
– Убери свою иголку, болван! – закричал король. – Никто не смеет обнажать оружие в тронном зале! – Затем он повернулся от рычащего графа Утаниата к шуту.
Старик, успевший прийти в себя после устрашающего спектакля разъяренного Гутвульфа, постарался принять уверенный вид.
– Только не думай, жалкий карлик, что нам понравилась твоя песенка, – прорычал король, – а твоя долгая служба отцу делает тебя неприкасаемым – не рассчитывай, что ты можешь наносить королевской коже уколы столь тупыми шипами. А теперь сделай так, чтобы я тебя больше не видел!
– Я должен признаться, сир, что песня совсем новая, – дрожащим голосом начал шут. Его шляпа-колокольчик сбилась набок. – Но это не…
– Вон отсюда! – злобно бросил Элиас, лицо которого побледнело, а в глазах вспыхнула ненависть.
Тайгер поспешил выйти из тронного зала, дрожа под злобным взглядом короля, но успел увидеть тоскующее, полное безнадежности лицо его дочери, принцессы Мириамель.
Глава 11Нежданный гость
В середине последнего дня авриля Саймон валялся на темном сеновале в конюшне, уютно устроившись в колючем желтом море так, что лишь его голова возвышалась над его волнами. Пылинки сверкали в лучах солнца, проникавших внутрь через широкое окно, а Саймон прислушивался к собственному ровному дыханию.
Он только что спустился с окутанной тенями галереи часовни, где монахи пели полуденные гимны. Чистые прекрасные мелодии торжественных молитв неожиданно тронули Саймона, что случалось крайне редко внутри завешенных гобеленами стен, в которых происходили сухие, скучные события – каждая нота была тщательно выверена и с любовью пропета, так резчик по дереву осторожно держит, а потом с нежностью выпускает в ручей изящные игрушечные лодочки. Поющие голоса пленили его тайное сердце ласковой прохладной серебряной сетью; и нежная кротость ее нитей все еще не ослабила своей хватки. У него появилось такое странное ощущение: на мгновение он превратился в тонкие перышки и бьющееся сердце – испуганная птичка в ладонях Бога.
Саймон сбежал с галереи вниз по ступенькам, вдруг почувствовав себя недостойным такой красоты и утонченности, – он был слишком неуклюжим, слишком глупым. Ему показалось, что своими обветренными, с потрескавшейся кожей руками поваренка он может каким-то образом испортить прекрасную музыку, точно ребенок, который нечаянно раздавил бабочку.
Теперь, на сеновале, сердце начало постепенно успокаиваться у него в груди, он поглубже зарылся в несвежую шепчущую солому и с закрытыми глазами стал слушать тихое фырканье лошадей в стойлах внизу. Ему казалось, будто он чувствует почти невесомые прикосновения пылинок, дрейфовавших к его лицу в неподвижной сонной темноте.
Должно быть, он задремал – Саймон не был уверен, – но он вдруг услышал голоса внизу. Перевернувшись, он прополз по коловшейся соломе к краю сеновала, откуда смог наблюдать за тем, что там происходило.
Там он разглядел трех человек: Шема Конюха, Рубена Медведя и маленького мужчину – возможно, это старый шут Тайгер, решил Саймон, – но он не был уверен, потому что не увидел шутовского наряда, а шляпа закрывала большую часть лица. Они вошли через дверь конюшни, словно трио актеров-комиков; Рубен Медведь размахивал кувшином размером с ногу весеннего барашка. Все трое были пьяны, точно птицы, взлетевшие с винного куста, а Тайгер напевал старую песенку:
Джек, отведи девушку
На веселый холм,
Спой ей песенку, хей-хо,
День на полкроны…
Рубен протянул маленькому мужчине кувшин, который оказался таким тяжелым, что тот не удержался на ногах и упал, потеряв шляпу. Это и в самом деле был Тайгер; когда шут наконец замер на месте, Саймон сумел разглядеть его лицо и рот с тонкими, плотно сжатыми губами, потом его лицо сморщилось, словно он собрался заплакать, как ребенок. Однако вместо этого он принялся беспомощно смеяться, прислонившись спиной к стене и зажав кувшин между коленями. Оба его спутника, сами едва стоявшие на ногах, тоже громко расхохотались. Затем они сели рядом с ним, точно сороки на заборе.