– Кто вы? – крикнул он.
Его слова умерли, как только слетели с губ, их поглотило влажное шипение реки. Женщина, широко раскрыв черные глаза, смотрела на него так, словно хотела запомнить каждую черту.
– Сеоман, – наконец заговорила она. Ее голос долетал до него, словно по длинному пустому коридору, тихий и пустой. – Почему ты не идешь ко мне, сын мой? Здесь ужасно печальный и холодный ветер, а я так долго тебя жду.
– Мама? – Саймон ощутил нестерпимый холод.
Казалось, тихое журчание воды окружило его со всех сторон.
– Мы так давно не встречались, мой красивый малыш, – снова заговорила женщина. – Почему ты не идешь ко мне? Почему не идешь, чтобы осушить материнские слезы? Ветер холоден, но река теплая и нежная. Иди сюда… разве ты не перейдешь реку ради меня? – Она протянула к нему руки, и на ее губах появилась улыбка.
Саймон двинулся к звавшей его потерянной матери по мягкому речному берегу в сторону смеявшейся черной реки. Женщина протянула к нему, своему сыну, руки.
И тут Саймон увидел, что она прижимала к груди, а теперь держала в одной из вытянутых рук. Кукла… сплетенная из камыша, листьев и стеблей травы. Но она почернела, сморщенные листья оторвались от стеблей, и Саймон вдруг понял, что ничто живое не способно пересечь реку и оказаться в сумрачной стране. Он остановился у кромки воды и посмотрел вниз.
В чернильной воде он увидел слабое сияние, и у него на глазах три изящных блестящих предмета стали приближаться к поверхности. Шум реки изменился, превратился в покалывавшую кожу неземную музыку. Вода бурлила и кипела, скрывала истинную форму предметов, но у Саймона возникло ощущение, что при желании он может протянуть руку и к ним прикоснуться.
– Сеоман!.. – снова позвала его мать.
Он поднял глаза и увидел, что она значительно дальше, чем прежде, и продолжает удаляться, словно серая земля стала течением, уносившим ее от него.
Она широко расставила руки в стороны, и ее голос стал символом одиночества, холодного желания обрести тепло, безнадежная мечта мрака отыскать свет.
– Саймон… Саймон!.. – это был крик отчаяния.
Он неподвижно сидел на траве у подножия древней пирамиды из камней. Луна все еще висела высоко в небе, но ночь стала холодной. Завитки тумана ласкали разбитые камни вокруг, и сердце отчаянно колотилось в груди Саймона.
– …Саймон… – прилетел к нему из темноты далекий крик.
Да, конечно, его звала женщина в сером, ее едва слышный голос доносился со стороны окутанного туманом кладбища, по которому он прошел, – но он видел лишь крошечную раскачивавшуюся фигуру, далекое мерцание в прильнувшем к земле тумане, что крался по холмам, но Саймон не мог отвести от него глаз, и сердце рвалось у него из груди. Он побежал, побежал так, словно сам дьявол преследовал его с протянутыми к нему руками. Темная громада Систерборга вставала над укрытым пеленой горизонтом, его со всех сторон окружали холмы, а Саймон бежал, и бежал, и бежал…
Через тысячу быстрых ударов сердца Саймон наконец перешел с бега на неровный шаг. Он не мог бы бежать дальше, даже если бы за ним гнался архидемон: он был измучен, хромал, ему ужасно хотелось есть. Страх и смятение висели на нем, точно мантия из цепей; сон напугал его так сильно, что он чувствовал себя еще более слабым, чем до того, как заснул.
Он брел вперед, стараясь, чтобы замок неизменно оставался за спиной, и чувствовал, как воспоминания о лучших временах уходят все дальше, оставляя ему лишь тончайшие нити, все еще связывавшие его с миром солнечного света, порядка и безопасности.
«Какие чувства я испытывал, когда тихо лежал на сеновале? Теперь у меня в голове ничего не осталось, только слова. Нравилось ли мне находиться в замке? Спал ли я там, может быть, бегал, ел и разговаривал?…»
Я так не думаю. Мне кажется, я всю жизнь брожу по этим холмам под луной – под ее белым лицом, – бесконечно иду куда-то, точно одинокий призрак Олуха, куда-то иду…
Внезапно мерцание на холме прервало его мрачные грезы. Некоторое время он поднимался вверх по склону и уже добрался до подножия лежавшего в тени Систерборга, и его одеяние из высоких деревьев вставало массивной непроницаемой стеной, скрывавшей саму гору. Огонь уже расцвел на вершине горы, символ жизни среди холмов, сырости и столетий смерти. Саймон перешел на рысцу, на большее он сейчас просто не был способен. Может быть, это костер пастуха, веселое пламя, помогающее прогнать ночь?
«Может быть, у них есть еда! Кусок баранины… краюха хлеба».
Ему пришлось наклониться вперед, внутренности сводила судорога при мысли о еде. Сколько прошло времени после ужина?… Совсем немного – он был удивлен.
«Но даже если у них нет еды, как чудесно будет снова услышать голоса, согреться у огня… огонь…»
Воспоминания о жадном огне вспыхнули перед его мысленным взором, и внутри у него снова поселилась пустота.
Саймон поднимался вверх между деревьями и зарослями кустарника. Подножие Систерборга окружал туман, словно гора была островом, встававшим из серого, точно паутина, моря. Приблизившись к вершине, Саймон увидел сглаженные очертания Камней Гнева, венчавших последний подъем и очерченных красной кромкой на фоне неба.
«Снова камни. Новые и новые камни. Что сказал Моргенес – если это та же луна, та же темнота, баюкающая звезды – как он назвал ее?»
Ночь Побивания Камнями. Как будто это праздник самих камней. Как если бы, пока Эрчестер спит за окнами, закрытыми ставнями, и запертыми дверями, они веселятся. В усталом сознании Саймона появилась диковинная картина – вот камни делают тяжеловесный шаг, потом, охваченные радостью, кланяются и катятся… медленно поворачиваются…
«Как глупо! – подумал он. – Твой разум блуждает – и неудивительно. Тебе необходимы еда и сон, в противном случае ты действительно сойдешь с ума…» Что бы это ни значило… может быть, ты будешь постоянно испытывать гнев? Все время бояться без причины? Он видел безумную женщину на Площади Сражения, но она лишь прижимала к груди кучу тряпок, раскачивалась из стороны в сторону и голосила точно чайка.
Безумец под луной. Безумный Олух.
Он добрался до последней рощицы деревьев, окружавших вершину. Воздух был неподвижным, словно чего-то ждал, и Саймон почувствовал, как волосы у него на голове зашевелились. Ему вдруг показалось, что нужно идти бесшумно, чтобы незаметно взглянуть на ночных пастухов, а не вываливаться к ним из кустов, точно рассерженный медведь. Он медленно приближался к свету, ныряя под кривыми ветвями потрепанного ветрами дуба. А над ним вздымались Камни Гнева, концентрические кольца высоких, изваянных штормами колонн.
Затем он увидел группу мужчин, сидевших вокруг костра в центре каменных колец и кутавшихся в плащи. Что-то в них показалось Саймону окостеневшим и неправильным, как будто они ждали чего-то не самого приятного. К северо-востоку, за камнями, сужалась вершина Систерборга. Открытая всем ветрам трава и вереск приникли к земле, уходившей вниз, прочь от света костра, к северному краю горы.
Глядя на неподвижные, словно статуи, фигуры, Саймон снова почувствовал, как ему на плечи опускается бремя страха. Почему они не шевелятся? Живые это люди или резные фигуры жутких горных демонов?
Один из тех, кто сидел у костра, наклонился и палкой поворошил горевшее дерево. Когда пламя взметнулось вверх, Саймон увидел, что по меньшей мере один из странной компании смертный, осторожно пополз вперед и остановился перед внешним кругом камней. Огонь костра выхватил из темноты и окрасил в алый цвет блеснувший под плащом металл у ближайшего незнакомца – этот пастух носил наголенники.
Казалось, огромное ночное небо сжалось, словно тюремное одеяло: эркингард – тут не могло быть никаких сомнений. Саймон с горечью выругал себя, он сам пришел к их костру, точно мотылек на пламя свечи.
«И почему я всегда оказываюсь таким проклятым, проклятым глупцом?!»
Неожиданно задул слабый ночной ветер, и огонь костра тут же взметнулся вверх, точно объятое пламенем знамя. Стражники в плащах и надвинутых капюшонах одновременно повернули головы, медленно и почти неохотно принялись вглядываться в темную северную часть горы.
А потом и Саймон услышал звук, который возник на фоне шороха ветра в траве и шелеста листвы, совсем слабый, но он постепенно становился громче: ноющий скрип деревянных колес телеги. Из темноты северного склона выступили массивные очертания, стражники встали и собрались с другой стороны костра, где чуть дальше прятался Саймон; ни один из них не произнес ни слова.
Тусклые, бледные очертания постепенно превратились в лошадей, появившихся на границе света костра; за ними из мрака выехал большой черный фургон. Какие-то люди в черных плащах с капюшонами шли по обе его стороны, всего их было четверо, и они двигались так же похоронно медленно, что и фургон. Мерцавший свет костра помог Саймону разглядеть пятого человека, сидевшего на козлах и правившего бело-ледяными жеребцами. Он показался ему крупнее и темнее остальных, словно закутался в плащ мрака, а его полная неподвижность, казалось, говорила о скрытом, мрачном могуществе.
Стражники не двигались, они стояли и напряженно наблюдали. Тихое поскрипывание колес фургона лишь подчеркивало тишину. Завороженный Саймон почувствовал холодное давление в голове, что-то сжало его внутренности.
«Сон, плохой сон… Почему я не могу пошевелиться?!»
Черный фургон и его сопровождение остановились внутри освещенного круга. Один из четверых служителей поднял руку, черный рукав скользнул вниз, открыв кисть и запястье – тонкие и белые, как кость.
Он заговорил, и его голос оказался серебристо-холодным и лишенным интонаций, точно треск льда.
– Мы здесь, чтобы исполнить договор.
Стражники зашевелились, потом один из них вышел вперед.
– Как и мы, – сказал он.
Беспомощно наблюдая за этой безумной фантазией, Саймон совсем не удивился, узнав голос Прайрата. Священник отбросил капюшон, свет костра упал на высокий лоб и сделал его запавшие глаза еще более глубокими и темными.