но скрылся в лесу, перед его мысленным взором вновь возник грубый деревянный знак, стучавший по бездыханной груди мертвеца.
Довольно скоро Саймон понял, что жизнь того, кто оказался вне закона, не имеет ничего с общего с рассказами о разбойнике Джеке Мундводе в лесу Альдхорт, которыми его потчевал Шем. Из историй конюха выходило, что они жили в некотором подобии огромного зала с гладким полом из мягкой травы, высокими стволами-колоннами, далеким потолком из листвы и голубого неба, в просторных палатах, а рыцари, вроде Таллистро из Пердруина или великого Камариса, скакали на могучих жеребцах и спасали заколдованных леди от ужасной судьбы. Оказавшись в неуступчивой и злой реальности, Саймон обнаружил, что деревья на опушке леса растут очень густо, а их ветви переплелись точно клубок змей. Подлесок, бесконечные холмы, заросшие ежевикой, и упавшие деревья, покрытые мхом и палой листвой, также становились серьезным препятствием у него на пути.
В первые дни, когда он выходил на поляны и некоторое время мог идти, не встречая препятствий, ему казалось, что его выдаст шум шагов. Он ловил себя на том, что начинал идти быстрее, когда попадал в лощины, залитые косыми лучами солнца, мечтая снова оказаться под прикрытием деревьев. Такая трусость вызывала у него гнев, и он заставлял себя неспешно пересекать открытые поляны. Иногда даже пел смелые песни, прислушиваясь к эху, словно звуки собственного голоса, быстро умиравшие среди деревьев, были естественными в лесу, но, как только он снова оказывался в кустарнике, редко мог вспомнить, какие песни пел.
Хотя воспоминания о жизни в Хейхолте все еще его не оставляли, они постепенно становились отрывочными и нереальными, а их место занимал распухавший туман гнева, горечи и отчаяния. У него украли дом и счастье. В Хейхолте жизнь была замечательной, спокойной и удобной: люди относились к нему по-доброму. Теперь же ему, наполненному горечью и обидой, приходилось с трудом продираться сквозь лес. Он чувствовал, как перестает быть прежним Саймоном, и с каждым часом его мысли все чаще обращаются лишь к двум вещам: движению вперед и еде.
Сначала он много размышлял о том, следует ли идти по дороге, чтобы получилось быстрее, хотя и с риском быть обнаруженным, или попытаться следовать вдоль нее, оставаясь в безопасности. Последний вариант показался ему более разумным, но очень скоро он обнаружил, что опушка леса и дорога в некоторых местах сильно расходятся в разные стороны, а из густых лесных зарослей иногда пугающе трудно снова отыскать дорогу. Кроме того, он испытал болезненное разочарование, когда оказалось, что он не может развести костер, о чем никогда не задумывался, слушая, как Шем описывал забавного Мундвода и его приятелей-разбойников, устраивавших пиры с жареной олениной на лесном столе. Без факела, который освещал бы ему путь, Саймону ничего не оставалось, как идти ночью, когда позволял лунный свет. Днем он спал, а оставшиеся светлые часы использовал для нелегкого пути через лесные заросли.
Отсутствие факела означало также отсутствие костра, и это в некотором смысле оказалось самым тяжелым ударом. Периодически он находил крапчатые гусиные яйца, оставленные гусыней в тайниках среди травы. Они помогали ему утолить голод, но он с трудом высасывал клейкие холодные желтки, вспоминая о теплых, вкусно пахнувших дарах кухни Джудит, и с горечью думал о завтраках, когда он так спешил к Моргенесу или на турнирное поле, что оставлял огромные куски масла и пропитанного медом хлеба нетронутыми на тарелке. Сейчас он считал, что намазанная маслом краюха хлеба – это мечта богачей.
Неспособный охотиться, почти ничего не знавший о диких растениях, которых можно есть без вреда для здоровья, Саймон выживал только благодаря мелким кражам из крестьянских садов и огородов. Он с опаской следил за собаками или сердитыми местными жителями, потом выбирал момент и выскакивал из леса, чтобы безжалостно сорвать скудные овощи и плоды, успевшие вырасти на грядках и деревьях. Затем быстро убегал с морковкой, луком или яблоками с нижних веток – но даже это случалось редко, поскольку придорожные фермы разделяли довольно большие расстояния. Часто голодные судороги во время ходьбы становились такими сильными, что он кричал от злости, яростно пиная заросли кустарника.
Однажды боль оказалась настолько сильной и он закричал так громко, что после падения лицом в кусты долго не мог подняться. Он лежал, слушая, как стихает эхо его криков, и думал, что скоро умрет.
Нет, жизнь в лесу не имела и десятой доли той привлекательности, какую он представлял во время далеких дней в Хейхолте, когда, удобно устроившись в конюшне, где пахло соломой и кожаной упряжью, слушал рассказы Хема. Могучий Альдхорт был темным и мрачным хозяином, не желавшим делиться удобствами с чужаками. Прятаться в кустарнике, полном шипов, чтобы спать, пока светит солнце, а потом трястись от холода ночью, шагая по пустой дороге в свете луны, устраивая набеги на чужие сады в своем слишком большом плаще… Саймон прекрасно понимал, что больше похож на кролика, чем разбойника.
Хотя Саймон не расставался со свернутыми в трубочку страницами составленного Моргенесом жизнеописания короля Джона, прижимая их к себе, точно жезл власти или благословенный символ Дерева, по мере того, как день проходил за днем, он все реже читал рукопись. В конце дня, между жалким ужином – если он у него вообще был – и пугающим, смыкавшимся вокруг темным миром под открытым небом, он доставал манускрипт и прочитывал часть страницы, но с каждым разом ему становилось все труднее понимать смысл того, что написал Моргенес.
Одну страницу, где его внимание на короткое время привлекли имена Джона, Эльстана Короля-рыбака и дракона Шуракаи, Саймон даже прочитал четыре раза, но в результате нашел в строчках смысла не больше, чем в годовых кольцах на пне дерева. А на пятый день, проведенный в лесу, он просто сидел, тихо плакал, разложив страницы на коленях, рассеянно водил ладонью по гладкому пергаменту, как когда-то гладил кухонную кошку много лет назад, в теплой светлой комнате, где пахло луком и корицей…
Через неделю и еще один день после «Дракона и рыбака» он оказался неподалеку от деревни Систан, лишь немногим больше Флетта. Из двойной глиняной трубы на крыше постоялого двора шел дым, но дорога была пустой, а солнце ярко светило на небе. Саймон смотрел с холма – он прятался за деревьями в березовой роще – и вдруг ему вспомнилась последняя горячая трапеза, и от слабости у него подкосились ноги, да так сильно, что он едва не упал. Тот давно забытый вечер, несмотря на неприятное завершение, вдруг показался Саймону похожим на описание языческого рая из учения риммеров, сделанное доктором Моргенесом; бесконечное пьянство и обмен историями; веселье без начала и конца.
Саймон осторожно спускался по склону к тихому постоялому двору, руки у него дрожали, в голове мелькали безумные картины – вот он крадет кусок мясного пирога с подоконника или проскальзывает в заднюю дверь, чтобы поживиться чем-нибудь съестным на кухне. Он уже покинул укрытие за деревьями и преодолел половину склона, когда сообразил, что делает: идет по открытому месту, в полдень, больное, дрожавшее от лихорадки животное, утратившее инстинкт самосохранения. Он вдруг почувствовал себя голым, несмотря на покрытый колючками шерстяной плащ, застыл на месте, потом повернулся и полез обратно вверх по склону, к стройным, словно лебеди, березам. Теперь даже они казались ему недостаточным укрытием; проклиная все вокруг, не в силах справиться со слезами, он вновь оказался в густой тени, натягивая Альдхорт на плечи, точно одеяло.
Через пять дней к западу от Систана грязный и изголодавшийся юноша, опустившись на четвереньки на склоне, наблюдал за лесистой лощиной, где стояла грубая хижина из бревен. Он не сомневался – насколько это было возможно, учитывая его жалкие разбегавшиеся и отрывочные мысли, – что еще один день без настоящий пищи или одна одинокая ночь в холодном равнодушном лесу окончательно приведут его в невменяемое состояние. Он превратится в животное, которым все чаще себя ощущал. Его мысли становились отвратительно грубыми: пища, темные убежища, скитания по лесу – вот из чего теперь состояла его жизнь. Ему требовалось все больше усилий, чтобы вспоминать замок – было ли там тепло? Разговаривали ли с ним люди? Вчера, когда ветка пробила его одежду и поцарапала ребра, он зарычал и замахнулся на нее – настоящий зверь!
«Кто-то… кто-то там живет»…
К хижине лесника вела тропа, выложенная аккуратными камнями. Под свесом крыши возле боковой стены были сложены наколотые дрова. Конечно, решил Саймон, тихонько принюхиваясь, конечно, кто-то из живущих здесь людей пожалеет его, если он подойдет к двери и спокойно попросит немного еды.
Я так голоден. Это нечестно! Кто-то должен меня накормить… кто-то…
Он стал неуклюже, на негнущихся ногах, спускаться вниз по склону, медленно открывая и закрывая рот. Слабеющие воспоминания о контактах с другими людьми подсказали ему, что лучше не пугать обитателей хижины, ведь они наверняка с подозрением относятся к чужаку. Он расставил в стороны пустые ладони и бледные пальцы – глупая демонстрация мирных намерений.
В хижине никого не оказалось, или хозяева решили не отвечать на его стук сбитыми костяшками пальцев. Тогда он пошел вдоль маленького домика, касаясь рукой необработанного дерева. Единственное окно закрывали широкие ставни. Саймон постучал еще раз, теперь сильнее, но в ответ услышал лишь пустое эхо.
Когда он опустился на корточки у закрытого ставнями окна, с отчаянием размышляя, удастся ли пробить его поленом, со стороны рощи послышался треск и хруст, заставивший его резко вскочить на ноги, из-за чего его зрение резко сузилось до светлого пятна, окруженного темнотой; он покачнулся и почувствовал тошноту. Забор из деревьев выгнулся наружу, словно кто-то ударил по нему могучей рукой, потом вернулся на прежнее место и задрожал. Через мгновение тишина вновь отступила, и Саймон услышал странное отрывистое шипение, которое превратилось в поток слов – Саймон не знал этого языка, но различал слова. Прошло несколько мгновений, и на прогалине вновь установилась тишина.