– Есть такая песня, – продолжал Бинабик, – «Баллада о святом Ходерунде». На юге она пользуется гораздо большей популярностью, чем на севере. Когда я говорю «север», я имею в виду Риммерсгард, а не мой дом Иканук. И причина очевидна. Ты знаешь что-нибудь про сражение при Ак-Самрате?
– Это когда северяне риммеры победили эрнистирийцев и ситхи.
– Ого! Выходит, ты все-таки получил кое-какое образование? Да, друг Саймон, Ак-Самрат стал свидетелем того, как Фингил Кроваворукий нанес поражение на поле боя ситхи и эрнистирийцам. Но были и другие, более ранние сражения, и одно из них произошло здесь. – Он расставил руки в стороны, показывая на поле, по которому гулял ветерок. – В те времена эти земли имели другое имя. Ситхи, полагаю, знавшие их лучше всех, называли Эреб Иригу, что означает «Западные ворота».
– А кто придумал название Кнок? Оно ужасно смешное.
– Я не знаю наверняка. Но мне представляется, что корнем послужило имя, которое риммеры дали тому сражению. Это место они назвали Дю-Кноккегард – Поле Костей.
Саймон оглянулся назад и посмотрел на море шелестевшей травы, которая ряд за рядом склонялась под шагавшим по ней ветром.
– Поле Костей? – спросил он, чувствуя, как его сковал холод дурных предчувствий.
«Ветер здесь такой беспокойный, – подумал он. – Он постоянно в движении, как будто ищет то, что потеряно…»
– Да, Поле Костей. Потери с обеих сторон заметно преуменьшены. Трава тут растет на могилах тысяч людей.
«Тысяч, как на огромном кладбище». Еще один город мертвых под ногами живых. «Знают ли они об этом? – неожиданно подумал он. – Слышат ли и ненавидят ли нас за… то, что мы живем, наслаждаясь теплым солнцем? Или счастливы, что все для них закончилось?»
Он вспомнил, как Шем и Рубен собирались убить старого тяглового коня Рима. Перед мгновением, когда колотушки Рубена и Медведя опустились, Рим посмотрел на Саймона добрыми и знающими глазами, так он решил. Конь понимал, что его ждет, но ему было все равно.
«Может быть, король Джон чувствовал то же самое в самом конце, ведь он прожил долгую жизнь и был готов к вечному сну, как старый Рим?»
– Эту песню поют все менестрели к югу от Фростмарша, – сказал Бинабик, и Саймон потряс головой, пытаясь сосредоточиться, но тихие вздохи травы и шепот ветра продолжали звучать у него в ушах. – Я, и, возможно, ты будешь мне благодарен, не стану петь песен, – продолжал тролль, – но расскажу про святого Ходерунда, раз уж мы направляемся в его дом.
Мальчик, тролль и волк добрались до восточной границы Кнока, снова повернули, и солнце теперь светило слева. Когда они шагали по высокой траве, Бинабик стянул куртку из кожи какого-то животного и завязал рукава вокруг пояса. Под ней оказалась связанная из белой шерсти мешковатая рубашка.
– Ходерунд, – начал он, – по рождению был риммером, но, накопив огромный опыт и знания, решил перейти в эйдонитскую веру. И в конце концов церковь сделала его священником. Как говорят, ни один стежок не вызывает интереса, пока куртка не развалится. Я совершенно уверен, что нам не было бы никакого дела до того, чем занимался Ходерунд, если бы риммеры во главе с королем Фингилом Кроваворуким не перебрались через реку, которую называли Зеленая переправа, и не вторглись впервые в земли ситхи.
Это слишком длинная история, как и большинство тех, что имеют огромное значение, чтобы поведать ее за час, который мы будем с тобой идти, а потому я оставлю ее в стороне и скажу лишь следующее: народ бежал от северян, а они одерживали победу в одном сражении за другим в своем марше на юг. Эрнистирийцы во главе с принцем Синнахом решили встретить риммеров здесь. – Бинабик снова обвел рукой раскрашенный солнечными пятнами луг. – Они хотели остановить смертоносное наступление северян раз и навсегда.
Люди и ситхи бежали из Кнока, они боялись оказаться между двумя армиями – все, кроме Ходерунда. Складывается впечатление, что сражения притягивают священников точно мух, и Ходерунд не стал исключением. Он отправился в палатку Фингила Кроваворукого и принялся уговаривать короля увести солдат, чтобы сохранить жизни, которые в противном случае будут потеряны. Он принялся проповедовать Фингилу – если можно так сказать – в своей глупости, а возможно, и смелости слова Усириса Эйдона о том, что врага нужно прижать к груди и сделаться его братом. Фингил решил, что он сумасшедший, и неудивительно, и испытал настоящее отвращение от того, что подобные слова произносит риммер… Охо! Это не дым случайно?
Резкая смена темы застала Саймона врасплох – повествование Бинабика укачало его, и он погрузился в состояние, подобное согретому солнцем сну на ходу. Тролль показывал на дальний конец Кнока, и Саймон увидел за группой невысоких холмов, самый дальний из которых носил следы деятельности человека, поднимавшийся в воздух дымок.
– Думаю, там ужин, – ухмыльнувшись, заявил Бинабик, и у Саймона от приятного предвкушения словно сам по себе открылся рот.
На сей раз тролль тоже ускорил шаг, они снова повернулись лицом к солнцу и зашагали по окутанной тенями границе леса.
– Говорят, – продолжал Бинабик, – что Фингил посчитал новые эйдонитские идеи Ходерунда исключительно оскорбительными и приказал казнить священника, однако солдат его пожалел и отпустил. Но Ходерунд не ушел. Когда армии противников наконец встретились, он бросился на поле боя, встал ровно между риммерами и эрнистирийцами и принялся размахивать символом Дерева и выкрикивать слова мира, которые проповедовал Бог Усирис. Поскольку он оказался между двумя разгневанными языческими армиями, его быстро убили, совсем, до смерти.
Итак… – Бинабик взмахнул посохом, чтобы отвести в сторону высокую траву, – я рассказал тебе историю с невероятно сложным смыслом, ты согласен? По крайней мере, для нас, кануков, ведь мы предпочитаем оставаться язычниками – по вашим представлениям – и живыми, как говорю я. Ликтор Наббана, однако, объявил Ходерунда мучеником и в начале существования Эркинланда назначил этому месту статус церкви и аббатства ордена Ходерунда.
– А битва была ужасной? – спросил Саймон.
– Риммеры назвали Кнок Полем Костей. Позднее сражение при Ак-Самрате было, наверное, более кровавым, но там имело место предательство. Здесь же армии сошлись лицом к лицу, меч к мечу, и кровь текла по полю, точно ручьи весной.
Солнце, скользившее вниз по небу, светило им в глаза, ветерок приближавшегося вечера разгулялся по-настоящему, трава стелилась по земле, а насекомые, точно крошечные вспышки золотого света, танцевали в воздухе. Кантака примчалась к ним по полю, заглушив шепот зеленых стеблей, цеплявшихся друг за друга. Когда они начали подниматься по длинному склону, она принялась кружить около них, вертела большой головой и возбужденно повизгивала. Саймон прикрыл глаза от солнца, но не увидел за вершиной холма ничего, кроме верхушек деревьев на границе леса. Он повернулся к Бинабику, собираясь спросить его, долго ли им еще идти, но тролль внимательно смотрел на ходу под ноги, сосредоточенно нахмурив брови и не обращая внимания на Саймона и резвившуюся волчицу. Саймон открыл было рот, но Бинабик удивил его, запев высоким голосом жалобную песню:
Ай-Эреб Иригу
Ка’ай шикиси акуай’а
Шисей, шисей бараса’эйа
Пикууру н’дай-ту.
Когда Саймон взбирался по залитому светом холму, где ветер шелестел травой, слова и странная мелодия показались ему горьким плачем птиц, одиноким зовом, который доносится с высоких, пустынных и безжалостных пределов неба.
– Это песня ситхи. – Взгляд Бинабика показался Саймону странным и смущенным одновременно. – Но я плохо ее пою. Она про место, где первые ситхи погибли от рук Человека, где на землях ситхи люди с оружием в руках пролили их кровь. – Бинабик замолчал и махнул рукой Кантаке, которая носом толкала его ногу.
– Хиник айа! – сказал он ей. – Она чувствует запах людей и готовящейся еды, – пробормотал он, будто извиняясь.
– А что говорится в песне? – спросил Саймон. – Я про слова.
Необычное ощущение осталось, и ему все еще было не по себе, но одновременно говорило о том, насколько велик мир и как мало он видел даже в Хейхолте, где вечно царит суета. Он чувствовал себя таким маленьким, маленьким, маленьким, меньше тролля, который взбирался вверх рядом с ним.
– Я сомневаюсь, Саймон, что слова ситхи подходят для пения на языках людей – невозможно понять, правильно ли ты донес их мысль. А что еще хуже, язык, на котором мы с тобой разговариваем, не мой родной… но я могу попробовать.
Они шли молча некоторое время, Кантаке наконец наскучило ее занятие, или она передумала делиться своей волчьей радостью с неуклюжими людьми и скрылась за вершиной холма.
– Думаю, это самое близкое значение слов, – сказал Бинабик и скорее заговорил нараспев, чем запел:
У Западных ворот
Между глазом солнца и сердцами
Предков
Упала слеза.
Светлый след, след льющегося на землю света
Касается железа и превращается в дым.
Бинабик смущенно рассмеялся.
– Вот видишь, в исполнении тролля, неплохо владеющего топором, песнь воздуха обращается в бесформенный камень.
– Нет, – возразил Саймон. – Я не все понял в точности… но песня заставила меня… почувствовать… что-то.
– Тогда хорошо, – Бинабик улыбнулся, – но никакие мои слова не сравнятся с песнями ситхи, особенно с этой. Мне говорили, что она одна из самых длинных и печальных. А еще, будто бы ее сочинил сам герцог-король Ийю’анигато в последние часы своей жизни перед тем, как его убил… О! Смотри-ка, мы уже дошли до вершины!
Саймон поднял глаза и увидел, что они действительно почти добрались до конца длинного склона и перед ними открылся Альдхорт и бесконечное море жавшихся друг к другу верхушек деревьев.
«Не думаю, что он замолчал из-за этого, – подумал Саймон. – Мне кажется, он собирался сказать что-то, о чем не хотел говорить…»