Саймон поднял мех и тут увидел два своих свертка, лежавших рядом. Повинуясь импульсу, он взял завернутый в тряпицу манускрипт и прихватил его с собой, когда направился к ручью.
Ручей лениво нес свои воды, на берегу было полно упавших веток и листьев, и Саймону пришлось его немного расчистить, прежде чем он смог наклониться и набрать в ладони воды, чтобы вымыть лицо. Он старательно тер кожу пальцами, ему казалось, что дым и кровь разрушенного аббатства впитались в каждую пору и морщинку. Потом он от души напился и наполнил мех Бинабика.
Усевшись на берегу, Саймон мысленно вернулся к своему сну, висевшему в его сознании, точно сырой туман, с того самого мгновения, как он проснулся. Безумные слова брата Дохаиса, те, что он выкрикивал накануне вечером, и ночной кошмар наполнили его сердце жуткими тенями, но дневной свет даже сейчас продолжал прогонять их прочь, точно беспокойных призраков, и в душе у Саймона остался лишь след пережитого страха. Он помнил только надвигавшееся на него огромное черное колесо, все другое исчезло, превратилось в темные, пустые места, двери забвения, которые он не мог открыть.
И все же он знал, что оказался втянутым в нечто более серьезное, чем противостояние королевских сыновей, – даже страшнее, чем смерть доброго старика Моргенеса или убийство двух десятков монахов.
Все происходящее – лишь небольшое завихрение в могучем, глубоком потоке – точнее, мелкие детали, раздавленные равнодушным колесом. Он не понимал, что это значит, и чем больше думал, тем более ускользающими становились мысли. Он знал только одно: он попал в огромную тень колеса и, если хочет остаться в живых, должен быть готов к его жутким оборотам.
Удобно устроившись на берегу под писк насекомых, наполнявший воздух над ручьем, Саймон взял написанный Моргенесом рассказ о жизни Престера Джона и принялся перебирать листы. Он уже довольно давно не брал манускрипт в руки, виной тому были длинные переходы и усталость, из-за которой он засыпал, как только они разбивали лагерь. Он разделил несколько слипшихся страниц, выхватывая глазами абзац тут, несколько слов там, не особо обращая внимания на смысл и погрузившись в добрые воспоминания о друге. Глядя на аккуратные строчки, он видел тонкие руки с голубыми венами, ловкие и умелые, подобные птицам, строящим гнездо.
Неожиданно один абзац на странице, шедшей после примитивной, нарисованной от руки карты, которую доктор назвал «Поле боя у Нирулага», привлек его внимание. Сама картинка не представляла большого интереса, поскольку доктор не счел нужным пометить именами армии или обозначить названия достопримечательностей, даже не включил пояснительные подписи. Но следовавший за картой текст сразу бросился Саймону в глаза, став чем-то вроде ответа на мысли, терзавшие его с тех пор, как накануне они обнаружили сожженное аббатство.
Ни в Войне, ни Жестокой смерти, – написал Моргенес, – нет ничего возвышенного, однако они, точно свеча, снова и снова манят Человечество, и его представители так же радостно, как мотыльки к огню, к ним стремятся. Тот, кто побывал на поле сражения, кто не ослеплен популярными концепциями, непременно подтвердит, что на этих полях Люди создали Ад на Земле, движимые исключительно нетерпением, вместо того чтобы дождаться настоящего – если то, что нам говорят священники, правда, – куда большинство из нас в конце концов попадет.
И тем не менее именно поле битвы определяет то, о чем Бог забыл – случайно или намеренно, откуда это знать смертному? – порядок и устройство мира, в котором мы живем. Таким образом, война является судьей Божественной воли, а Жестокая смерть – Его законом.
Саймон улыбнулся и выпил воды. Он прекрасно помнил привычку Моргенеса сравнивать разные вещи, как, например, людей с жуками или Смерть с морщинистым священником-архивариусом. Обычно его идеи оказывались слишком сложными для Саймона, но иногда, если он достаточно напрягался и ему удавалось следовать за поворотами и зигзагами размышлений старика, неожиданно начинал его понимать, как будто кто-то раздвинул занавески на окне, за которым светит солнце.
Джон Пресбитер, – написал доктор, – вне всякого сомнения, являлся одним из величайших воинов своего времени и без этого никогда не возвысился бы до своего главного, королевского положения. Однако не подвиги на поле боя сделали его выдающимся королем; скорее причина заключалась в том, что он использовал инструменты власти, которые дала ему в руки война, – умение управлять государством и пример простым людям.
На самом деле его величайшая сила на полях сражений стала худшим его недостатком в роли Верховного короля. В разгар сражения он был бесстрашным, громко смеявшимся убийцей, человеком, аккуратно и весело отнимавшим жизни у тех, кто выступал против него. В этом он напоминал барона Утаниата, который, радостно хохоча, выпускал оперенную стрелу в оленя-самца.
В качестве короля иногда он был склонен быстро и необдуманно действовать и по этой причине чуть не потерпел поражение в сражении в долине Элвритсхолла и лишился расположения покоренных им риммеров.
Саймон хмурился, читая абзац. Он чувствовал, что солнце повисло между деревьями и припекает ему шею, и понимал, что действительно должен отнести мех с водой Бинабику… но он так давно не сидел просто так, в одиночестве, к тому же его удивило и вызвало любопытство то, что Моргенес плохо отзывался о золотом, неукротимом Престере Джоне, человеке, который был героем стольких песен и историй, что только имя Усириса Эйдона в их мире знали лучше, а это говорит о многом.
По контрасту, – прочитал Саймон дальше, – единственным, кто мог сравниться с Джоном на поле боя, являлся его фактической противоположностью. Камарис-са-Винитта, последний принц королевского дома Наббана, брат нынешнего герцога, считал войну одним из плотских развлечений. Верхом на своем коне по имени Призыв, со знаменитым мечом Шип в руке, возможно, он был самым опасным человеком нашего мира – однако сражения не доставляли ему удовольствия, и свое мастерство воина он считал тяжким бременем, его репутация настроила против него многих, у кого в противном случае не нашлось бы повода плохо к нему относиться, и ему приходилось против воли убивать.
В книге Эйдона говорится, что, когда священники Ювениса пришли, чтобы арестовать Святого Усириса, он добровольно пошел с ними, но, когда они собрались забрать еще и Его аколитов Сутрина и Граниса, Усирис Эйдон этого не допустил и убил их прикосновением Своей руки. Он плакал, отнимая у них жизнь, и благословил тела.
Так же и Камарис, если мне будет позволено сделать подобное святотатственное сравнение. Но если кто-то и обладал невероятной силой и всеобъемлющей любовью, кои Мать Церковь приписывает Усирису Эйдону, так это Камарис, который убивал без ненависти к врагам, но являлся самым внушавшим ужас воином нашего или, возможно, любого другого…
– Саймон! Иди сюда, быстрее! Мне нужна вода, прямо сейчас!
Голос Бинабика, резкий и требовательный, заставил Саймона подскочить на месте от охватившего его чувства вины, и он начал взбираться на холм в сторону лагеря.
Но ведь Камарис был великим воином! Во всех песнях говорится, что он, громко смеясь, отрубал головы дикарей-тритингов…
Шем любил петь одну такую песню. Как там было?…
…Он подставил им левый бок
И подставил правый.
Он кричал им вслед и пел,
Когда они, повернувшись к нему спиной, бежали прочь.
Камарис смеялся,
Камарис сражался,
Камарис верхом на своем коне
Разил врагов в Битве с тритингами…
Когда Саймон вышел из-за кустов, он увидел в лучах яркого солнца – и когда только оно успело так высоко подняться? – что Хенфиск вернулся, и они с Бинабиком склонились над лежавшим на спине братом Лангрианом.
– Держи, Бинабик. – Саймон протянул мех с водой стоявшему на коленях троллю.
– Должен заметить, что это заняло у тебя слишком… – начал он и замолчал, когда взвесил в руке мех. – Ты наполнил его только наполовину? – сказал он, и выражение, появившееся у него на лице, заставило Саймона покраснеть от стыда.
– Я немного отпил, когда ты меня позвал, – попытался оправдаться он, а Хенфиск уставился на него своими глазами рептилии и нахмурился.
– Ладно. – Бинабик повернулся к Лангриану, лицо которого стало гораздо розовее, чем когда Саймон видел его в последний раз. – Взобрался так взобрался, упал так упал, думаю, нашему другу становится лучше.
Бинабик поднял мех и выдавил несколько капель Лангриану в рот. Монах, который был без сознания, закашлялся, брызги полетели во все стороны, и его горло конвульсивно дернулось, когда он сделал глоток.
– Видишь? – с гордостью проговорил Бинабик. – Полагаю, его рану на голове я сумел…
Но прежде чем он успел договорить, Лангриан открыл глаза, и Саймон услышал, как Хенфиск громко втянул в себя воздух. Затуманенный взгляд Лангриана коротко остановился на лицах его окружавших, и он снова закрыл глаза.
– Еще воды, тролль, – зашипел Хенфиск.
– Я здесь занимаюсь тем, что знаю и умею, риммер, – ответил Бинабик с ледяным достоинством. – Ты уже исполнил свой долг, когда вытащил его из развалин. Сейчас я исполняю мой долг, и мне не требуются советы.
Он говорил и медленно лил воду мимо потрескавшихся губ Лангриана. Через несколько мгновений распухший от жажды язык вывалился наружу, так медведь выбирается из берлоги после зимней спячки. Бинабик смочил его водой из меха и положил мокрую тряпицу Лангриану на лоб, на котором уже начали заживать порезы и царапины.
Наконец Лангриан снова открыл глаза, которые остановились на Хенфиске, и риммер взял Лангриана за руку.
– Хен… Хен… – прохрипел монах, и Хенфиск прижал влажную тряпку к его лбу.
– Не говори ничего, Лангриан. Отдыхай.
Лангриан медленно переводил взгляд с Хенфиска на Бинабика, потом на Саймона и снова на монаха.