Он в страхе замолчал, когда огромные лапищи монаха сжали его плечи. Хозяин таверны был довольно сильным мужчиной, но сейчас чувствовал себя, как ребенок в руках матери. Через мгновение, когда его еще пошатывало после пережитых объятий, монах вложил в его ладонь золотой империал.
– Да благословит милосердный Усирис твой постоялый двор, эрнистириец! – великан взревел так, что люди стали поворачивать головы даже на улице. – Это первая удача с того самого момента, как я начал проклятые богом поиски! – И он выскочил из таверны, словно в ней бушевал пожар.
Хозяин втянул в себя воздух и сжал все еще теплую монету в кулаке.
– Совершенно безумны эти эйдониты, – пробормотал он себе под нос. – Тронутые.
Она стояла у поручней и смотрела, как Эбенгеат проплывает мимо, скрываясь в тумане. Ветер трепал ее коротко подстриженные черные волосы.
– Брат Кадрах! – позвала она. – Иди сюда. Есть ли в мире еще что-то столь же прекрасное?
Она указала на сверкавшую зеленую полоску океана, которая отделяла их от погрузившегося в туман берега.
Над пенным следом лодки кружили чайки.
Монах махнул вялой рукой – он сидел на корточках рядом с грудой закрепленных веревками бочек.
– Получай удовольствие… Малахия, – ответил Кадрах. – Я никогда не любил моря. И, видит бог, не рассчитываю, что это путешествие изменит мое к нему отношение.
Он вытер морские брызги – или пот – со лба. Кадрах не прикоснулся к вину с того самого момента, как они ступили на борт маленького суденышка.
Мириамель посмотрела на пару матросов-эрнистирийцев, которые с любопытством поглядывали в ее сторону с передней палубы. Она опустила голову, подошла к монаху и села рядом.
– Почему ты согласился составить мне компанию? – спросила она через некоторое время. – Я до сих пор не могу этого понять.
Монах не поднял головы.
– Я согласился, потому что леди мне заплатила, – ответил Кадрах.
Мириамель надвинула капюшон еще ниже.
– Ничто лучше океана не может напомнить о самом важном, – тихо сказала она и улыбнулась.
Ответная улыбка Кадраха получилась вялой.
– О добрый Господь, чистая правда, – простонал он. – Мне это напомнило, что жизнь сладка, море вероломно, а я глупец.
Мириамель серьезно кивнула, глядя на паруса, которые раздувал ветер.
– Эти вещи полезно помнить, – сказала она.
Глава 42Под Деревом Удун
– Нам некуда спешить, Элиас, – прорычал Гутвульф. – Совершенно некуда. Наглимунд крепкий орешек… впрочем, вы и раньше это знали…
Он и сам слышал, что говорит неразборчиво; ему требовалось напиться только ради того, чтобы хватило мужества смотреть в лицо старого товарища. Граф Утаниата больше не чувствовал себя спокойно рядом с королем, не говоря уже о том, чтобы сообщать ему плохие новости.
– У тебя было две недели. Я дал тебе все – армию, осадные машины, все! – Король нахмурился и потер лицо. Он выглядел усталым и больным и до сих пор так и не посмотрел Гутвульфу в глаза. – Я больше не могу ждать. Завтра день летнего солнцестояния!
– Но какое это имеет значение? – Гутвульф неожиданно почувствовал холод и тошноту, отвернулся и выплюнул лимонный корень, вдруг потерявший вкус. В палатке короля было холодно и сыро, как на дне колодца. – Никому еще не удавалось без предательства взять замок одного из великих домов за две недели, даже если его плохо защищали, – а наглимундцы сражаются, как загнанные в угол животные! Проявите терпение, ваше величество; только терпение, больше ничего не требуется. Пройдет несколько месяцев, и голод сделает свое дело.
– Месяцы! – Смех Элиаса был каким-то пустым. – Он говорит, месяцы, Прайрат!
Красный священник ответил улыбкой скелета.
Внезапно король перестал смеяться и так сильно опустил подбородок, что едва не коснулся рукояти длинного серого меча, стоявшего между его коленями. Что-то в этом мече не нравилось Гутвульфу, хотя он понимал, что глупо так думать о вещи. И все же Элиас всюду с ним ходил, как с избалованной собачонкой. – Сегодня у тебя последний шанс, Утаниата. – Голос Верховного короля стал хриплым и низким. – Либо ворота откроются, либо я буду вынужден принять… другие меры.
Гутвульф, покачиваясь, встал.
– Ты сошел с ума, Элиас? Совсем сошел с ума? Как мы можем… подрывники еще не успели прокопать и половину туннеля… – Он смолк, ему вдруг показалось, что он зашел слишком далеко. – Какое значение имеет завтрашнее летнее солнцестояние? – Гутвульф опустился на колено и умоляюще попросил: – Говори со мной, Элиас.
Граф опасался вспышки ярости, но все еще рассчитывал на возвращение прежних дружеских отношений. Он не получил ни того ни другого.
– Ты не сможешь понять, Утаниата, – ответил Элиас, красные глаза которого неотрывно смотрели на стену шатра. – У меня есть… другие обязательства. Завтра все изменится.
Саймон думал, что научился понимать зиму. После путешествия по безжизненным Пустошам, после бесконечных белых дней, наполненным ветром и снегом, слепившим глаза, он был уверен, что уже не осталось уроков, которые зима могла ему преподать. После первых нескольких дней, проведенных на Урмшейме, он поражался собственной наивности.
Они шли по узким ледяным тропинкам, связанные веревками в единое целое и стараясь как можно надежнее ставить ноги, прежде чем сделать следующий шаг. Временами поднимался ветер, который набрасывался на них, словно они были листьями, и им ничего не оставалось, как прижиматься к ледяному камню и ждать, когда он стихнет. Да и сама тропинка у них под ногами была предательски опасной, и Саймон, побывавший почти на всех самых высоких зданиях Хейхолта и считавший себя умелым скалолазом, то и дело скользил по ней, пытаясь удержаться на крошечном пространстве шириной всего два локтя от стены до пропасти – и лишь снежные облака отделяли его от далекой земли. Когда он смотрел вниз с Башни Зеленого Ангела, она представлялась ему вершиной мира, но сейчас он думал, что стоять там было столь же безопасно, как на стуле в кухне замка.
С горной тропы Саймон видел другие вершины и клубившиеся над ними тучи. Перед ним расстилался северо-восток Светлого Арда, казавшийся таким далеким, что Саймон от него отвернулся. Ему не стоило смотреть вниз с такой высоты, сердце начинало отчаянно колотиться в груди, а в горле перехватывало. Он всем сердцем жалел, что не остался в Наглимунде, но ему ничего не оставалось, как продолжать подъем.
Часто он ловил себя на том, что молится, надеясь, что большая высота, на которой они находились, позволит его словам быстрее добраться до небес.
Высота, вызывавшая тошноту, и быстро исчезавшая уверенность уже сами по себе пугали, но Саймон был связан веревкой с остальными, за исключением ситхи. Таким образом, им следовало тревожиться не только о собственных ошибках: за любой неверный шаг одного заплатят все, и они рухнут вниз, в бесконечную бездонную пропасть, как рыболовная леска с грузилом. Они продвигались вперед мучительно медленно, но никто, и прежде всего Саймон, не хотел торопиться.
Впрочем, не все уроки гор оказались болезненными. Хотя воздух был таким разреженным и жутко холодным, что иногда Саймону казалось: еще один вдох и он превратится в замерзший камень, лед вокруг создавал настроение экзальтации, открытости и нематериальности, словно внезапно налетевший ветер прошил его насквозь.
Ледяной горный склон обладал какой-то болезненной красотой. Саймон никогда не думал, что лед имеет цвет; да, он не раз видел прирученный вариант, покрывавший крыши и колодцы Хейхолта в джоневер, он был прозрачным, как бриллиант, или молочно-белым. Но Урмшейм в своих снежных доспехах из вспученного и волнистого льда под порывами ветра и лучами такого далекого солнца казался волшебным лесом всех цветов радуги, населенным диковинными существами. Высоко над головами путешественников вздымались огромные ледяные башни, раскрашенные в разные оттенки морской зелени и фиолета. В других местах ледяные утесы трескались и падали вниз хрустальными обломками. И тогда появлялись новые грани, украшенные самоцветами на темно-синем фоне, которые превращались в мозаичную мешанину, точно кубики архитектора-великана.
В одном месте черные кости двух замерзших и давно умерших деревьев стояли, точно забытые часовые, на краю заполненной белым туманом расселины. Ледяная полоса, протянувшаяся между ними, стала тонкой, точно пергамент, под лучами солнца; высохшие деревья казались воротными столбами рая, а лед между ними – мерцающим, тающим веером, превращавшим дневной свет в сияющую радугу рубиновых и оранжевых оттенков, сполохов золота, лаванды и бледно-розового, и все это – Саймон был совершенно уверен – заставляло казаться даже знаменитые окна Санцеллан Маистревиса тусклыми, как вода в пруду или растаявший воск.
Но если бриллиантовая кожа отвлекала внимание, то холод горного сердца строил свои коварные планы относительно незваных гостей. Ближе к вечеру первого дня, когда даже Саймон и его смертные друзья начали привыкать к необычному и осторожному ритму шагов, навязанному им шипами на сапогах Бинабика, – ситхи, презиравшие подобные устройства, совершали подъем почти так же медленно и осторожно, как остальные, – тьма расползлась по небу так внезапно, как чернила по промокательной бумаге.
– Ложитесь! – закричал Бинабик, когда Саймон и два эркинландских солдата с любопытством уставились на небо, где несколько мгновений назад висело солнце. Слудиг, шедший за Эйстаном и Гриммриком, уже бросился на жесткий снег. – Всем лечь! – снова крикнул тролль.
Эйстан уложил Саймона на снег.
Пока Саймон размышлял о том, что такого опасного увидел Бинабик впереди и что делают ситхи, исчезнувшие за поворотом тропы, за юго-восточной гранью Урмшейма, он услышал, как изменился ветер, который вот уже несколько часов завывал, а теперь перешел на пронзительный визг. Саймон почувствовал толчок, его куда-то потянуло, и он изо всех сил вцепился пальцами в лед, прятавшийся под снегом. Еще через мгновение раздался такой оглушительный раскат грома, что у него заболели уши. И, пока эхо первого удара еще носилось по долине внизу, следующий встряхнул его, как Кантака могла бы обойтись с пойманной крысой. Саймон застонал и прижался к земле, а ветер продолжал рвать его одежду ледяными пальцами, гром гремел снова и снова, казалось, огромная скала стала наковальней для гигантского молота в жуткой кузнице.