Уверился, конечно же, зря. Накатывая с неотвратимостью прилива, тушу «Группера» встряхнула сирена. Гнусавый звук впился в перепонки, не давая ни малейшего шанса остаться в неведении: «Вставай! Беда! Пожар! Враги!» Или, что вероятнее, побег важного пленника.
Иллюзии снова попытались завладеть Саймоном: может, дело не в нем? Может, учебная тревога? Но в этот раз он перехватил их на подлете, сбил на пол и затоптал. Трудно работать с реальным миром через призму когнитивных искажений: все равно что шагать наугад. Особенно с отключенным чутьем.
Суетиться не стоило. Стараясь, чтобы пальцы не дрожали от паники, лоцман выудил из шкафчика дешевый триммер. Тот оказался заряжен на треть, но этого должно было хватить с лихвой: аккурат сбрить упрямые черные волосы с висков. А повязав найденную тут же пеструю, но уже слегка выцветшую тряпку в роли шейного платка, Саймон стал самым нонкомформистским нонконформистом на всем корабле. Не хватало только «живых» татуировок на лице и каких-нибудь выразительных имплантов.
Вслед за «нонконформизмом» по цепочке ассоциаций пробежало еще одно слово. Вернее, имя: «Магда». Крепко зажмурившись, Саймон дал себе несколько секунд порефлексировать. С побегом он, конечно, опростоволосился; впрочем, спишем на травму и вызванное ей помрачение разума. Но какова Туристка! Любопытно было бы однажды проникнуть за искрящуюся броню иронии в этом изумрудном взгляде, познать в нем добро и зло, поверить алгеброй гармонию…
От этой мысли по загривку прошуршал отряд мерзких, липких лапок — никак не меньше взвода. Ощущение вызвало гадливость, прежде всего по отношению к самому себе. Саймон никого и никогда не впускал в свою «Внутреннюю Монголию», кроме людей, которые декларировали и демонстрировали, что им туда особо и не надо. Даже думать о том, чтобы повести себя иначе с другим живым человеком, обманом или ухищрением забраться за редуты и срисовать карту уязвимых тылов… Святой фон Браун, избавь от лукавого!
Сирена понадрывалась еще, а потом утихла. Понятное дело: все, кто имел в деле интерес, получили уведомления на смарты, а звуковой сигнал лишь подстегнул бдительность. Лоцман аккуратно собрал волосы, усыпавшие раковину, в кучку и в несколько движений перекидал их в утилизатор. Конечно, наследил он в любом случае, но хотя бы на первый взгляд всему полагалось выглядеть чисто.
В бок толкнулось что-то жесткое. Похлопав по карману ветровки, Саймон выудил из него смятую форменную кепку. По тулье бежала затертая вышивка: «Ilmerainen»[65]. Тоже вариант.
Он вдохнул, выдохнул. Попробовал потянуться к планетарной массе, почувствовать хоть что-то. Пустота в затылке, ставшая пугающе родной, молчала. Ладно, придется импровизировать.
В этот момент в комнату вплыло фиолетово-оранжевое пятно.
Часть мозга Саймона, та, что досталась от далеких рептильных предков, среагировала правильно: отключила любую рефлексию и дала команду коленям. Впрочем, другая часть, унаследованная и развитая от высших приматов, перехватила контроль сразу после того, как тело рухнуло за укрытие. Лоцман снова повторил дыхательное упражнение, встал и сказал:
— Здравствуйте, господин Джахо Ба.
— Здравствуйте, господин Фишер, — эхом откликнулся Моди. Он оперся бедром об стиральную машинку и сплел длинные, изящные пальцы перед собой. — У вас хорошие рефлексы. И вы сбежали от Туристки. Будущий глава Семей с подобными навыками…
Он округлил глаза. Саймон вдруг понял, что ужасно, бесконечно устал. Больше всего ему хотелось упасть обратно, на кучу нестираной одежды. Но пока было нельзя.
— Вы меня нашли. Полагаю, это означает, что Семьям придется подождать? — Образ амбициозного, но простоватого парня требовал шутки.
Моди поверил.
— Вовсе не обязательно, — промурлыкал он, чуть разведя ладони в стороны. — Господин Фишер, мне лестно, что вы все еще помните мое имя. Это вселяет надежду и будит во мне давно и крепко уснувшего альтруиста. Впрочем, надеюсь, вы не верите в альтруизм.
Они обменялись улыбками, об которые можно было порезаться. Моди начинал нравиться Саймону, а значит, бдительность следовало утроить: обаяние в руках подобных типов служило оружием.
— Знаете, наш перелетный дом сейчас на стадии капитального ремонта. — Господин Джахо Ба покачал головой, не то с осуждением, не то извиняясь. — Столько бардака, столько суеты… В технических коридорах настоящее вавилонское столпотворение. Все куда-то бегут, наступают друг другу на ноги, в лица не смотрят… Уверен, с вашим побегом и поступившим сверху приказом запустить сеть внутренней безопасности ситуация станет только веселей.
Саймон буквально сделал стойку. И тут же еле удержался, чтобы досадливо не скривиться: он понял, что Моди понял. Удивительно, но с травмой головы самоконтроль давался ему лучше. Надо будет внимательнее ознакомиться с химсоставом панаксола — уж больно реакции пошли инстинктивные.
Проблемой становилось то, что прямо сейчас наследник Семьи Фишер активно влезал в долги. Этого, согласно собственной внутренней саймоновской философии, следовало не менее активно избегать. Но, видимо, не вышло. Что ж, следовало играть теми картами, что упали в прикупе.
Обнаглев от безысходности, Саймон уточнил:
— Технические коридоры, значит? И как там с освещением?
Моди повел рукой. В дальнем конце помещения, за той самой раковиной, где недавно прихорашивался лоцман, одна из панелей щелкнула и скользнула вглубь. Из проема хлынула уютная оранжевая полутьма.
Наверное, впервые Саймон не знал, что сказать. Ну не благодарить же этого падальщика?! Альтруизм и в самом деле не заслуживал веры.
Но ничего говорить и не пришлось. Перестав пожирать взглядом путь к спасению, лоцман обернулся туда, где стоял его собеседник, и с некоторым даже удовольствием обнаружил, что тот исчез. Ушел, совершенно беззвучно и без следов. Следовало понимать, что в первое свое появление господин Джахо Ба старательно топал, словно взвод швейцарской гвардии на торжественной смене караула.
А на стиральной машинке, возле которой отирался призрачный гость, осталась сумка. Пара ремней, множество кармашков, торчащие наружу рукояти инструментов. Обладатель подобного ягдташа не мог быть никем иным, кроме как деловито спешащим куда-то техником. Особенно в виде плоского профиля на фоне дежурного освещения.
Поднимая сумку, Саймон чуть не смахнул тонкий слой пыли, скопившийся на верхней панели прачечного агрегата. Стиральный порошок и ошметки волокон ткани образовали странный узор, который едва не погиб от неосторожного движения. Но лоцман оказался бдительнее. Он наклонился, чтобы свет падал чуть сбоку, и рассмотрел панель внимательнее. Да, ошибки не произошло.
Чей-то изящный и почти наверняка длинный палец нарисовал схему. Прямо, прямо, поворот. Стрелочка — видимо, спуск. Еще одно переплетение тоннелей, еще спуск. И что-то крупное, помеченное латинской литерой «H».
Саймон смежил веки. Распахнул, еще раз внимательно изучил схему. Потом небрежно повозил по ней рукавом, чтобы пыль разлетелась равномерно. И устремился в сторону прохода.
Ничем иным, кроме как ангаром, буква «H» быть не могла.
Глава 5
А вот когда все идет слишком гладко — это повод насторожиться.
Весь житейский опыт, вся выстраданная практика познания мира — да интуиция, в конце концов! — должны в этот момент стройным хором греческого theatron[66] возопить: «Случилось страшное!» Не прислушаться к бдительному многоголосью окажется последней из ошибок — и по мере унизительности, и в общем порядке событий, возможных в жизни, пока оная жизнь оной ошибкой не пресеклась.
Круг предметов, преподаваемых юным лоцманам в стенах Академии, был широк. Порой широта эта казалась некоторым из них неоправданной, избыточной, ненужной. Ну право слово, в какой из ситуаций члену Семей могут пригодиться знания в области аналитической химии или математической статистики? Этот и прочие сродственные вопросы нередко озвучивались вслух — на посиделках в любимой забегаловке после занятий, что чаще, либо же на самих занятиях, в адрес готового идти на контакт преподавателя, что реже.
Ответы, как возникавшие сами собой, в оживленных диспутах, так и даваемые ex officio[67] профессорским составом, вернее, его наиболее терпеливыми представителями, никого особо не удовлетворяли. Так что те предметы, по которым не велся учет посещаемости, не проводились зачеты и не сдавались экзамены, большинство курсантов прогуливало — с той или иной степенью чистоты совести. Ректорат профилактически ворчал, но на деле смотрел на подобное сквозь пальцы.
Саймон же старался ничего из академической программы не упускать. При всем своем вольнолюбии, при склонности к фрондерству, а то и к откровенному бунту против Семейных и Профсоюзных порядков, он полагал, что есть вещи, пренебрегать которыми просто глупо. Картина мира, доступная лоцманам при помощи их дара, их чутья, и так выходила сложнее — и страшнее, — чем то, что мог себе представить рядовой обыватель. И при этом еще отказываться от ключа к шифру мироздания? Подобное было не в духе наследника Фишеров.
А кроме того, упомянутый Фишер считал, что «косить пары» и «динамить упры» — как раз таки и есть одна из пошлейших традиций Семейской молодежи. Поэтому регулярное посещение необязательных занятий тоже в чем-то становилось вызовом status quo[68].
В курсе общей физики, который, строго говоря, факультативным не являлся, для желающих пущей наглядности проводились лабораторные работы. Балл за них в общий зачет уже не шел, поэтому после обязательных лекций редко кто сворачивал на лестницу, ведущую в основательно экранированный подвал, хотя там как раз было интереснее всего. Оборудование, которое порой оказывалось реликтами века двадцать первого, а то и двадцатого, жужжало, дышало озоном и подмигивало индикаторами. Задачки, подбрасываемые преподавателями, походили на запутанные головоломки. В стенных шкафах зазывно мерцали корешками справочники и методички — от виртуальных моделей до древних бумажных изданий, защищенных локальным стазисом. Саймон искренне не понимал, как можно добровольно игнорировать подобные богатства.