— Нет у них быта. Вредоносцы полагают, что нынешнее существование есть лишь преддверие будущей жизни, которая начнется сразу после захвата Ясменя. А поэтому повседневным заботам не уделяется никакого внимания. Они спят где придется и едят то, что пошлет случай. Это, собственно говоря, касается уже привычек. Среди вредоносцев бытует поверие, что в грядущей новой жизни они должны переродиться. Как это будет выглядеть на самом деле, не знает никто, в том числе, наверное, и они сами. Обретя новый облик, вредоносцы не будут отвечать за свои прежние поступки и даже не смогут их вспомнить. Вот почему в душах этого народа нет никакого внутреннего сторожа, вроде совести или страха божьего. По мнению вредоносцев, они всегда правы, даже в самых дурных своих поступках.
Идея, скорее, пугающая, чем забавная, подумал я. То же самое учение о карме, только вывернутое наизнанку. Зачем в этой жизни воздерживаться от зла и смирять свои страсти, если следующая начнется с чистого листа.
Вещун между тем продолжал:
— В зависимости от условий существования вредоносцы бывают двух видов. Болотные называются чревесами и вид имеют соответствующий, особенно когда сыты. Лесных кличут прытниками. Те помельче, но злее.
— Каковы отношения между чревесами и прытниками? — поинтересовался я.
— Ты лучше спроси, как вредоносцы относятся друг к другу. Видовая разница особого значения не имеет.
— Будем считать, что уже спросил.
— Друг к другу они относятся вполне терпимо, но только в тех случаях, когда собираются устроить тенетникам какую-нибудь пакость. А в остальное время грызутся, как дикие звери. За кусок жратвы готовы разорвать соплеменника в клочья. Ведь никакого греха в том нет. Наступят благие времена, и все прежнее забудется.
— Если вредоносцы не щадят своих, то можно представить, как они относятся к чужакам. — Перспектива познакомиться с этим народом поближе привлекала меня все меньше и меньше.
— В понимании вредоносцев чужаки бывают разными. Одни им только мешают, и таким, конечно, пощады нет. А другие их, наоборот, подкармливают. Что ни говори, а вредоносцы для Злого Котла — это сила. К их помощи обращаются всякий раз, когда какой-нибудь местный царек собирается свести счеты с соперниками.
— Допустим, что с бытом и привычками все более или менее понятно. А что известно о верованиях вредоносцев? — рассказ вещуна мало-помалу так увлек меня, что я даже забыл про усталость.
— Тут случай довольно интересный. Возможно, в пику своим врагам-тенетникам вредоносцы поклоняются некоему антиподу Светоча — всесокрушающему Гробовику, чей образ проявляется только в делах его и место которого не в небе, а под землей. Именно он в предначертанный срок поможет вредоносцам погубить тенетников, а впоследствии поспособствует их перерождению. Причем Гробовик и Светоч не могут существовать совместно. Жизнь одного есть смерть другого.
— Подожди, — перебил я вещуна. — Поскольку в существовании Светоча может сомневаться только слепой, из твоих слов следует, что божество вредоносцев сейчас мертво. Так?
— Пусть будет так, — поморщился вещун. — Но я преподаю тебе не урок логики, а урок веры. Причем чужой. Смею тебя уверить, что, если смотреть со стороны, всякая вера кажется нагромождением нелепиц.
— Тут я с тобой не берусь спорить. Давай лучше вернемся к любопытным отношениям Гробовика и Светоча.
— Пока тебе хватит и самых общих сведений. С подробностями познакомишься на месте, — он как-то странно ухмыльнулся. — Сейчас мы перейдем к самой сложной части занятий, которая потребует от тебя немало внимания и прилежания. Догадываешься, что я имею в виду?
— Догадываюсь… — былой задор сразу угас, но пути назад уже не было. — В мою бедную голову будут вдалбливать язык вредоносцев.
— Почему же вдалбливать? Вдалбливают кол в неподатливую землю. А нам без обоюдных усилий никак не обойтись. Времени на обучение отпущено мало, так что придется постараться. Прерываться будем только на сон.
— И на еду, — добавил я.
— Если ты вспомнил про еду, значит, тебе уже немного полегчало… Ну что, приступим?
— Давай… Для начала произнеси мне какую-нибудь фразу на языке вредоносцев.
— Изволь, — молвил вещун, но больше не проронил ни звука, а только хватал ртом воздух, словно рыбина, попавшая в замор.
— Тебе плохо? — забеспокоился я.
— Нет, — он едва заметно улыбнулся.
— Ты язык забыл?
— Да нет же! Просто ты не расслышал моих слов. Голос вредоносцев, в отличие, скажем, от тенетников, так низок, что его улавливает не всякое ухо.
— А твое, значит, улавливает!
— Мое улавливает, — не без гордости подтвердил вещун.
— Что тогда прикажешь делать мне?
— Тебе придется читать их речь по губам… Обучение мы построим так: сначала я буду говорить на языке вредоносцев, но обычным голосом. Ты будешь слушать меня и одновременно следить за моим ртом. Позже, когда ты кое-чему научишься, мы целиком перейдем на беззвучную речь. Понимаю, что это двойная работа, но выхода, увы, нет.
Это понимал и я сам. Реально выхода действительно не было. Сбежать отсюда нельзя. Рябой — единственный, на кого здесь можно положиться, — кровно заинтересован в моих лингвистических успехах. Его разочарование обойдется нам очень дорого. Ну что же, как говорится применительно к нашему случаю, хочешь жить — умей учиться.
— Повтори вслух фразу, которую ты отшлепал губами, — сказал я, а когда вещун с готовностью исполнил эту просьбу, и добавил: — Теперь переведи на понятный мне язык.
— Я сказал: «Вот ты и попался, подлый лазутчик!» Не исключено, что это будут последние слова, которые ты услышишь, а вернее, распознаешь в своей жизни.
— Хватит пугать, — буркнул я. — Тоже мне шутник выискался… Лучше-ка приступай к своим обязанностям. Только начиная с самых простых слов.
— Не с самых простых, а с самых употребляемых, — поправил меня вещун.
Самые употребляемые слова из лексикона вредоносцев, как оказалось, делились на несколько групп.
Одна, например, отражала реалии их суровой жизни — враг, опасность, вылазка, укрытие, засада ну и, конечно, смерть. Причем смерть трех принципиально разных видов. Подобные нюансы вещун разъяснить не смог.
Другая группа слов относилась к быту, которого, по мнению того же вещуна, у вредоносцев не было и в помине — еда, питье, одежда, посуда, сон. Дом понимался как место для ночлега, а обувь вообще не упоминалась.
Не остались без названий и части тела — руки, ноги, голова. Здесь я для себя никаких сложностей не видел, хотя они намечались впоследствии, при описании черт лица.
Животный мир в представлении вредоносцев был не слишком разнообразен — зверь, рыба, птица, змея, пиявка, комар, вошь. То же самое относилось и к флоре — дерево, трава, куст, тростник, ряска. Окружающая реальность характеризовалась не менее скупо — вода, воздух, земля, огонь, земля пополам с водой (очевидно, болото), небо. Ясмень вредоносцы называли незамысловато, но с намеком на перспективу — «наша земля».
Термины, касающиеся семьи, брака и родственных отношений, полностью отсутствовали, что наводило на мысль об однополой природе вредоносцев. Неужели весь Злой Котел населен подобными уродами? Или, наоборот, уродом нужно считать меня?
На этом наши занятия в общем-то и закончились. И что интересно, первым сдался не я, что было бы вполне понятно, а вещун, еще до моего прихода отлежавший себе все бока. Едва добравшись до темы глаголов, он уснул, уронив голову на плечо.
К чему труднее всего привыкнуть на Тропе, так это к разнобою в суточных ритмах или к их полному отсутствию, что как раз и имело место в Ясмене. Благодаря никогда не заходящему Светочу день здесь длился бесконечно.
Дабы не потерять ориентировку во времени, тем более что ориентировка в пространстве была потеряна безвозвратно, приходилось придерживаться какой-то системы отсчета. Самой простой и удобной из них была та, где за единицу измерения принимался период, объединявший сон и бодрствование.
Той же самой системой пользовался и я, называя свои условные сутки несправедливо забытым русским словом «обыденки», как раз и обозначавшим трудовой день и покойную ночь, взятые вместе.
Так вот на протяжении по меньшей мере семи обыденок я почти непрерывно практиковался в языке вредоносцев, отрываясь от занятий только для сна и кормежки. Кто-то разговаривает на мертвых языках, кто-то предпочитает искусственные, а на мою долю достался язык, по известным причинам понятный одним только его обладателям да еще таким талантам, как вещун.
Дошло до того, что даже во снах я стал ощущать себя вредоносцем — босым, одетым в накидку из луба, поедающим пиявок, ночующим в болотном бочаге и мечтающим о грядущей счастливой жизни в Ясмене, то бишь в Нашей стране.
Единственной отдушиной для меня была кормежка, но она случалась не так часто, как этого хотелось бы, — примерно раз в обыденки, когда охотники возвращались в поселок.
Как оказалось, доставляли они не только полудохлых бабочек, являвшихся, так сказать, побочной добычей, но и много другой пищи, более подходящей для мужчины в расцвете лет, ведущего свою родословную от приматов, предпочитавших мясную пищу любой другой.
Значительную часть трофеев составляло то, что на моей родине принято было называть гастрономией — битая птица, рыба разных видов, наиболее лакомые части мясных туш (целого барана, а тем более быка по воздуху не попрешь).
Самое занятное, что некоторые продукты уже прошли кулинарную обработку. Невольно напрашивалась мысль, что тенетники, по примеру небезызвестного барона Мюнхгаузена, умеют подманивать к себе жареных уток, а рыбу в реках ловят исключительно копченую.
Вещун, питавшийся редко, но метко (ни один человек не смог бы умять за один присест столько, сколько запросто съедал он), однажды разъяснил мне этот феномен.
Оказывается, главным источником существования тенетников была не охота и тем более не собирательство, а меновая торговля, на поприще которой они достигли немалых успехов.