лесу.
Отец Хрисанф пришел сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь такое свое памятное «пришествие», о котором в Бабаеве должны были надолго запомнить.
— Слава вам, дети Христовы! — степенно поднял руку Отец Хрисанф, переступив порог дома Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать. — Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему: всем, кто после наших остережений собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?
— Ничего я не думаю… А с жинкой нам и дома тепло.
— Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.
— А что я-то? Колхоз был, да распался, но я, конюх, остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.
— Разговорчивым стал, словоблуд. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.
— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон. — Посуди сам. Власть Советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе… А ты с архаровцами своими к нам за жратвой едешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили…
— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь смутную на нас?! — взвизгнул Хрисанф. — Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни, поддерживающих веру нашу в справедливость господню!
Старик Андрон с чувством возразил:
— Не приемлю, Хрисанф, твоих смутных слов. Кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за иродов, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите… На твоего Федьку Шуляка молиться, — разошелся дед, — который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?
— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.
Поднялся недовольный говор.
— Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом! — предложил распаленный старик Андрон.
— Я тебе покажу! — пригрозил Хрисанф и заговорил о насилии властей, неудачно приведя пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.
А ему в ответ:
— Хулиганов спокон века вязали. И верно, засадить надо было Антошку-бандита, правильно его забрали, да вислоухий «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.
Отец Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:
— Вразуми, господи, рабов своих покорять плоть духу, земное — небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! — резко закончил он и ушел из хаты.
Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.
— Отправь попозже старика Андрона к прародинам на вечный покой, — раздраженно распорядился Хрисанф. — Я за него помолюсь. Бог простит.
…Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:
— Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?
Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон»! Отец Иннокентий не только напомнил ему старую, неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право на этот пустяковый в духовенстве чин.
Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:
— Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.
— Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве? — остановился у аналоя отец Иннокентий, взяв молитвенник.
— Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий, — задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф, с обидой спрашивая: — С каких нор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.
— Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись, вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием, — вопросительно глянул он в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся, перекрестил нечестивца со словами: — Свят! Свят! Сгинь с глаз!
И тут произошло то, чего отец Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет ТТ и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло:
— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?
Отец Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился:
— Теперь я тебя понимаю, своим языком говоришь. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм!
— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут, — задергался как на шарнирах Хрисанф.
— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского.
— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути, на большевиков ориентир держал.
— Что ты понимаешь, Хрисанф, в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсэсовцы зад себе давали подтирать. Прости ты меня, господи, Христа ради! И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.
— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил. Ты-то зад не лижешь?
— Мы с государством в мире должны жить, — не обратил внимания на колкость отец Иннокентий. — Нас, священников, единицы остались, кто при немцах не кадил противу Советов, потому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.
— Больно много знаешь! — с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф. — До какой срамоты дожил батюшка-наставник, в проповеди на большевистские выборы кличет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?
— Православная церковь, юродствующий Хрисанф, всю войну молилась и призывала паству к разгрому фашистов. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своим незаконнорожденным детищем — УАПЦ, этой духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный и тот рухнул. Озверел ты.
— Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю, — чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: — Пойдем!
Отец Иннокентий немного помедлил, смотря на крупнокостного старосту, решил возле него обезоружить и выгнать Хрисанфа за дверь, одному с ним возиться возле аналоя грешно и неловко. Но когда они направились к выходу, священник увидел за колонной вооруженного автоматом бандита — Федьку Шуляка, а потому, не задерживаясь, вышел на паперть.
Сквозь ночную мглу на небе едва угадывалось слабое мерцание звезд. Они-то и навели отца Иннокентия на мысль о том, что человеческая душа наподобие такой слабой блестинки существует в пространстве и в конечном итоге незаметно гаснет. Как возникла, мало кто видел, так и ушла, до этого, в сущности, никому дела нет. А намять, известно, недолга.
Отец Иннокентий пошел, грузно ступая ногами. Ему почему-то ни о чем реально не думалось в ожидании выстрела, а в голову снова пришла мысль о слабой блестинке звезды, которую уже не найдешь, не сыщешь на темном небе. Он больше и не смотрел на него, шел и шел, оступаясь и припадая то на одну, то на другую ногу, не замечая, что село остается за спиной и он идет к заросшему терном овражку.
Шуляк помог отцу Хрисанфу спуститься под уклон. Их встретил Кушак, без расспросов по привычке связал руки захваченного священника за спиной, дежурно предупредил, осадив его за плечи на землю:
— Пикнешь, крысу в рот запихаю.
Отец Хрисанф в это время сказал Шуляку наверху:
— Кончать Андрона не надо. Живо волоки его сюда. В Бабаево я больше не ходок. Следующие поминки от меня справят в Рушниковке.
Километра три отошла ночью банда Кушака за дальние от Бабаева хутора, уводя с собой отца Иннокентия и старого Андрона. Хрисанф с Шуляком на этот раз не отставали, а все норовили выйти вперед. Но как-то так получалось, на пути попадали то овражек, то колючий кустарник, то болотца, которые Кушак неизвестно как обходил или живо преодолевал, на что у Хрисанфа умения не было. А Федька его не бросал. И тащились они позади, пока не достигли открытого холма, на котором в одиночестве доживал свой век знаменитый на всю округу Маринин млын.
Еще недавно к нему съезжались любопытные, в большинстве своем молодые люди, чье сердце было чувствительно к любви и жалости, чтобы посмотреть на довольно еще крепкий, суровый, ставший вдруг одухотворенным старый млын, свидетель трагической любви и человеческой верности.
…Случилось вот что. В Заречном хуторе немцы надругались над дивчиной Мариной. Хлопец ее — Минька бросил в хату с гитлеровцами гранату, надеясь уничтожить врагов. Но он, глупый, наверное, ничего не знал о запале. Граната не взорвалась.
Миньку схватили и не нашли на чем повесить для устрашения других. И тут кто-то из фашистов показал на млын, торчавший над холмом. Загоготали, руками замахали возбужденные гитлеровцы — понравилась идея. Они даже не стали сгонять к млыну население из ближайших хуторов, считая, наверное, что зрелище издали будет еще более устрашающим. Им самим, видать, не терпелось отвести душу, посмотреть, как будет болтаться повешенный на крыле ветряка.