— А как едят китайцы палочками? — не поняла сравнения жена Чурина.
— Не знаю, по-ихнему не пробовал. А по-лесному — обыкновенно: застругал ветку и тыкай мясо или чего там горячее.
— Кто же вам готовит?.. Где?.. — проявила любопытство хозяйка. Но, заметив неодобрение на лице мужа, прервала расспросы. Да и гость не был расположен отвечать на них, произнеся небрежно:
— Было бы из чего готовить, холуев там хватает.
— А если не из чего? — не удержалась хозяйка.
— Такого не бывает. Достать надо, значит.
— Отнять у крестьянина, выходит, — пояснил Чурин жене.
Угар успел вставить:
— Не отнять, а воспользоваться поддержкой крестьян.
— Ничего себе поддержка! Вваливаются ночью в хату, требуют к такому-то числу заколоть кабана да еще нагло приказывают столько-то колбасы дармоедам сделать. — Анатолий Яковлевич, заметив, что гость отложил вилку, перестал есть, стушевался немного, смягчил: — Ну это вы бросьте, Лука Матвеевич, нате-ка вилку, ешьте, к присутствующим разговор не относится, мы для того и встретились, чтобы не любезностями ласкать слух друг друга… А истина рождается где? В споре.
— Спорить я люблю, — принял пояснение Угар.
— Не будем устраивать, Лука Матвеевич, спор ради спора. Но вы меня очень даже рассердили вашим небрежным заявлением, что «холуев хватает». Это ведь о живых людях, кто, кстати сказать, рискуя, добывает для вас хлеб насущный.
— Вы считаете лучшим, чтобы я сам тащил кабана на своем горбу? — спросил Угар с хитроватым выражением на лице.
Чурин заметил это и кольнул самолюбие подопечного:
— А что вы за важность такая, чтоб за вас кто-то живот надрывал? Говорят, любишь кататься, люби и саночки возить. А наш лозунг: кто не работает, тот не ест. — Он взглянул на часы — до отхода поезда оставалось без малого два часа.
— Ничего с их горбом и животом не случится, — самодовольно парировал Угар.
— Тащить на горбу чужое, Лука Матвеевич, то есть отнятое у людей, само по себе плохо. И как можно так унизительно называть своих кормодобытчиков, без которых вы ничто, так сказать, человек без средств к существованию.
— Почему без средств?..
— Кто же вам их добыл? Опять же они, холуи, как вы изволили выразиться. Они строят удобные схроны для вас с любовницами, совершают преступления, грабя и убивая, — слегка умерил возбужденный тон Чурин и спокойно закончил тем, ради чего и позволил себе этот упрек: — Я не уверен, Лука Матвеевич, что вы достаточно осведомлены в том, насколько ничтожны вы сами для главарей ОУН. Вы только подумайте, чьими соками они питаются, по каким каналам утекает добытое, кто пользуется благами. И какую корыстную цель преследуют эти ваши так называемые руководящие борцы.
— Какую же? — сразу подхватил внимательно слушавший Угар.
— А такую. Любой ценой прорваться к власти, чтобы основательно, по-хозяйски сесть верхом на свой народ, в том числе и на тех, как вы говорите, холуев, которые нынче вам корм и запас на черный день добывают, исполняя волю дармоедов. И вы, Лука Матвеевич, не злите меня, обижусь.
— Ладно, не буду… Все исполняют чью-то волю, чего тут спорить. Нам наше хорошо, вам ваше лучше. Мы все слуги, а слуги разве не холуи?
— Ну будет, довольно! — сдерживая себя, начал подводить черту их разговора Чурин. — Я понимаю, ты заражен оуновской пропагандой. Но как ты, бандитский начальничек, нагло осмеливаешься проводить параллель между своей сворой и законной народной силой, которую представляем, в частности, и мы, чекисты? Я, Лука Матвеевич, уверен в нашем народе, потому что мы сами из народа и, запомни, народные интересы защищаем. Потому и народ с нами. Потому нам и не требуются «друзья»-союзнички, коим вы холуями служили в недалеком прошлом и которых наголову разбили мы, советский народ. А вы на своих братьев руку поднимаете, хотите держать в страхе, кровь пьете и нагло называете это «воспользоваться поддержкой крестьян».
Угар слушал со вниманием.
— Вам, Лука Матвеевич, с азов-низов начинать надо познавать советскую жизнь. Верно говорят, лучше раз увидеть, чем сто раз услышать. Наговоримся, успеем… Примерьте-ка мой пиджак, френч не годится для поездки, рубаху сначала наденьте и галстук. Да еще вот усы приспособьте для маскировки.
От галстука Угар отказался, брезгливо отбросил его со словами: «Удавку себе еще не напяливал». Однако блестящие медные запонки вставил в манжеты с ребячьим любованием. И повертелся у зеркала, причесываясь с излишним старанием.
— Постричься тебе надо, похож на дикаря, — подметил Чурин, перейдя вдруг на «ты», чтобы непосредственнее расположить Угара к себе.
Телефонный звонок застал их перед уходом.
— Да, собираемся выходить, Василий Васильевич. Очень приятно, что успели взять. Откуда вы?.. Из Торчина? Привет от меня Тарасову. Прямо удивительно, как вы обернулись. Сам, значит, вышел? Целый?.. Из наших никто не пострадал? Да, сразу извещу, как вернусь. Спасибо! — повесил он трубку.
— Подполковник Василий Васильевич звонил? — поинтересовался Угар, поправляя свою кучерявую шевелюру.
— Он! Счастливого пути пожелал и хорошего настроения Луке Матвеевичу. Значит, тебе. Поехали!
…Желанная посадка состоялась, и Чурин несколько успокоился: шансов налететь на ненужный глаз оставалось все меньше. Вагон оказался наполовину пустой.
Соседством старушки, разбитного парня в гимнастерке без погон и скучной большеглазой молодухи, уныло смотревшей перед собой, Чурин остался доволен. Он представить себе не мог, какую добрую службу сыграет для чекиста балагуристый нрав вчерашнего солдата, бесцеремонно представившегося скучной соседке с прибауткой:
— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебя уважит, всю судьбу твою расскажет, — с треском перебрал оказавшуюся у него в руке колоду карт и весело добавил: — Ну еще разок взгляни, будто рублик подари.
— Да ну вас, не до вас… — отмахнулась молодуха, однако уже не отрывала глаз от раскладываемых карт, слушала.
— Все расскажу я тебе, красавица, истинно, чего сама не знаешь, не предполагаешь, но страшно желаешь: о любви, о краже, о пропаже, о верности и нечаянном интересе. Скажи, как звать тебя, и на твое имя карты выложат весь твой интерес и тайну души. Если сама пожелаешь, позолоти ручку, красавица, прежде чем сказать имя свое.
— Ушлый какой, ты угадай имя, тогда я еще подумаю, что тебе дать… — несговорчиво повела плечами молодуха и заворчала: — Стыда нет, с базара гонят, так они, дармоеды, в поездах рыскают, дурачков ищут.
— Назову-ка я тебя Дунькой, — ловко раскладывал парень карты, наигранно приговаривая: — Под бубновую даму ты не годишься, к тебе трется крестовый король, староватый для тебя, блондинки с удивленными глазами. Попробую разложить на червонную. Ты, Дуняша, видать, с мужем не в ладах…
— Погодите! — не дала она смешать карты. — Давай-ка, что там на червонную ложится, это моя масть.
— Не ложится, а неотступно преследует тебя крестовый король. Чего ему надо от тебя, ты знаешь, а чего бегаешь от него — сама понять не можешь.
— Не знаю, — мотнула головой молодуха, и вдруг у нее прояснилось: — Так ты видел нас при посадке у вагона, подслушивал, афера! Убери свои карты!
— Вот те на, в глаза не видел, — собрал шутник карты, перетасовал и вдруг повернулся к старушке: — Давай, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Осеняет меня сегодня, что было с тобой и чего не было. Все открою, не скрою: печали-хлопот у тебя много, ой как много…
Старушка снисходительно улыбнулась, мягко сказала:
— На них и помру, куда деваться… У меня, сынок, все давно угадано, все давно известно и во вчерашнем и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.
Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал его:
— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?
— За них, милых… — застыла она с неподвижным взглядом.
— К внучке, видать, насовсем едете… — старался продлить разговор Чурин.
— Чего захотел… — насмешливо хмыкнула ворчливо настроенная молодуха. — К родным детям насовсем теперь не каждый родитель отправится, а ты захотел — к внучке.
«Черт ее дергает за язык, не даст она мне поговорить с пользой для Угара», — подосадовал Анатолий Яковлевич, но старушка легко поставила все на место:
— К кому, может, и не отправятся, только не к моей Алене. Зовет насовсем. Чего, говорит, ты в доме на селе одна, в городе у меня без хлопот поживи, будет тебе в земле копаться, передохни, аль не надоело. Видишь, как рассуждает. А я без земли-то, без огородишка помру сразу.
— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.
— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.
— За что же они его? — очень заинтересовался Чурин.
— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было… Тут эти бандюги стрельбу открыли… Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он, старый, побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.
Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:
— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?
Старушка захлопала глазами.
— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь? — посовестила она Угара. — Сразу видно, не потерял ты никого из близких… Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.
— Огрубели на войне люди, путают, как и что сказать, ляпнет, не думавши, ты уж не суди его, мать, — смягчил Анатолий Яковлевич и с дальним прицелом спросил: — У вас пенсия связана с потерей кормильца, надо понимать? А почему пенсия за сыновей, вы сказали?
— Старший-то у меня офицер был, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать, с меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки мне завезли, и сено по ошибке.