Остров Британия, Дикий Лес,
окрестности замка Галава
начало осени года 499 от Р.Х.
Мальчик легко взбежал по заросшему вереском склону, остановился на минуту у огромного нависающего над склоном камня, оглянулся. Дикий Лес лежал внизу, словно зеленое море с островами невысоких холмов.
На вид ему было всего лет девять, вряд ли больше. В потрепанной, хотя и добротной, одежке, с разлохмаченными волосами он мог бы показаться сыном какого-нибудь зажиточного крестьянина, если бы не кожаный пояс с бронзовыми бляхами и короткий кинжал в ножнах.
Глядя на раскинувшийся у его ног бесконечный лес, на вершины гор вдали на севере, на крыши замка за лесом, на вересковые холмы, за которыми где-то далеко на западе лежало море, он вдруг очень остро ощутил свою причастность этому миру; более того — ему показалось на мгновение, что весь этот огромный мир принадлежит ему, как и он сам принадлежит этому миру.
Вышедшее из-за облака солнце коснулось его светлых волос, расцветив их неярким северным золотом; легкий порыв ветра разметал их, словно шутливо провел по голове великанской ладонью.
Мальчик улыбнулся и, повернувшись назад к склону, принялся искать вход.
Этот вход в скалу он заметил еще несколько дней назад, но до сих пор у него как-то все не было времени забраться сюда и посмотреть, что здесь такое. Он спрашивал о входе в замке у Эйна-лесничего, но тот лишь пожал плечами, сказав, что никаких пещер в окрестностях Галавы нет. Это было странно — Эйн знал все, что только можно было знать про здешние леса и холмы, — и еще больше разжигало любопытство.
Сейчас вход, который мальчик видел однажды снизу, отыскался почти сразу; это была совсем небольшая — по грудь взрослому мужчине — дыра в скале, прикрытая сверху огромным камнем. Мальчик пригнул голову и шагнул внутрь.
Внутри было тихо. Падающий от входа свет позволял видеть низкий коридор, уходящий куда-то вглубь горы. Мальчик постоял немного, ожидая, пока глаза привыкнут к полумраку, и прислушиваясь, потом пошел вперед.
Уже через несколько шагов коридор свернул в сторону, стал чуть наклонным; мальчик удивился тому, что в подземелье не стало темнее. Он остановился, оглядывая стены, и в тишине, не нарушаемой звуком его шагов, услышал слабый шелест, доносящийся откуда-то из глубины горы. Стало жутковато и.… еще более интересно.
Он прошел еще немного — ход снова повернул — и за поворотом опять остановился. Теперь шелест стал громче, явственнее, в нем четко слышался некий ритмичный узор. Он напоминал теперь… шум далекого прибоя.
Шагов через десять мальчик увидел новый поворот, резко уводящий куда-то вправо. Из-за поворота доносился тихий шум моря, и лился, казалось, странный жемчужный свет с едва различимым розовым отблеском — как цвет яблонь в конце весны. Мальчик осторожно втянул носом воздух, — сквозь запах земли и сырого камня еле слышно пробивались запахи морской соли и нагретой солнцем сосновой хвои.
Мальчику стало страшно. Он достаточно слышал жутких историй о злых духах, что скрываются в недрах волшебных холмов. Надо было убегать, пока духи не закрыли выход из горы, не сделали его пленником навсегда…
Но что-то удержало его. Быть может, — шум моря, которое он видел лишь пару раз в жизни и о котором мечтал; быть может, — тот яблоневый оттенок в лившемся из-за поворота свете: он почему-то очень любил ту пору, когда яблони в замковом саду покрывались чуть розоватой жемчужной пеной цветков. А может быть, удержало его мелькнувшее воспоминание о том миге, когда он, стоя на склоне горы, почувствовал себя хозяином всего этого мира…
Так или иначе, но, затаив от страха дыхание и стиснув у пояса рукоять кинжальчика, он шагнул за последний поворот.
Почему последний? Он сам не знал потом, почему именно так — последним (или первым, какая разница?) — остался у него в памяти этот шаг.
Было море — огромное, темно-синее у горизонта и изумрудное у берега, и ярко-желтый песчаный берег, заросший соснами; мелкий гравий шелестел в полосе прибоя. И где-то далеко стоял у берега огромный корабль. Мальчик вздохнул почему-то и пошел к кораблю.
Тот был воистину велик, — мальчику никогда не доводилось таких видеть, и он даже не думал, что можно построить такое большое судно. Нос и корма его, задранные к небесам, были покрыты искуснейшей резьбой и изукрашены золотом, хрусталем и красной краской. Такая же резная полоса шла вдоль всего борта по привальному брусу. Ни флага, ни вымпела не было на высокой мачте.
Когда мальчик подошел, оказалось, что корабль стоит у длинной уходящей в море гряды валунов, с которой на борт у носа была перекинута широкая доска. Заколебавшись на мгновение, мальчик шагнул на сходни и поднялся на борт.
Картина, открывшаяся ему, была одновременно удивительна и ужасна. По всей длине корабля вдоль бортов лежали — все в разных позах — могучие воины в полном вооружении, с искрами драгоценных камней и золотых украшений в волосах, на одежде и на оружии, с копьями под руками и с палашами у поясов. Небольшие щиты, украшенные белой и красной бронзой, лежали у их колен.
Мальчик замер, подумав на мгновение, что попал на корабль, полный мертвецов. Но кто-то из воинов вздохнул, кто-то пошевелился, и мальчик с облегчением понял, что все они спят.
Какое-то движение на другом конце судна, у самой кормы, привлекло его внимание; он взглянул, резко повернувшись, и увидел сидящего у рулевого весла седого воина, плечи которого были покрыты алым плащом.
— Подойди, мальчик, — голос, прозвучавший совсем, казалось бы, негромко, охватил, наполнил весь огромный корабль, всю тишину побережья, всю перевернутую чашу ярко-синего неба.
И мальчик пошел — через весь корабль, словно через двойной строй спящих воинов: они и во сне казались торжественно сосредоточенными.
Воину, позвавшему его, было очень много лет, но мальчик не мог думать о нем, как о старике. Он сидел на последней кормовой лавке как на троне; обе руки его опирались на перекладину тяжелого меча, рукоять которого завершалась яблоком в виде кабаньей головы. Глаза воина были голубовато-серыми, а волосы и борода — отнюдь не седыми, как казалось издалека, а просто очень светлыми. Две косицы у висков были перевиты нитями белого золота — точно такого же цвета, как сами волосы.
— Здравствуй, мальчик, — сказал сидящий у рулевого весла.
Мальчик низко поклонился. Не выдержал и задал-таки вопрос, хотя и знал, что это невежливо:
— Кто ты?
Воин не удивился, не укорил мальчика.
— Я — Финн, — просто ответил он.
— Это… твое имя?
— Имя? Что тебе до имен здесь, где нет ни времени, ни пространства, где время и пространство бесконечны?
Мальчик задумался; сидящий молчал, словно ждал новых вопросов.
— Почему эти люди спят? — спросил мальчик.
— Они ждут.
— А ты?
— А я — Финн, я ведь уже сказал тебе.
Мальчик помолчал, потом вдруг спросил — неожиданно для себя самого:
— А кто я?
Сидящий у рулевого весла чуть улыбнулся, посмотрел на море, долго взглянул на мальчика.
— Ох… — мальчик вскинул было брови, словно что-то неожиданно пришло ему в голову, потом задумался. — Я понял, понял, кто ты! Ты — Финн МакКул из старых ирландских легенд! Когда тетка Эния рассказывала о тебе, я всегда верил, что ты не погиб, а ушел в священные Яблоневые Земли…
Старый воин рассмеялся — открыто и радостно:
— Я не из легенд, о Мальчик, чья судьба — БЫТЬ. Я — как и ты — суть Мира. Я — точка, вокруг которой есть Мир. Я — та протока, по которой Сила течет от богов к людям. Я — свидетель той Силы, которая заставляет Мир быть.
Мальчик помолчал; заговорил — неожиданно серьезно:
— Я помню, Финн, тетка говорила, что ты собрал вокруг себя Людей, которые делали Мир: воинов-магов и магов-воинов. Я.… я еще маленький, но я клянусь: я снова соберу их, когда вырасту; и они сядут за один Стол, и Стол этот будет круглым, ибо…
— Да, мой Мальчик.
— Но…
— Но придет время, и ты уйдешь по Тропе Предела.
— А дальше?..
— Дальше? Дальше придет следующий Истинный… Но это совсем не для разговора сейчас. Нам пора расстаться, мой Мальчик.
Мальчик вздохнул; потом вдруг улыбнулся:
— До встречи, Финн…
— До встречи, Красный Дракон.
СКАЗКА О СТАРЫХ ПАРОХОДАХ
1
Пароход оказался старше, чем я думал, и значительно лучше. Он был просто замечательный.
Собственно говоря, не был он, конечно, пароходом в полном смысле этого слова — стоял на нем нормальный судовой дизель, работающий на банальной соляре. Но никакого значения это не имело.
Называть все моторные суда «пароходами» приучили меня в Севастополе, где я, окончив Университет, работал несколько лет на океанографических судах. Впрочем, забредший в севастопольскую бухту белоснежный пассажирский лайнер именовался теплоходом легко и свободно. Но уже впервые поднявшись на палубу первого своего гидрографа — местами обшарпанного, с пятнами темного корабельного сурика там, где облетела краска, — я сразу почувствовал, что обозвать его «теплоходом» язык у меня не повернется. Судно, корабль, «борт» — как угодно, но только не чистенькое и самодовольное «теплоход». А потом оказалось, что все, начиная с кэпа и заканчивая помощником кока, называли судно по старинке, тепло и ласково — пароход.
Из Севастополя, вдоволь наплававшись по теплым южным морям, попал я в долгую командировку на север — на съемку низовьев и устья затерянной в лесах и болотах реки Кичуги. Новые коллеги, с коими я познакомился еще в Москве, сразу предупредили, что плавсредство нас ожидает «не то что в ЮжМорГео или в севастопольском институте»… Я живо представил себе разваливающийся на ходу рабочий катер, на каком ходил однажды во время студенческой практики. На деле же все оказалось совсем не так.
Судно, на котором мне предстояло проработать некий неопределенный срок, я увидел, когда мы добрались, наконец, до базы в полусотне километров от устья Кичуги. Это, несомненно, был самый настоящий «пароход», не катер. Пусть и древний, как сама гидрография, плавучей рухлядью он не казался. Сразу подумалось, что где-то я его уже видел; вернее — я не подумал об этом, но — как-то почувствовал.