— Ну, Иржи, счастье твое, что мы не доложили начальству о поимке важного государственного преступника. А то получили бы в награду намыленные галстуки на шею.
— Да, — свесив голову, чуть слышно ответил Иржи, в душе чувствуя, что все кончится не так уж плохо.
— Да! — передразнил его начальник. — А что да, и сам не знаешь!
— Чего уж тут не знать — поймал и выпустил…
— Поймал! — презрительно скривив тонкие губы, протянул Куня. — Кого поймал! Вот, посмотри сам. Сличи фото. — И начальник поднял листок бумаги Иржи, под которым лежало с десяток фотокарточек.
Иржи сделал робкий шаг к столу, все еще не веря, что роковая минута миновала. Посмотрел на фотографии, разложенные веером.
— Присмотрись, твой раненый похож на одного из тех, кого разыскивает велительство?
— Тут действительно нет его. — Иржи виновато пожал плечами. — У него лоб сократовский.
— А кто его видел близко, кроме тебя и твоей Иланки? — задумчиво спросил начальник.
Иржи тут же сообразил что к чему, и с готовностью Швейка ответил: лицо раненого рассмотрел не очень хорошо, можно сказать, совсем плохо…
— Ты соображаешь, Иржи! — добродушно улыбнулся Куня и, сощурив хитрые каштановые глаза, почти шепотом разъяснил, что важнее всего теперь стоять на одном: никакого русского вообще не было. По ошибке за него приняли малознакомого человека из далекой деревни. Жил он тихо-мирно. Пахал свое поле, да сапоги чинил по вечерам. Начальству глаза не мозолил, вот и приняли за чужого, когда увидели впервые, да еще с перебитой ногой.
— Пан врхний, вы гений! — воскликнул Иржи неожиданно для себя.
— Мы оба будем гениями, когда его снова поймаем! — совсем уже другим тоном возразил начальник. — А ты вот что… Мы тут у себя посоветовались и решили, что после такого таинственного исчезновения твоего пленного тебе лучше на время из местечка уехать. Как бы тут друзья этого хромого не пристукнули тебя.
— Вы правы, пан врхний. Спасибо за добрый совет. Я сегодня же переберусь в Мартин.
— Да, там тебя гардисты пристроят.
Иржи решился и попросил вернуть ему его «нелепую», как сам назвал, докладную.
— Устраивайся в Мартине, а через время приедешь, заходи ко мне, сожжем ее вместе за бутылкой сливовички. А пока пусть полежит в моем личном сейфе. Мало ли что…
Настаивать Иржи не стал. Он знал, что Куня своих решений не меняет.
Из жандармской станицы Иржи забежал к Иланке и объявил, что они уезжают с матерью в Мартин и что она, Иланка, должна следовать за ним, если не хочет попасть в Германию.
— Устрою тебя там на работу. Сниму комнату, если не захочешь сразу обвенчаться, — бросил он уже с порога.
Иланка даже сама не знала, почему она всем своим существом на стороне тех, кто борется с фашистами. И подруги ее настроены так же. Даже советскую песню поют про Катюшу.
Первой «Катюшу» запела Соня, бывшая секретарша жандармской станицы. За это ее и выгнали с работы. Самая боевая девчонка в местечке, она всегда первой узнавала всякие новости.
Конечно, Соня была бы сейчас добрым советчиком в беде Иланки. Такая отчаянная пойдет на все. Но слишком она языкастая…
Самый надежный советчик в этом деле, конечно же, бача Лонгавер. Он как раз дома — когда началась облава на парашютистов, пасти овец в горах запретили.
Иланка вспомнила случай. Случай навсегда прославил Франтишека Лонгавера, как человека, который не остановится ни перед чем ради спасения попавшего в беду.
Было это давно, лет десять тому назад. Иланка еще не ходила в школу. Но она уже все понимала.
Как-то летним вечером, когда бача спускался с гор со своей отарой, в поселке поднялся переполох — жандармы на мотоциклах гнались за кем-то. Беглец, который тоже был на мотоцикле, успел проскочить мостик через горный поток, а жандармам, спустившимся с горы, овцы загородили дорогу. Те сигналят во всю, а овцы с моста не могут ни в сторону податься, ни вернуться обратно, так как задние их подпирают.
Бача узнал беглеца. Это был коммунист, осужденный на долгое заключение и каким-то чудом вырвавшийся из тюрьмы. Лонгавер шепнул ему, чтобы бросил мотоцикл в кустах и убегал в горы. Тот послушался. И вовремя — жандармы уже прорвались сквозь отару овец. Но пока они заводили свои мотоциклы, пока те набирали скорость, бача успел столкнуть мотоцикл беглеца в пропасть, на дне которой шумела речушка. Выйдя навстречу жандармам, он закричал:
— Изверги! Что ж вы делаете? Человека убили!
Жандармы опешили. Кого и как они могли убить на расстоянии, если даже не стреляли?
Лонгавер пояснил:
— Мальчишка, за которым вы гнались, как псы за кроликом, сорвался в пропасть вместе с мотоциклом.
— Хорош кролик! — огрызнулся один из жандармов. — Коммунист, а не мальчишка!
Тут же бросили они свои мотоциклы и подбежали к пропасти, где увидели переднее колесо затонувшего мотоцикла. Колесо быстро крутилось, вращаемое течением.
Жандармы до позднего вечера искали труп беглеца. Наконец заподозрили, что тот не разбился и ушел, а старик их просто одурачил. Три дня держали его в жандармской станице. Выпустили чуть живым. После этого бачу Франтишека в селе стали считать чуть ли не святым, пострадавшим за доброе дело.
Теперь Иланка направлялась к домику, который стоял на самом краю местечка, у ручья, и считался пограничным жильем между соседней деревней и местечком. И фундаментом и задней деревянной стенкой он врос в гору, покрытую непролазным ельником.
Бабички Мирославы не было дома. А за столом, несмотря на раннее утро, рядом со стариком Лонгавером сидел лесник. Недолюбливала Иланка этого человека: для каждой власти он старается одинаково.
При Масарике за одно срубленное деревце мог затаскать человека. И теперь, когда уж и слепому видно, что немцы могут рано или поздно весь лес из Словакии вывезти, на расплод не оставят, еще больше усердствует.
Вот и сейчас, что его привело в такую рань к старику? Наверняка придрался за какую-нибудь березку…
Хозяин гостеприимно предложил Иланке чашку кофе, мол, угощайся, пока я отвяжусь от этого лесного жандарма. А сам вернулся к горару, перед которым лежал большой лист бумаги, исписанный мелким, царапистым почерком. Иланка с сочувствием посмотрела на бачу, который робко присел на краешек стула, словно пришел в чужой негостеприимный дом, и виновато теребил свою щуплую серенькую бородку.
До чего несимпатичный этот горар. Лицо сухое, постное, щеки втянуты внутрь, как у голодающего. Видно, от злости высох.
Закончив писать, он протянул свою авторучку баче и глухо, как в бочку, пробубнил:
— Право же, пан Лонгавер, только уважение к вашей старости удерживает меня от взимания штрафа за такое браконьерство.
— Побойся бога, Яро, какое же тут браконьерство! — беспомощно развел руками Лонгавер. — Это же хворост. Хворост! Никогда на моем веку за хворост не штрафовали. — И раздумчиво добавил: — Разве что Гитлер придумал из хвороста делать порох?
Иланка обрадовалась, что старик так уел неумолимого лесного жандарма.
А горар, молча проглотив пилюлю, собрал свои бумаги и ушел, чуть слышно буркнув на прощание:
— Не советую употреблять имя фюрера всуе…
— Противнейший человек! — вслед горару бросила Иланка.
— Служака! — сердито добавил бача и пригласил гостью к столу.
Стол, как и вся мебель в этом доме, был почти черный. Не выкрашенный черной краской, а просто потемневший от времени. Да и сам бача почернел, видно, от того, что по целому лету жил на вершинах гор, под самым солнцем, где его обжигало и обветривало, как одинокое дерево. Лишь брови да жиденькие волосы, слипшиеся на затылке, были сизыми, а бородка серенькая. Старик он милый, тихий, взгляд теплых глаз — добрый, располагающий. Такому можно доверить любую тайну. Рассказала ему Иланка все, что случилось, и вздохнула.
— Знала бы, где партизаны, ушла бы к ним! — с отчаянием и слезами призналась она.
Выслушал ее бача молча и, казалось, безучастно. А когда закончила, встал, походил по комнате, закурил свою трубку — большую черную загогулину из корневища.
— Опасный для народа человек этот Иржи Шробар, — огорченно заговорил старик. — Таких сейчас на тысячу словаков один, не больше. Но есть. Не перевелись еще.
И опять замолчал надолго. Наконец, сочувственно посмотрел девушке в глаза, спросил, не может ли она еще хоть немного поводить Шробара за нос.
— По утрам в горах уже слышно советские пушки, — заметил он. — Потерпела бы! Ну еще хоть немного, чтобы не накликать на себя беду.
СУББОТНИК В ТЫЛУ ВРАГА
Костра в эту первую ночь партизаны Егорова не разводили, хотя всем хотелось поесть горячего, разогреть консервы, выпить чайку. Горячее было необходимо прежде всего самому командиру, который за годы партизанской жизни уже испортил свой желудок. Но он-то и не разрешал разводить огня, чтобы не привлекать внимания. Ведь слишком многие за день узнали об отряде советских десантников. И местные партизаны, и чабан, и добровольные сборщики мешков с грузом, сброшенных со второго самолета и разлетевшихся по всей округе.
Выставив караул и поужинав консервами с сухарями, партизаны стали укладываться спать на низенькой, но густой мягкой траве — лакомом корме овец. Мешки с грузом служили подушками.
Завтра эти «подушки» придется припрятать где-нибудь в расщелине скалы, а с частью взрывчатки отправить группу или две на подрыв железной дороги, по которой здесь день и ночь беспрепятственно идут на восточный фронт немецкие поезда. Завтра же необходимо установить связь с подпольщиками. Да многое надо успеть сделать за один только завтрашний день, а главное — выйти из района приземления, который может быть уже оцеплен.
Так думал Егоров, чувствуя, что сон от него далек, как эти звезды на чистом, бесконечно глубоком небе. Небо здесь словно подогрето, а звезды будто промыты и кажется, что они ближе к земле, чем на Украине. Видимо, от того, что воздух в горах разреженный.
Эти размышления командира прервал автоматчик Строганов. Он был сегодня разводящим. Уходил с караулом, вооруженный автоматом ППШ, а вернулся опоясанный крест-накрест лентами с патронами и со шкодовским ручным пулеметом на плече.