— Вы правильно поняли, пан Седлак. У нас пока нет основания верить вам. Однако хочется надеяться, что вы это доверие заслужите…
Через полчаса Богуш мчался в горы на новеньком директорском мотоцикле.
В больнице все уже привыкли к глухонемому богатырю на костылях. Он ходил из палаты в палату, помогал тяжелобольным, подолгу сидел возле выздоравливающих, которые обычно собирались кучкой и о чем-нибудь беседовали. К нему относились с сочувствием и в то же время с глубоким уважением. Сочувствовали тому, что не говорит и не слышит. А уважали за доброту и невероятную силу, которую он показал однажды совершенно случайно. Проходя мимо койки больного, под которым нянечка безуспешно пыталась поправить сбившуюся постель, богатырь остановился, положил костыли и поднял больного на руки, словно ребенка, да так и держал, пока нянечка перестилала постель. Положив больного на место, добродушно улыбнулся ему и тряхнул кулаком, мол, держись!
— То е чловьек! О-о, то вельми добри чловьек! — раздалось вслед богатырю.
С тех пор нянечки стали звать его себе на помощь. Но чаще всего получалось так, что в нужный момент он сам приходил. Заметив это, больные да и медицинские работники стали поговаривать о большой интуиции глухонемого, о его умении по артикуляции понимать говорящего.
«Вы только заметьте, как он внимательно смотрит в лицо тому, кто говорит», — рассуждали люди.
Они ведь не знали, что глухонемым Василий Мельниченко вынужден был стать, узнав, что везут его из сарая доктора Берната в больницу, где нельзя ему говорить по-русски, потому что по официальным документам он — словак.
Замечание больных насчет того, что глухонемой очень внимательно следит за артикуляцией говорящего, было в общем-то верным. Мельниченко учился говорить по-словацки пока про себя.
Он знал несколько мадьярских слов — среди больных были и мадьяры. С одним из них, которого звали по-словацки Яношем, Василий особенно сдружился. Янош больше всех здесь разбирался в политике, хотя говорил о ней мало. На прогулку он чаще всего уходил с пожилым словаком по фамилии Томчак.
Однажды из случайно услышанного разговора этих двух больных Василий понял, что оба они коммунисты, и с этого часа старался держаться к ним поближе. Те его не избегали, но и не откровенничали при нем. А как-то, подходя к ним, сидевшим в саду на скамеечке, Мельниченко услышал:
— Этот глухонемой, кажется, слишком хорошо все понимает. Уж не слышит ли он? — высказал предположение Томчак.
— Может быть ты и прав, — согласился Янош.
Мельниченко оглянулся, убедился, что близко никого нет, сел между двумя собеседниками и спокойно сказал своим густым, рокочущим басом:
— Да, товарищи мои дорогие, я и слышу, и понимаю, а только говорить не могу.
Оба отшатнулись от него. А он продолжал:
— По-словацки не могу говорить, потому и молчу. Но дальше играть роль глухонемого невозможно. Тем более, что оба вы скоро выпишитесь, а больше я никому здесь довериться не смогу.
Растерявшиеся Янош и Томчак стали расспрашивать, как он сюда попал. Но Василий ответил, что это долгий рассказ, а времени у них мало. В саду уже показался «кот в сапогах», как звали одного «больного», который ко всем присматривался и прислушивался.
— Не могу я больше здесь оставаться, выдам себя, — сокрушенно качая головой, пожаловался Василий. — Товарищи мои громят фашистов, а я ношусь с ней, — он кивнул на ногу, которая при ходьбе всегда была выставлена немного вперед. — Теперь уж она скоро заживет. Чего ж тут бездельничать? На Прашиве я буду тол выплавлять, картошку чистить и то польза своим. Вы только начертите мне план, перечислите села, мимо которых надо идти и, если можно, достаньте сухарей на дорогу.
Видя такую решительность, Томчак сказал: все это свалилось на них столь неожиданно, что он не знает, как тут быть, и попросил дать ему пару часов на размышление. Уговорились снова встретиться здесь перед ужином.
Вечером Томчак пришел один. Он пообещал, что сам с товарищами поведет Василия куда тому надо. При этом подчеркнул, что сделает это даже в том случае, если его и товарищей не примут потом в партизаны.
— А что много набирается охотников идти на Прашиву? — с некоторой тревогой спросил Василий.
— Сейчас половина Словакии готова отправиться на Прашиву, — ответил Томчак. — Здесь пока восемь человек. Один санитар. У некоторых дома оружие, они его возьмут с собой. Двоих придется «похоронить», чтобы гестапо не мстило семьям за уход к партизанам. С врачами уговор о фиктивной смерти этих больных уже есть. А вы молодец, — закончил он, — так играть роль глухонемого может только опытный конспиратор!
Похвалу Мельниченко пропустил мимо ушей и высказал сомнение насчет такого большого отряда.
Томчак усмехнулся.
— Люди, которые собрались вокруг нас, очень уж хорошие, жалко их оставлять. Все они побывали в свое время в тюрьмах да в лагерях, и теперь их ждет здесь участь не лучше. Они хотят бороться! Учтите, если русские не возьмут нас к себе, станем действовать самостоятельной группой или найдем словацкий отряд…
Неожиданно для врачей на следующий день оказалось очень много выздоровевших, которые настоятельно просили выписать их немедленно. Мест в больнице не хватало, поэтому выписали всех, кто желал.
Когда начало темнеть, в лесу за Вагом собрались вчерашние больные. Все, кроме Томчака и Яноша, были приятно удивлены, что среди них оказался и «глухонемой». Услышав его веселый рокочущий бас, санитар, который ушел из города со своими пациентами, долго не мог успокоиться.
— Ну, бетяр! Грдина!
Мельниченко хохотал, слыша далеко не синонимичные слова — проказник и герой. И все рассказывал, как ему иногда хотелось вмешаться в их спор о партизанах или событиях на фронте.
Сердобольный санитар часто посматривал на его забинтованную ногу.
— Надо было бы вам все же с недельку еще полежать. Идти по горам с такой ногой — это невероятно!
— За что же тогда вы меня назвали грдиной? — простодушно удивлялся Мельниченко. — Не будем терять времени! Итак, чем мы богаты?
— У нас есть три пистолета. — Томчак передал один пистолет Василию. — Две винтовки, десять гранат…
— И десять гранат не пустяк! — неожиданно пропел Василий от избытка чувств.
— Ано, десять гранат не пустяк! — закивал санитар.
Шли почти всю ночь.
Поняв, что Мельниченко неугомонный, Томчак и Янош придумывали всякие причины для вынужденного отдыха, чтобы облегчить ему путь. Но он рвался вперед и долго не хотел задерживаться на привалах.
Утром, обнаружив, что Василий натер костылями под мышкой, санитар обмотал их мягкой ветошью. Но через несколько километров трудной дороги по горам Мельниченко отбросил один костыль, решив, что это удобнее. Он то подбадривал отстающих, то мурлыкал песню, то что-нибудь рассказывал из своей жизни.
А пережил Василий за две тройки, как называл он свои тридцать три года, столько, что хватило бы на десятерых. Доводилось ему и выбираться из концлагеря, когда немцы в отместку за Сталинград стали всех поголовно расстреливать.
На вторые сутки отряд остановился на горе, с которой была видна деревушка. Двое сходили на разведку. Принесли много еды, а еще больше добрых вестей: узнали, что в селах уже говорят не просто о советских парашютистах, а называют имена командиров партизанских бригад — Величко, Егорова, Белика. Старик, с которым беседовали в селе разведчики, сказал, что вся Словакия теперь с надеждой смотрит на Прашиву.
— На Прашиву! — мечтательно сощурив глаза, прошептал Мельниченко.
Снова он отправился в путь, несмотря на кровоточащие мозоли на руках.
На Прашивой, где было людно, как в большой воинской части, готовящейся к походу, Василия Мельниченко встретили с объятиями. И тут его спутники окончательно убедились, с кем имели дело.
Они думали, что после такого мучительного перехода он надолго сляжет. Но уже утром увидели его возле армейской походной кухни с огромной черпалкой в руке.
— Говорил я вам, что картошку буду чистить, пока нога заживет! — сказал он.
В тот же день спутников Василия отправили, куда назначила их приемная комиссия.
ДРУЖБА ПРОВЕРЯЕТСЯ В БЕДЕ
Диверсионная группа Николая Прибуры вернулась с задания не в колибу, а к «партизанской мамочке», как теперь называли жену горара Фримля Ружену. На носилках принесли сюда в бессознательном состоянии раненного в ногу Ежо. Осмотрев рану, «партизанская мамочка» сказала, что может начаться гангрена, а лекарства у нее нет. Десантники Егорова своего мешка с медикаментами так и не нашли в горах — видно утонул в речке. Доктор Климаков сам одалживался у соседних партизан. Оставалось только пойти к бабичке Анке Эстовой, у которой свое, домашнее средство лучше аптечного.
От горарни до села, где жили Эстовы, было вдвое ближе, чем до партизанской санчасти. Конечно, идти туда не безопасно, зато там наверняка добудешь лекарство. Так рассуждал Рудольф, считая себя обязанным позаботиться о раненом товарище. И, отказавшись от обеда, взяв лишь кусок хлеба, он пошел напрямик, по горам, за лекарством.
…Неделю назад пан Шимон Черный получил важное и срочное задание: следить за каждым шагом бачи Эстова. Со стороны могло бы показаться странным, что новому директору школы, присланному вместо прежнего, объявленного государственным преступником, тайная полиция дает такие поручения. Но в том-то и дело, что он прежде всего был верным служакой полиции, а педагогической деятельностью только маскировался.
Рассуждая сам с собой, Черный удивлялся: и чего нашли подозрительного в этом старике Эстове?!. Летом пасет овец всей деревни, зимой лежит на печке, трубкой попыхивает, ну там сходит когда за дровами. Ни в какую политику бача, по мнению Черного, никогда и не вмешивался. Уж очень рассудительным человеком был, чтобы связаться с коммунистами.
Однако сам начальник областной жандармерии, минуя коменданта местной жандармской станицы, строго-настрого наказал Черному: следить за всеми, кто ходит к Эстову. Он и еще кое-что по секрету добавил насчет того, как себя вести при этом.