Народ, переполнивший кладбище, молча ждал. Те, что плакали, сейчас умолкли, чтоб слышать, что скажет этот русский парень.
— Братья и сестры! — по-словацки заговорил Иван. — Матери и отцы! Мне сказали, что маляр Матуш Гронка считался у вас молчуном. Впервые в жизни сказал он вслух то, что было у него на душе. И вот погиб…
Партизаны стояли в суровом молчании. По щекам у сотен собравшихся здесь мирных жителей катились слезы.
— Отецко Матуш! Ты только предсказал неминуемую кончину фашистов. А мы свершим этот приговор. Отецко Матуш! — Голос Ивана надломился. Он проглотил комок, застрявший в горле, и бросил прощальный взгляд на покойника. — Клянемся тебе, что отомстим!
— Клянемся! — хором повторили партизаны.
В толпе это слово прокатилось как эхо. А Волошин встал в строй с правого фланга и громче прежнего продолжал:
— Я, партизан отряда Яношика…
И семь голосов, как один, повторили его слова.
— Над гробом погибшего товарища…
Вслед за партизанами произнесли это и жители.
— За попранную свободу словаков и чехов… — говорил рядом с Иваном словак, и губы его вздрагивали. — За свободу и счастье всех трудящихся Чехословакии…
От толпы отделилось шесть юношей. На ходу подбирая шаг и выстраиваясь по два, они подошли к партизанской шеренге. Направляющий, совсем молодой паренек с пистолетом за поясом, приблизился чеканным шагом к русскому командиру и громко сказал:
— Товарищ партизанский велитель, возьми нас, будем вместе бить фашистов!
Волошин кивнул: становитесь в строй. Шестерка пристроилась к партизанам. И теперь слова клятвы повторяло уже четырнадцать человек. А скоро к ним присоединилось еще несколько. За ними еще и еще. Шеренга все увеличивалась. И голоса нарастали, как весенний шум реки, в которую устремляются маленькие задорные ручейки.
— Смерть тому, кто посягнет на нашу свободу! — Волошин до предела возвысил голос. И когда последние его слова повторило уже двадцать партизан, он поднял к плечу правую руку. — Смерть фашистам!
— Смерть! — повторили и партизаны и жители местечка.
Вечерело. На краю села, там где дорога поворачивает в сторону Банска-Бистрицы, возле осиротевшего дома маляра стояли старики. Кивали головами, вздыхали.
— Уж в эту-то ночь нагрянут, — убежденно прошамкал старый Налепка.
— Что ты! Ночи они теперь боятся, как черти креста! — возразил Гайдаш, самый древний в селе человек, но все еще непревзойденный в округе сапожник. — Они герои днем, да с пулеметами против женщин и детей. Слыхал, что сделали в Рихатаровой? То-то…
— Если ночью не думают ехать, чего ж тогда у них такая беготня в Банска-Бистрице была сегодня? — поинтересовался брат покойного маляра. — Дочери ж ходили, рассказывали…
— Ты тоже додумался! — сердито сказал Гайдаш. — Пустил дочерей в город!
— Разве их удержишь? Они где-то лесом пробрались на дорогу. Да ничего ведь не случилось…
— Так правда, что в город мужчин не пускают? — спросил Налепка.
— Может, кому и не поверил бы, так ведь дочь рассказывала. Женщин и то пускают с горем пополам: раньше обыскивали только у шлагбаума, а теперь и на мосту.
— Как они хоть женщин решились пускать? — удивился Гайдаш.
— Решились! Жрать-то им надо, вон сколько их собралось там. А если из деревень не понесут на рынок…
Беседа оборвалась: все повернулись в сторону горы, откуда по лесной тропе спускался Лонгавер — бача из соседнего местечка.
Теперь все молчали, пока этот всеми уважаемый старик не подошел и не начал с каждым здороваться, пожимая вялые руки.
— Э, да вы, я вижу, обмякли. А в соседних деревнях народ бункера строит.
— Мы бункера приготовили еще вчера, как только все это случилось, — заявил Налепка, глядя вдаль темнеющей и заволакивающейся туманом дороги. — Женщины перенесли туда половину барахла. Да ведь если пойдут эти ироды, они каждую щелку в горах обшарят. В Рихтаровой с собаками ходили по лесу. Искали шалаши да бункера.
— Э-э, — отмахнулся Лонгавер. — Тогда война шла где-то у Сталинграда, и гардисты были посмелей. А теперь совсем другое дело. Вон русская разведка уже под Прешовом побывала.
— Да это так, — согласился Гайдаш. — Случись такое дело, скажем, весной, до приземления парашютистов, в первый же день каратели были бы тут как тут. Я даже так думаю: они еще несколько дней могут не заявиться.
— Почему же?
— А потому, что им и в других местах по горло работы. Слыхал, что творится в Мартине?
— Да и возле Зволена сожгли военный склад, — дополнил Налепка.
— То-то же, — Гайдаш самодовольно покрутил свои длинные свисающие на бороду усы, точно это он сам уничтожил склад. — Они сперва зашлют сюда кое-кого выведать, что и как тут.
— А зачем им засылать? — возразил Лонгавер. — Тут есть у них свои… Аптекарь уже дважды бегал туда и обратно.
— Этот на такие дела способен, — сквозь зубы процедил Гайдаш.
— Ну а все-таки, что же будем делать, когда появятся эти черные дьяволы?! — будто сам себя спросил Лонгавер. — Надо же заранее все предусмотреть.
Кто-кто, а он-то знал, что делать. Мало того, все уже было придумано и приготовлено. Хотелось только убедиться, что люди думают так же, как он.
— Мост взорвать, вот что надо бы сделать, — сам на свой вопрос ответил Лонгавер. — Если сюда на машинах нельзя будет проехать, пешком они к нам не пойдут через речку. Возле Мартина их уже проучили. Небольшой отряд партизан командира Величко разбил батальон гардистов. Там есть целые районы, куда они теперь и носа не показывают. Вот и нам бы такое устроить… Восстанавливать мост они не станут. — И, понизив голос до шепота, добавил: — У меня даже динамиту найдется немного для этого дела…
— Да как это сделать, если там теперь два часовых? — вздохнул Гайдаш. — Один по мосту ходит, другой в будке с телефоном сидит. Не успеешь подойти к мосту, позвонит, — из казармы сразу налетят! И ничем твой динамит не поможет.
— Да нет, если динамит есть, то придумать что-нибудь можно. Только вот беда, нам же самим потом восстанавливать мост придется. — Лонгавер говорил это спокойно, а самого так и подмывало скорее уйти отсюда и рассказать Смиде о настроении людей.
— Ты прав, — согласился с ним Гайдаш. — А что еще надо делать, чтобы не пустить их?
— Просить партизан занять наше село, — высказался Налепка. — Вон ведь уже во многих селах партизанские заставы.
Это было как раз то, что хотел услышать Лонгавер от своих соседей.
Поговорив с ними еще немного, он распрощался и не спеша направился к той же тропке, по которой спустился. А только вошел в лесок, сразу прибавил ходу.
Скорее к Смиде. Народ хочет защищаться. Пусть коммунисты и партизаны решают, что делать.
К утру с гор спустился партизанский отряд Владо. В этом отряде были и те парни, которых совсем еще недавно гардисты пытались угнать в немецкое рабство. Теперь они уже владели оружием, так как пришлось участвовать не в одном бою. Село, недавно совсем беззащитное, стало главной партизанской заставой на пути к Банска-Бистрице.
Очнувшись, Рудольф обнаружил, что лежит в комнате, где все белое, даже занавески на окнах и дверях, а рядом сидит Ежо.
— Мы где? — спросил его Рудольф одними губами.
— В русской партизанской санчасти, — ответил тот и предложил товарищу воды из маленького фарфорового чайника.
— Как твоя нога?
— У меня, в сравнении с твоей, — царапина, а не рана.
— А мне не оторвало ногу? — Рудольф боялся пошевельнуться. Он старался не морщиться от боли, хотя по мере того, как приходил в себя, боль усиливалась.
— Ноги целы… — успокоил его Ежо. — Но дырок много. Однако русский доктор сказал, что через полмесяца будешь ходить, а через месяц на чардаш побежишь.
— Худо, — огорченно заметил Рудо. — Так и война закончится без меня.
— Тебе все мало! Ведь двадцать восемь гардистов уложили с твоей помощью! — И не дав возразить, Ежо тихо попросил его: — Рудо, прости меня. Я очень плохо отнесся к тебе в первые дни, даже не верил тебе сначала. Прости, пожалуйста…
— Ежко! — Рудольф сердечно сжал руку друга. — Ты ни в чем не виноват. Так ведь нас учили. Натравливали чехов на словаков, и наоборот, А мы родными были всегда и будем родными.
Вошла медсестра, маленькая белокурая словачка. Сердито насупив выцветшие бровки, она за руку отвела Ежо на его койку.
Уже из своего угла он приветливо улыбнулся Рудольфу, чувствуя, что с плеч его свалилась тяжесть, которую нес, казалось, всю свою недолгую, но такую сложную жизнь.
Появился Николай Прибура в халате, накинутом на плечи. Посмотрел сначала на Рудо, потом на Ежо и, поняв, что те уже разговаривали, поднял сложенные вместе руки, словно приветствовал обоих сразу, или подтверждал, что дружба между одинаково дорогими ему товарищами воцарилась.
Рудольф первым делом спросил Николая, как партизаны узнали о вылазке гардистов и чей отряд их разбил. Тот коротко, чтобы не утомлять больного, сказал, что это подпольщики выследили жандармов и с помощью партизан Козачека разбили.
— Теперь-то уж Тисо двинет на партизан всю армию, — озабоченно заметил Рудо.
— Побоится, что солдаты перейдут к нам, — возразил Николай. — Хуже, если он успеет разоружить свою армию. Но тогда ему совсем крышка. Обезоруженные солдаты станут еще злее. А вооружиться они сумеют. У нас теперь кое-что есть. Из Брезно привезли пять грузовиков разного оружия. Я потом расскажу тебе, как там действовал капитан Егоров со своим комиссаром…
Прощаясь, он заглянул в глаза Ежо.
— Ну, Ежик! Теперь ты, надеюсь, понял, что такое дружба?
СПАСАЯ ДРУГИХ…
Слава о семерке отважных партизан, среди бела дня угнавших из воинской части пять грузовиков с оружием, летела впереди героев.
К вечеру ущелье, из которого партизаны носили в горы оружие, было окружено. Только не карателями, а солдатами и офицерами словацкой армии, не желавшими больше служить Гитлеру и его приспешникам.
Шли воины-одиночки и целые отделения того же Брезненского полка, соседних гарнизонов.