итуации с ее соседкой, той самой, кому она адресовала свои жалобы. Почти в то же мгновение я ощущаю сочувственное пожатие и, к своему вящему удивлению, слышу, как моя новая визави растолковывает соседке, что все это в порядке вещей и ничего тут не поделаешь, что на самом деле мужчина не виноват – виновата компания, для которой все мы все равно что отара овец. Тут она снова легонько пожала коленями мои ноги – теплое человеческое прикосновение, очень похожее на дружеское рукопожатие. Свободной рукой я как-то ухитряюсь раскрыть книжку. Преследую двойную цель: во-первых, хочу продемонстрировать, что за книги я читаю, во-вторых, хочу иметь возможность продолжать беседу на языке ног, не привлекая внимания окружающих. Срабатывает великолепно. Со временем в вагоне становится чуточку посвободнее, и мне удается примоститься с ней рядом и завести разговор – о книге, натурально. Моя собеседница была пышнотелой еврейкой с огромными влажными глазами, и в ней сквозила та прямота, что проистекает из чувственности. Пора выходить, и мы рука об руку идем по улице в направлении ее дома. Я почти на самых подступах к старому кварталу. Все мне здесь знакомо и вместе с тем до омерзения чуждо. Я уже много лет не бродил по этим улицам, и вот поди ж ты, прогуливаюсь с еврейской барышней из гетто – очаровательной барышней с ярко выраженным еврейским акцентом. Рядом с ней я выгляжу нелепо. Даже чувствую, как прохожие пялятся нам в спину. Я самозванец, гой, заблудший сюда в надежде закадрить спелую, сочную пизденку. Она, похоже, наоборот, гордится своей добычей: козыряет мной перед друзьями. Вот, мол, полюбуйтесь, какого я себе отхватила по дороге, – образованного гоя, рафинированного гоя! Я почти услышал, как она это подумала. Пока суд да дело, я пытаюсь прощупать почву, взвесив кое-какие практические детали, чтобы понять, стоит ли зайти к ней после обеда. У меня и в мыслях нет пригласить ее на ланч. Вопрос в том, где и когда встретиться и что у нас на повестке дня, а то ведь – о чем она словно бы невзначай обмолвилась уже у самой двери – у нее есть муж, коммивояжер, и ей надо соблюдать осторожность. Я предлагаю вернуться и в такой-то час встретить ее на углу у входа в кондитерскую. А если у меня будет желание взять с собой кого-то из приятелей, она, мол, тоже придет с подругой. Нет, я бы предпочел встретиться наедине. На том и сошлись. Она пожала мне руку и юркнула в грязный подъезд. Я быстренько шкандыбаю назад к надземке и мчусь домой, чтобы как следует пожрать.
Летний вечер, и все нараспашку. Пока я еду к ней на свидание, в голове с калейдоскопической пестротой проносится все мое прошлое. Книжку я на сей раз оставил дома. На горизонте у меня пизда, так что мне не до книги. Я вновь возвращаюсь на эту сторону пограничной черты, и с каждой станцией, со свистом проносящейся мимо, мой мир становится все меньше и меньше. К тому времени, как я добираюсь до места назначения, я почти младенец. Я младенец, до смерти напуганный только что имевшей место метаморфозой. С чего это вдруг я, парень с 14-й улицы, выскакиваю на этой станции в погоне за еврейской пиздой? Ну выебу я ее, а дальше-то что? О чем мне с ней говорить, с этой красоткой? Что мне ебля, если единственное, чего я хочу, – это любви? Ну вот, снова накатило, как торнадо… Уна, девушка, которую я любил, девушка, которая жила здесь, в этом квартале, Уна с большими голубыми глазами и льняными волосами, Уна, от которой меня бросало в дрожь при одном только взгляде на нее, Уна, которую я не смел поцеловать, не смел даже коснуться ее ладони. Где она, Уна? Да, вот так вот вдруг – этот жгучий вопрос: где она, Уна? Я в два счета расклеился, как размокший башмак, я совершенно потерялся, впал в тоску, ощутил жутчайшую боль и отчаяние. Как я мог ее упустить? Почему? Что произошло? Когда произошло? Я думал о ней, как маньяк, и денно и нощно, из года в год, а потом вдруг она как-то по-тихому вылетела у меня из головы – как монетка сквозь дыру в кармане. Вот бестолочь, вот горе-то луковое! Мне достаточно было попросить ее выйти за меня замуж, предложить ей руку и сердце – чего проще! Если бы я на это сподобился, она бы согласилась без колебаний. Она любила меня, любила беззаветно. Еще бы! Я точно помню. Помню, как она смотрела на меня в нашу последнюю встречу. Я должен был попрощаться, потому что в тот вечер уезжал в Калифорнию, бежал ото всех, чтобы начать жизнь заново. Впрочем, у меня и мысли не было пускаться в новую жизнь. Я собирался предложить ей выйти за меня замуж, но история, которую я, дурья башка, приплел тогда к своему отъезду, так естественно лилась с моих уст, что я и сам в нее поверил, так что я попрощался и пошел, а она стояла и смотрела мне вслед, и я шел и чувствовал, как ее взгляд насквозь пробуравливает мне спину. Я слышал, как изнывала ее душа, но шел не останавливаясь, как автомат, пока не завернул за угол, – на том все и кончилось. Прощай! Вот так. Как в коме. А хотел сказать: приди ко мне! Приди ко мне, ибо я не могу больше жить без тебя!
Я так ослаб, меня так шатает, что я почти не в состоянии сойти вниз по крутым ступеням в виде заглавного латинского «L». Теперь я понимаю, что произошло, – я пересек пограничную черту! Эта моя Библия, что я всюду таскал с собой, должна была ввести меня в курс дела, посвятить в новый образ жизни. Мир, который я знал, больше не существует, он приказал долго жить, с ним покончено, он сметен подчистую. И все, чем я был, сметено вместе с ним. Я – остов, которому делают прививку новой жизни. Я сияю и искрюсь, я горю желанием новых открытий, но в средостении у меня пока что все налито свинцом, заполнено шлаками. Я плачу навзрыд – здесь же, на «L»-образных ступенях. Рыдаю, что дитя малое. Тут до меня ясно и отчетливо доходит: ты один в этом мире! Ты одинок… одинок… одинок. Горько осознавать свое одиночество… горько, горько, горько, горько. И нет этому конца, это непостижимо, и это удел каждого человека на земле, но в моем случае – особенно… в моем – особенно. Снова метаморфоза. Снова все раскачивается и ложится в крен. Я снова во сне, болезненном, горячечном, сладком, доводящем до безумия, тамошнем, заграничном сне. Я стою посреди пустыря, но дома своего не вижу. Нет у меня дома. Сон был миражом. Не было на пустыре никогда никакого дома. Потому я и не мог в него войти. Мой дом не в этом мире, равно как и не в следующем. Я человек без дома, без друга, без жены. Я чудовище из той реальности, которой пока что не существует. Да нет же: конечно существует, будет существовать – в этом я уверен. И вот я уже очертя голову несусь вниз и крою себя на чем свет стоит. Я начисто забыл о предстоящем рандеву, то есть забыл настолько, что боюсь даже, уж не пролетел ли я случаем мимо нее. Судя по всему, все же пролетел. Смотрел, наверное, прямо на нее и не узнавал. Наверное, и она меня не признала. Я одурел, одурел от боли, одурел от тоски. Я в отчаянии. Но уже не в растерянности. Есть же где-то реальность, к которой я принадлежу. Только вот где? Где-то уж слишком далеко. Может, я до самого судного дня буду носиться сломя голову, но так ее и не найду. Но она существует, я точно знаю. Бросаю на всех убийственные взгляды. Если бы я мог бросить бомбу и вдребезги разнести весь квартал, я бы непременно это сделал. Я был бы счастлив увидеть, как все они взлетают на воздух – искромсанные, искалеченные, орущие, аннигилирующие. Хочу всю землю подвергнуть аннигиляции. Я не имею с ней ничего общего. Она безумна от начала и до конца. Сплошной бардак. Гигантский кусок занюханного сыра, набитый разлагающимися личинками. К ебеням ее! Провались она в тартарары! Убивать, убивать, убивать: всех убивать – еврея и нееврея, старого и малого, праведника и злодея…
Я становлюсь легким как перышко, и поступь моя обретает обычную твердость, обычную уверенность, обычную мерность. Что за дивная ночь! Звезды сияют так ясно, так тихо, так далеко. Не то чтоб насмехаясь надо мною, но как бы напоминая мне о суетности. Кто ты, мил человек, чтобы судить о земле, чтобы вдребезги разносить все и вся? Юноша, мы висим здесь уже мириады и мириады лет. Мы все это видели, видели всё и, однако же, мирно сияем каждую ночь, освещаем путь, убаюкиваем сердца. Оглядись окрест, мил человек, посмотри, сколько во всем красоты и покоя. Видишь, даже мусор в канавах выглядит прекрасным в этом свете. Подними этот огрызок капустного листа, расправь его нежно в руке. Я наклоняюсь и поднимаю валяющийся в канаве капустный лист. Он кажется мне чем-то абсолютно новым – целая вселенная в своей сущности. Я отрываю маленький кусочек и рассматриваю его отдельно. Таки вселенная. Таки несказанно прекрасная и таинственная. Даже как-то неудобно выбрасывать его обратно в канаву. Я наклоняюсь и бережно кладу его рядом с другими отбросами. Я впадаю в задумчивость и все больше и больше успокаиваюсь. Я все люблю в этом мире. Я знаю, что где-то в этот самый момент находится женщина, которая меня ждет, и я дойду до нее, если только продолжу свой путь как можно спокойнее, как можно медленнее, как можно тише. Она все еще, быть может, стоит на углу, и, как только я покажусь, она узнает меня – с первого взгляда. Я верю, что так оно и будет, и да поможет мне Бог! Я верю, что все обосновано и предрешено. Мой дом? Да это же весь мир – целый мир мой дом! Я везде дома, только раньше я этого не знал. Но теперь знаю. Нет больше никакой пограничной линии. Ее и не было вовсе – это я сам ее выдумал. В блаженстве я неторопливо бреду по улицам. Милым сердцу улицам. Где бродят все и все страдают, не показывая виду. Когда я останавливаюсь у фонарного столба и прислоняюсь к нему, чтобы зажечь сигарету, даже фонарный столб проявляет ко мне дружелюбие. Это не какая-то там чугунная болванка – это творение человеческой мысли, имеющее определенную форму, изогнутое и отлитое человеческими руками, согретое человеческим дыханием, установленное человеком с помощью рук и ног. Я поворачиваюсь и глажу рукой чугунную поверхность. Он со мной только что не разговаривает. Это человеческий фонарный столб. Он от мира сего –