как капустный лист, как дырявый носок, как матрац, как кухонная раковина. Все располагается определенным порядком в определенном месте, поскольку наш разум занимает определенную позицию относительно Бога. Мир как проявленная, осязаемая субстанция есть карта нашей любви. Не Бог, но жизнь есть любовь. Любовь, любовь, любовь. И в самом центре центра ее совершает свой пеший марш этот молодой человек – я сам, то есть не кто иной, как Готлиб Леберехт Мюллер.
Готлиб Леберехт Мюллер! Это имя человека, который потерял свое лицо. И некому подсказать ему, кто он такой, откуда родом и что с ним приключилось. В фильме, где я впервые свел знакомство с этой личностью, он якобы попал в заварушку на фронте. Но когда на экране я узнал себя, притом что на фронте я отродясь не бывал, я понял, что автор присочинил этот маленький эпизод, чтобы не изобличать меня. Порой я забываю, что собой представляет мое настоящее «я». Порой в своих снах я, что называется, испиваю из чаши забвения и скитаюсь неприкаянный и полный отчаяния в поисках принадлежащих мне тела и имени. Иногда сон от яви отделяет лишь тончайшая нить. Порой во время разговора я выхожу из своих башмаков и, подобно уносимой потоком травинке, пускаюсь в странствие, бросив свое лишенное корней «я». В таком состоянии я вполне способен удовлетворять обыденные житейские нужды, в числе коих – поиск жены, отцовство, ведение домашнего хозяйства, развлечение друзей, чтение книг, уплата налогов, исполнение воинского долга и так далее и тому подобное. В таком состоянии я способен, если понадобится, на хладнокровное убийство – ради семьи или ради отечества или… да мало ли ради чего еще. Я обыкновенный, заурядный гражданин, который отзывается на свое имя и которому приписан отдельный номер в паспорте. Я ни в малейшей мере не ответственен за свою судьбу.
И вот в один прекрасный день я вдруг ни с того ни с сего просыпаюсь и, оглядевшись по сторонам, ловлю себя на том, что совершенно не понимаю, что творится вокруг; не понимаю ни своего поведения, ни поведения моих близких; не понимаю, зачем правительства развязывают войны или устанавливают мир, – словом, ничего не понимаю, что ни возьми. В такие минуты я рождаюсь заново, рождаюсь и нарекаюсь подходящим мне именем – Готлиб Леберехт Мюллер! Все, что я делаю, приняв подходящее имя, это озираюсь по сторонам и смотрю на все как баран на новые ворота. На меня тычут пальцами, иногда даже прямо в лицо. Я вынужден порвать с друзьями, с семьей, с возлюбленными. Я обязан разбить лагерь. А в итоге, точно так же естественно, как во сне, я в очередной раз обнаруживаю, что плыву по течению, – обычно когда иду по шоссе, подставив лицо заходящему солнцу. Теперь все мои физические и умственные способности приведены в боевую готовность. Я наиобходительнейшее, наиобворожительнейшее, наиковарнейшее животное – и в то же время я тот, кого не грех назвать и святошей. Я знаю, как постоять за себя. Я знаю, как увильнуть от работы, как избежать обременительных отношений, как избежать жалости, сострадания, мужества и разных прочих волчьих ям. Я задерживаюсь на одном месте и с одним человеком ровно настолько, чтобы получить, что мне надо, а там снова поминай как звали. Я не ставлю себе задач: бесцельное странствование достаточно само по себе. Я свободен, как птица, и устойчив, как эквилибрист. Манна небесная так и сыплется с неба – знай подставляй ладони. И всюду я вызываю к себе самые приятные чувства, будто бы, принимая подарки, которыми меня заваливали, я оказываю другим величайшую милость. Даже в моем грязном белье копаются любящие руки. Ведь добропорядочный человек обожаем каждым! Готлиб! Просто восхитительное имя! Готлиб! – повторяю я снова и снова. Готлиб Леберехт Мюллер.
В таком состоянии я постоянно подвергался нападениям мошенников, грабителей и убийц, но как они были со мной обходительны и любезны! Будто я им брат родной. А что, разве нет? Разве не лежит на мне вина за все совершенные преступления и не из-за этого ли мне пришлось пострадать? Не из-за тех ли самых преступлений я так тесно связан со своим подельником? Всякий раз, едва завидев свет признательности в глазах другого, я ощущаю эту тайную связь. Это только у праведников никогда не зажигается взгляд. Это праведникам недоступна тайна человеческого подельничества. Это праведники совершают преступления против человечества: праведники-то как раз и есть самые настоящие чудовища. Это праведники снимают у нас отпечатки пальцев, именно они стараются доказать нам, что мы мертвы, даже когда мы стоим перед ними во плоти. Это праведники наделяют нас условными именами, ложными именами, это они регистрируют нас под ложными датами и хоронят заживо. Так вот, я предпочитаю мошенников, грабителей и убийц, раз уж мне не найти человека равного себе достоинства, равного себе качества.
Ну не нашел я пока такого человека! Не нашел человека столь же благородного, как я сам, столь же великодушного, столь же терпимого, столь же беспечного, столь же дерзкого, столь же чистого сердцем. Я прощаю себе каждое совершенное мною преступление. И делаю это во имя человечества. Я знаю, что значит быть человеком: и силу этого, и слабость. Я страдаю от этого знания и вместе с тем упиваюсь им. Если бы мне выпал шанс стать Богом, я бы наотрез отказался. Если бы мне выпал шанс стать звездой, я бы тоже отказался. Самая чудесная возможность из тех, что предлагает нам жизнь, – это быть человеком. Это обнимает все мироздание. Это включает и познание смерти, чего не удостоился и сам Господь Бог.
На тот момент, когда пишется эта книга, я человек, крестившийся заново. Много воды утекло с тех пор, как это произошло, и столько всего набралось, что нелегко вернуться назад и проследить путешествие Готлиба Леберехта Мюллера с его первого шага. Хотя, возможно, я и смогу предоставить кое-какие сведения, если начну с того, что человек, каким я ныне являюсь, родился на свет из раны. Раны, доходящей до сердца. По всем законам человеческой логики, мне бы давно следовало умереть. Да я, собственно, и так уже был зачислен в мертвецы теми, кто меня когда-либо знал: я блуждал среди них, словно призрак. В разговорах обо мне употреблялось исключительно прошедшее время, меня жалели, меня зарывали все глубже и глубже. Однако я не забыл, как много я тогда смеялся, по привычке; как крутил любовь с разными женщинами, как наслаждался едой, вином и мягкой постелью, к которой я прилип, как черт. Что-то убило меня, и, однако, я еще жил. Но я жил, не имея памяти, не имея имени; я был отсечен от надежды, равно как от угрызений совести и сожалений. У меня не было прошлого, а вероятнее всего, и будущего; я был заживо погребен в пустоте, которая была той раной, что мной разродилась. И я сам был этой раной.
Есть у меня один приятель, который время от времени излагает мне свою версию Голгофского чуда, в чем я полный профан. Зато я кое-что знаю о нанесенной мне чудесной ране, ране, убившей меня в глазах света и давшей мне новое рождение и второе крещение. Я знаю кое-что о чуде этой раны, раны, которой я жил и которая зарубцевалась с моей смертью. Я говорю об этом как о чем-то давно прошедшем, но это всегда при мне. Так ведь и вообще все является давно прошедшим и будто бы невидимым – как навеки канувшее за линию горизонта созвездие.
Что приводит меня в восхищение, так это возможность заново вдохнуть жизнь во все столь же мертвое и похороненное, как я сам. И даже не однократно, а до бесконечности многократно. Мало того, всякий раз, как я исчезал, я глубже прежнего погружался в пустоту, так что с каждым следующим возрождением чудо становилось все более грандиозным. И ни намека на стигматы! Человек, переживающий очередное рождение, всегда остается одним и тем же и с каждым новым рождением все более и более становится самим собой. Просто он каждый раз сбрасывает кожу, а с ней и свои грехи. Человек, любимый Богом, – это человек поистине добропорядочный. Человек, любимый Богом, – это луковица с несчетным количеством шкурок. Сбрасывание первого слоя – процедура неизреченно болезненная; со вторым слоем уже легче, и с каждым последующим – все легче, легче и легче, и так до тех пор, пока боль не станет радостью и, по нарастающей, восторгом, экстазом. А там уж не будет ни удовольствия, ни боли – просто тьма, отступающая перед светом. И по мере того, как рассеивается тьма, рана выходит из своего укрытия, и та рана, которая есть человек, его любовь, заливается светом. Утраченная идентичность обретена вновь. Человек выступает из своей открывшейся раны, восстает из могилы, которую он так долго носил на себе.
В могиле, каковой является моя память, я вижу ее уже похороненной – ту, что любил больше всех других, больше, чем весь мир, больше, чем Господа Бога, больше, чем свою собственную плоть и кровь. Вижу, как она разлагается там, в той кровоточащей ране любви, – так близко от меня, что я не смог бы отличить ее от самой раны. Вижу, как она пытается высвободиться, очиститься от любовной боли и с каждым усилием только глубже погружается в эту рану – забрызганная кровью, задыхающаяся от крови, судорожно извивающаяся в крови. Вижу страшный взгляд ее глаз – немой, жалобный, истерзанный взгляд затравленного зверя. Вижу, как она во избавление раскидывает ноги, и каждый оргазм – страдальческим стоном. Слышу, как падают стены, как обрушиваются они на нас, и дом охватывает пламя. Слышу, как нам что-то кричат с улицы – вызов на работу, повестка в армию, – но мы пригвождены к полу, и крысы уже вонзают в нас свои острые зубы. Могила и чрево любви скрывают нас от постороннего взора, ночь наполняет наши чаши, и звезды дрожат над черным бездонным озером. Я не помню слов, не помню ее имени даже, имени, которое я твердил и твердил, как маньяк. Я забыл, как она выглядит, что она чувствует, как пахнет, как ебется, все глубже и глубже проникая в ночь бездны таинственного грота. Я проследовал за ней в самое глубокое логово ее существа, в усыпальницу ее души, к ее вздоху, который не успели еще испустить ее уста. Я искал ее не покладая сил, ее, чье имя нигде не значится; я пробрался к самому алтарю и нашел «ничто». Подобно змею, обвился я огненными кольцами вокруг этой пустой раковины, хранящей «ничто»; я целых шесть столетий пребывал там недвижный, бездыханный, пока происходившие в мире события просеивались сквозь сито и оседали на дно, образуя скользкое илистое ложе. Я видел, как в огромной дыре в потолке Вселенной кружатся созвездия, видел отдаленные планет