ее… я тону».
Фрэнси, надо сказать, была просто чудо. Она, к счастью, никакая не католичка, и если у нее и имелись какие-то моральные принципы, то разве что на уровне рептилий. Она была из той породы девиц, что рождены исключительно для ебли. Она не преследовала никаких целей, не имела никаких таких высоких устремлений, не выказывала никакой ревности, никогда не держала обиды, никогда не унывала и отнюдь не страдала отсутствием интеллекта. Вечерами, когда мы сидели в темноте на веранде и болтали с гостями, она могла запросто подойти и забраться ко мне на колени без ничего под юбкой; я юркал в ее норку и делал свое дело, пока она весело щебетала с другими. Пожалуй, она бы ничтоже сумняшеся могла заголиться и перед самим папой римским, буде ей подвернулся удобный случай. По возвращении в город, когда я заходил к ней домой, она отмачивала подобные шалости на виду у матери, чье зрение, к счастью, начинало ослабевать. Когда же мы отправлялись на танцульки и у нее вдруг начинало припекать в панталонах, она затаскивала меня в телефонную будку – вот оригиналка! – звонила кому-нибудь вроде Агнессы и забавлялась со мной, болтая по телефону. Видимо, она получала особое наслаждение, проделывая это при всем честном народе: когда, мол, не слишком на этом сосредоточиваешься, забавнее выходит. В переполненном вагоне метро, скажем, едучи домой с пляжа, она обычно так перекручивала юбку, чтобы разрез пришелся точно посередине; потом брала мою руку и засовывала ее прямо себе в пизду. Если вагон был набит битком и нас благополучно зажимали в угол, она извлекала мой шланг из ширинки и всю дорогу не выпускала из рук. Иногда, особенно разрезвившись, она вешала на него свою сумочку, как бы желая доказать, что обстановка вокруг абсолютно безопасна. Было у нее еще одно замечательное качество: она ничуть не скрывала, что я у нее на приколе не единственный. Не знаю, все ли она мне рассказывала, но рассказывала много чего. О своих похождениях она говорила всегда со смехом, причем рассказывала о них либо взгромождаясь на меня, либо когда я был уже в ней, либо когда я должен был вот-вот кончить. Она выбалтывала, кто как себя при этом ведет, у кого большой, у кого маленький, кто что говорит в момент экстаза и так далее и тому подобное, расписывая все это в таких деталях, будто я собирался писать учебник по еблематике. Похоже, она не испытывала ни малейшего благоговения ни перед своим телом, ни перед своими чувствами – ни перед чем вообще, что имело хоть какое-то отношение к ней самой. «Ну и блядища ты, Фрэнси, – говаривал я, бывало, – у тебя же мораль моллюска!» – «Однако при этом я тебе нравлюсь, не так ли? – парировала она. – Мужики не прочь поебаться, да и женщины тоже. И вообще это никому не вредно, да и вовсе не обязательно любить каждого, с кем ебешься, правда же? Я бы ни за что не хотела влюбиться: ужасно, должно быть, постоянно ебстись с одним и тем же мужиком, согласен? Ведь если бы ты не еб никого, кроме меня, я бы давно тебе наскучила, разве нет? Бывает, приятно поебаться с человеком, которого совсем не знаешь. Пожалуй, лучше и быть не может, – рассуждала она, – ни тебе осложнений, ни телефонных звонков, ни любовных писем, ни ссор, а? Скажи, разве это так плохо? Было дело, попыталась я как-то уломать своего братца меня выебать – знаешь ведь, какой он тюха-валюха, от него вечно одни неприятности. Уж не помню все в точности, но, во всяком случае, остались мы дома одни, а мне в тот день что-то вдруг особенно приспичило. Зашел он ко мне в спальню о чем-то спросить, а я лежу с задранной юбкой и ни о чем другом думать не могу. Меня так разморило, что, когда он вошел, я решила: ну и черт с ним – подумаешь, брат. Я видела в нем лишь мужчину, а потому так и осталась лежать, задрав юбку, ему же сказала, что неважно себя чувствую – живот, дескать, болит. Он хотел тут же побежать мне что-нибудь принести, но я велела ему остаться и немного погладить меня по животу – от этого, мол, мне точно полегчает. Потом я расстегнула корсаж и велела брату гладить непокрытые места. Он старался глядеть на стену, этот благородный тюфяк, и гладил меня, как какую-то бандуру. „Да не так, – говорю ему, – дубина стоеросовая… пониже, пониже… чего ты боишься?“ И сделала вид, что умираю. Тут он невзначай дотронулся. „Там, там, умница! – заверещала я. – Ох, да гладь же! Ведь приятно же!“ И что ты думаешь – этот великодушный идиот форменным образом промассировал меня целых пять минут, не подозревая, что все это была игра. Я разозлилась и послала его ко всем чертям, велев оставить меня в покое. „Кастрат!“ – бросила я ему вдогонку, но он такой чурбан, что, поди, и не понял, что это значит». Она рассмеялась, вспомнив своего незадачливого братца, и присовокупила, что он, наверное, и по сей день девственник. А я что об этом думаю? Дескать, совсем, что ли, из рук вон? Она, мол, конечно, понимает, что мне бы такое и в страшном сне не пригрезилось, и т. д. и т. п. «Скажи-ка, Фрэнси, – поинтересовался я, – а не рассказывала ли ты часом эту историю тому полицейскому, с которым у тебя шуры-муры?» Говорит, не уверена. «Вот и я, – говорю, – не уверен. А то бы он дал тебе просраться, наслушавшись твоих небылиц». – «Мне от него уже досталось», – ответила она кротко. «Как?! – удивился я. – Неужели ты позволила ему себя поколотить?» – «Я его об этом не просила, – бросила она, – но ты ведь знаешь, как он скор на расправу. Никому другому я бы ни за что не позволила себя ударить, но почему-то, когда это исходит от него, я не особенно возражаю. Иногда бывает даже приятно… Не знаю, может, женщине полезно иногда получить взбучку. Да и не так уж это обидно, если парень тебе действительно нравится. Зато потом руки готов целовать – меня даже стыд берет…»
Нечасто везет встретить пизденку, которая может себе такое позволить. Я хочу сказать, нормальную пизду, а не какую-то там чувырлу. Была, например, одна парочка – Трикс Миранда и ее сестрица миссис Костелло. Вот шерочка-то с машерочкой! Трикс, которая путалась с моим другом Макгрегором, старалась при сестре – а жили они вместе – делать вид, что с Макгрегором у нее никаких постельных отношений. Сестрица же перед всем честным народом похвалялась своей фригидностью: дескать, она не смогла бы лечь в койку ни с одним мужчиной, если б даже захотела, потому как она «маломерка». А между тем старина Макгрегор благополучно дрючил их обеих, причем обе были в курсе дела, однако продолжали дурачить одна другую. Почему? Ума не приложу. Эта мымра Костелло была настоящей истеричкой: стоило ей почуять, что на ее долю выпадает не вполне солидный процент ласк, расточаемых Макгрегором, как она тут же грохалась на пол в псевдоэпилептическом припадке. Это означало, что надо прикладывать ей полотенца, гладить запястья, растирать лодыжки, расстегивать лиф и в итоге тащить наверх в постель, где старина Макгрегор брал все заботы о ней на себя, как только ему удавалось усыпить сестру. Иногда они вместе ложились вздремнуть после полудня, и, если Макгрегор находился где-то поблизости, он поднимался наверх и пристраивался между ними. Весь фокус состоял в том – как он объяснял мне со смехом, – чтобы притвориться спящим. Лежит он там, якобы сладко посапывая, а сам знай поглядывает, которая из двух крепче дрыхнет. Убедившись, что одна уже спит, он тут же принимался за другую. В таких случаях он, похоже, предпочитал истеричку – миссис Костелло, которую муж посещал раз месяцев так это в шесть. Чем больше риска, говорил он, тем больше это щекочет нервы. Со второй сестрицей, Трикс, – а считалось, что он за ней ухаживает, – ему приходилось разыгрывать из себя скромника, опасающегося, как бы миссис Костелло не застала их во всей красе; сам же он при этом втайне надеялся, по его же собственному признанию, что та проснется и их застукает. А что касается замужней сестрицы – «маломерки», как она обычно себя величала, – то она была хитрющей стервозой и к тому же чувствовала себя виноватой перед сестрой, и, если бы Трикс застукала ее с Макгрегором, она, скорее всего, изобразила бы припадок и прикинулась, что знать не знает, что делала. И ничто на свете не заставило бы ее признаться, что она только что позволила себе удовольствие всласть поебаться с мужиком.
Я-то неплохо ее знал, потому что как раз тогда давал ей уроки и со всем своим сверхдьяволизмом без конца внушал ей, что у нее самая нормальная пизда и что она непременно получила бы удовольствие от хорошего хуя, если бы хоть изредка допускала его к себе. Я то и дело рассказывал ей жуткие истории, которые в действительности представляли собой не ахти как закамуфлированные описания ее собственных похождений, и тем не менее она оставалась тверда как алмаз. В один прекрасный день я даже залучил ее на хату – чего уж больше! – где она позволила мне засунуть в нее палец. Я вполне убедился, что он там помещается. Пизда у нее и впрямь была совершенно сухая и несколько туговата, но я продирался все глубже и глубже, пока у нее не началась истерика. Нет, ну где это видано! Ее так раздрочили, а она возьми да и брякни как обухом по голове:
– Вот видишь, я же говорила тебе, что у меня что-то не так устроено! – и резко одернула платье.
– Ничего подобного, – ответил я в сердцах. – Ты что, хочешь, чтобы я полез к тебе с микроскопом?
– Очень мило, – заявила она, рассчитывая оседлать своего любимого конька. – Как ты со мной разговариваешь!
– Ты же сама знаешь, что брешешь, как сивый мерин, – не сдавался я. – Врать-то зачем? Будто ты не понимаешь, что женщине свойственно иметь пизду и время от времени употреблять ее в дело. Или хочешь, чтобы она у тебя отсохла?
– Ну и словечки! – возмутилась она, закусив губу и покраснев до ушей. – А я-то думала, ты джентльмен.
– Так ведь и ты не леди, – отпарировал я, – потому что даже леди частенько балуются хуем, и, кроме того, леди не просят джентльмена пошуровать кое-где пальчиком, а посмотри, какие они хрупкие.
– А я и не просила тебя ко мне прикасаться, – сказала она. – Не хватало еще, чтобы я просила тебя лезть ко мне с руками, тем более – лапать за интимные места.