освещаемом фосфоресцирующими сполохами жестокости. Я был обуреваем энергией, которую ни на что нельзя было направить, кроме как отдав ее на откуп смерти или разбазаривая по пустякам. Я не мог начинать с глобального утверждения, – это означало бы смирительную рубашку или электрический стул. Я был в положении человека, которого слишком долго продержали в темнице: приходилось пробираться ощупью, не торопясь, а то не ровен час споткнешься, упадешь – тут-то тебя и накроют. Приходилось постепенно приучать себя к издержкам, которыми чревата свобода. Приходилось наращивать новый эпидермис, который смог бы защитить от этого обжигающего небесного света.
Яичниковый мир – это продукт ритма жизни. Как только дитя появляется на свет, оно становится частью того мира, которому присущ не только ритм жизни, но и ритм смерти. Отчаянное желание жить, жить во что бы то ни стало, обусловлено отнюдь не биением в нас ритма жизни: это желание – результат биения ритма смерти. Всеми правдами и неправдами цепляться за жизнь не только бесполезно, но и в корне неверно – особенно если жизнь нежелательна. Уже само стремление выжить – из слепой страсти одержать победу над смертью – несет в себе семена смерти. Любой, кто не принял жизнь во всей ее полноте, кто не взращивает жизнь, способствует наполнению мира смертью. Наивысший смысл жизни можно передать простейшим мановением руки, слово, сказанное от всей души, способно породить жизнь. Активность сама по себе ничего не значит – зачастую она бывает лишь признаком смерти. Под воздействием простого давления извне, под воздействием обстоятельств и примера, под воздействием самого климата, способствующего возбуждению активности, можно сделаться придатком монструозной машины смерти – такой, например, как Америка. Что знает динамо-машина о жизни, покое, реальности? Что знает любая отдельно взятая динамо-машина американского происхождения о мудрости, об энергии, о жизни насыщенной и вечной, являющихся достоянием любого нищего оборванца, медитирующего сидя под деревом? Что такое энергия? Что такое жизнь? Достаточно лишь открыть учебник философии или какое-нибудь научное пособие и прочитать всю эту галиматью, чтобы понять, насколько бездарна мудрость пресловутых энергичных американцев. Знайте: именно они, эти ошалелые порождения лошадиных сил, вынудили меня пуститься в бега. Чтобы заглушить навязанный ими нездоровый ритм, этот ритм смерти, я должен был настроиться на такую волну, которая, пока я не найду необходимой подпитки в недрах самого себя, могла бы по крайней мере погасить ими заданный ритм. Мне вовсе не нужен был тот гротескный, громоздкий допотопный стол, что я установил в гостиной; мне вовсе не нужны были те двенадцать расставленных полукружием пустующих стульев – мне нужно было лишь место для локтя, чтобы писать, и тринадцатый стул, с помощью которого можно было бы катапультироваться из того зодиака, что у всех в ходу, и перенестись в небо небес. Но если человек, доведенный вами чуть ли не до сумасшествия, обнаруживает в себе, может, даже к своему вящему удивлению, способность еще как-то сопротивляться, открывает в себе собственные силы, вы сходитесь во мнении, что он ведет себя как какой-то пещерный организм. Такому человеку свойственно не только вставать на дыбы и упираться рогом – он может впасть в суеверие, уверовать в магию и начать применять ее на практике. Такой человек выше религии – от собственной религиозности-то он как раз и страдает. Такой человек становится мономаньяком, посвятившим себя какому-то одному делу, что дает ему силы рассеять злые чары, которыми его опутали. Такой человек выше бомбометательства, выше бунтарства, и единственное, к чему он стремится, – это научиться не реагировать, не реагировать ни бурно, ни вяло. Такому человеку ото всех живущих на земле людей нужно одно: чтобы каждый их поступок был проявлением жизни. Если, осознавая, на какие тяготы он себя обрекает, он начнет действовать, двигаясь в обратном направлении, начнет отдаляться от общества, заикаться и запинаться, сделается таким беспомощным, что не сможет даже заработать себе на пропитание, знайте! – этот человек нашел свой путь домой: во чрево, к источнику жизни, – и завтра вместо жалкого посмешища, какое вы из него сделали, он предстанет как человек в праве своем, и никакие силы в мире не смогут ему противостоять.
Из того тарабарского языка, посредством которого он, сидя за своим допотопным столом, выходит на связь с древнейшими обитателями мира, выстраивается новый язык, прорываясь сквозь нынешний язык смерти, как сквозь бурю прорывается радиограмма. На этой волне магии ничуть не больше, чем в матке. Люди одиноки и оторваны друг от друга, ибо все их изобретения говорят исключительно о смерти. Смерть – это автомат, управляющий миром активности. Смерть молчалива, ибо у нее нет рта. Смерть никогда ничего не выражала. Но смерть тоже чудесна – после жизни. Только человек вроде меня, который отверз уста и заговорил, только человек, который сказал Да, Да, Да и еще раз Да, способен, не ведая страха, встретить смерть с распростертыми объятиями. Смерть как вознаграждение – да! Смерть как следствие осуществления – да! Смерть как корона и щит – да! Но не смерть как основа основ, которая разъединяет людей, сеет в них горе, страх и одиночество, заряжает их бесплодной энергией, накачивает силой воли, годной лишь на то, чтобы говорить Нет! Первое слово, которое пишет любой человек после того, как он обрел себя, свой собственный ритм – а это и есть ритм жизни, – это слово Да! И все, что он пишет дальше, – это Да, Да, Да – Да на тысячу миллионов ладов. И никакая динамо-машина, какой бы гигантской она ни была – даже динамо-машина в сто миллионов мертвых душ – не сможет одолеть одного человека, сказавшего Да!
Шла война, и людей забивали, как скот: миллион, два миллиона, пять, десять миллионов, двенадцать миллионов и, наконец, сто миллионов, а там и биллион – каждого: мужчину, женщину и дитя – всех до единого. «Нет! – кричали они. – Нет, они не пройдут!» Но ведь проходили же – все: путь был открыт для каждого, кричал ли он Да или Нет. В разгар этого триумфального шествия духовно разрушительного осмоса я сидел, водрузив пятки на свой внушительный стол, пытаясь выйти на связь с Отцом Атлантиды Зевсом и его исчезнувшим потомством, не подозревая о том, что в военном госпитале за день до Перемирия предстояло умереть Аполлинеру, не подозревая о том, что своим «новым письмом» он вывел эти сакраментальные строки:
Умерьте строгость, сравнивая нас
С теми, кто был образцом порядка.
Мы, всюду ищущие приключений,
Не враги вам.
Мы даром отдали бы вам обширные и странные владенья,
Где расцветающая тайна ожидает того, кто явится ее сорвать.
Не подозревая, что в этом же стихотворении он написал:
Имейте состраданье к нам, кто вечно атакует рубежи
Бескрайней будущности,
Состраданье и к заблужденьям нашим, и грехам.
Я не подозревал, что были на свете люди, живые люди, проходившие под заморскими именами Блэза Сандрара, Жака Ваше, Луи Арагона, Тристана Тцара, Рене Кревеля, Анри де Монтерлана, Андре Бретона, Макса Эрнста, Георга Гросса; не подозревал, что 14 июля 1916 года в Цюрихе, в «Зааль-Вааге», был провозглашен первый Манифест Дадаизма – «манифест мосье Антипирина» и что в этом странном документе говорилось: «Дадаизм – это жизнь без домашних тапочек и всего, что им сопутствует… суровая необходимость, не отягощенная ни дисциплиной, ни моралью, и нам плевать на толпу». Не подозревал, что в Манифесте Дадаизма 1918 года имелись следующие строки: «Я пишу манифест и ничего не требую, однако некоторые вещи я все же обозначу: я противник манифестов, являющихся делом принципа, ибо я также и противник принципов… Я пишу манифест, чтобы показать, что противоположные действия можно осуществлять сообща, на едином свежем дыхании; я противник действия; в отношении непрерывного противостояния, равно как и соглашательства, я ни „за“, ни „против“ – безо всяких объяснений, ибо я ненавижу здравый смысл… Есть литература, которая не доходит до прожорливых масс. Продукт творчества, возникший из реальной необходимости со стороны автора и для него самого. Самосознание высшего эготизма, где угасают звезды… Каждая страница должна рождать взрыв как глубокой серьезностью и весомостью, ураганностью и головокружительностью, новизной и вечностью, ошеломительным трюком и вдохновенными принципами, так и типографским исполнением. С одной стороны – неустойчивый, убегающий мир, обрученный бубенцам инфернальной гаммы, с другой – новые сущности…»
Тридцати двух лет как не бывало, а я по-прежнему говорю Да! Да, Мосье Антипирин! Да, Мосье Тристан Бустанобей Тзара! Да, Макс Эрнст Гебурт! Да! Мосье Рене Кревель, – теперь, когда ты покончил с собой, – да, мир сошел с ума, ты прав. Да, Мосье Блэз Сандрар, ты прав был, убивая. Не в день ли Перемирия ты выпустил книжонку «J’ai tué»?[53] Да, «положись на моих молодцов, человечество…». Да, Жак Ваше, совершенно верно: «Искусству до́лжно быть чуть-чуть смешной и скучной безделушкой». Да, дорогой Ваше, царствие тебе небесное, как ты был прав и как смешон, как трогательно скучен, нежен и правдив: «Символам присуща символичность». Повтори это еще раз – с того света! Есть у тебя там мегафон? Не нашел ли ты там руки-ноги, потерянные в схватке? А можешь снова составить их вместе? Помнишь встречу с Андре Бретоном в Нанте в 1916-м? Вы ведь вместе отмечали рождение истерии? Не говорил ли он тебе тогда, Бретон-то, что есть только чудесное и ничего, кроме чудесного, и что чудесное всегда чудесно? И не чудесно ли услышать это снова, даже если у тебя заложены уши? Здесь, прежде чем идти дальше, я хочу привести твой маленький портрет, сделанный Эмилем Бувье к пользе моих бруклинских друзей, которые тогда, может, и не узнавали меня, но теперь-то уж точно узнают – как миленькие…