не беспокоит меня. Я — часть мира, часть, как говорится, жизни, я здесь «свой» и не совсем свой.
Я сижу на приступке уже около часа, мечтаю. И прихожу к тем же выводам, к которым прихожу всегда, если располагаю минутой подумать наедине. Или надо немедленно идти домой и начать писать, или надо бежать и начинать новую жизнь. Мысль о книге страшит меня: надо так много сказать, что не знаешь, с чего начать. Мысль о побеге и начале новой жизни страшит не менее: значит, придется работать как негр, чтобы душа не рассталась с телом. Для человека моего темперамента мир таков, что нет ни надежды, ни выхода. Даже, если я напишу книгу, которую хочу написать, ее не примут: я очень хорошо познал своих соотечественников. Даже, если я смогу начать все заново, в том не будет пользы, поскольку в глубине души я не имею желания ни работать, ни стать полезным членом общества. Я сижу и смотрю на дом через дорогу. Он кажется мне не только безобразным и бессмысленным, как все остальные дома на улице, но от длительного рассматривания он вдруг становится абсурдным. Меня убивает сама мысль воздвигнуть приют именно здесь. Сам город убивает меня своей крайней ненормальностью, убивает все в нем: стоки, эстакады, музыкальные ящики, газеты, телефоны, полицейские, дверные ручки, ночлежные дома, экраны, туалетная бумага, все. Все это могло не существовать, при этом мы бы не только ничего не потеряли, мы бы выиграли вместе со всей вселенной. Я наблюдаю за проходящими мимо: не обнаружится ли случайно среди них мой единомышленник? Предположим, я останавливаю кого-нибудь и прямо задаю ему простой вопрос. Предположим, я спрошу его так: «Почему ты живешь так, как ты живешь?»
Скорее всего, он позовет полицейского. Я спрашиваю себя: разговаривает ли хоть кто-нибудь сам с собой так, как это делаю я? Я спрашиваю себя: а все ли со мной в порядке? Я прихожу к определенному заключению: я отличаюсь от других.
И это чрезвычайно важно — взглянуть на себя. «Генри, — говорю я себе, — ты еще молод». «Генри, — говорю я, поднимаясь с приступки, потягиваясь, отряхая брюки и выплевывая жвачку, — ты еще молод, ты еще птенец, и если ты позволишь взять себя за яйца — будешь идиотом, ведь ты лучше любого из них, только тебе необходимо избавиться от ложных представлений и гуманности. Ты должен понять, Генри, мальчик мой, ты имеешь дело с головорезами, с каннибалами, которые только приоделись, побрились, надушились, но все равно они головорезы и каннибалы. Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, Генри — это пойти и заказать шоколадное пирожное, а когда ты сядешь у автомата с содовой и будешь глядеть в оба — позабудешь о людской юдоли, ведь не исключено, что ты приглядишь себе красивую девочку и общение с ней хорошенько прочистит тебе подшипники и оставит приятный привкус во рту, тогда как думать о своем — значит нажить диспепсию, перхоть, дурной запах изо рта и энцефалит». Пока я вот так успокаивал себя, подошел парнишка и попросил десять центов, а я щедрой рукой дал ему четверть доллара, но подумал, что лучше бы потратить деньги на сочную свиную отбивную, а не на вонючие фрикадельки, хотя какая разница — все еда, а еда снабжает энергией, а энергия — это то, что заставляет мир вертеться. И вместо шоколадного пирожного я продолжил путь, вскоре очутившись там, куда все время стремился, то есть перед окном кассы в Роузленде. А теперь, Генри, сказал я себе, если ты везучий, то встретишь дружищу Макгрегора, который сначала задаст перцу за твой побег, а потом ссудит пятью долларами, и если ты сможешь перевести дух после подъема по лестнице, то, может быть, тоже познакомишься с нимфоманкой и на скорую руку, не разоблачаясь, вкусишь ее. Входи тихо, Генри, и смотри в оба И я вошел согласно наставлению, неслышно ступая, сдал шляпу, разумеется, помочился немного, затем медленно прошелся по лестнице, прицениваясь к партнершам этого дансинга. Все они были в полупрозрачных платьях, напудренные, надушенные, свеженькие и живые с виду, но, вероятно, до чертиков утомленные, с натруженными ножками. Мысленно я всех отведал, пока слонялся там. Это место буквально пропиталось продажной любовью — вот почему я рассчитывал найти здесь моего друга Макгрегора. Как здорово, что я больше не думаю о несовершенстве этого мира. Я отметил это, потому что на минуту, в самый момент изучения сочной попки, случился рецидив. Я опять чуть не впал в транс. Я подумал: «Боже, помоги мне, может, мне надо удрать отсюда, пойти домой и приняться за книгу?» Страшная мысль! Как-то я весь вечер провел в кресле, ничего не видя и не слыша. Должно быть, мне надо написать большую книгу, чтобы пробудиться. Лучше и не садиться. Лучше продолжать крутиться. Генри, ты должен когда-нибудь сюда вернуться с набитым карманом и посмотреть, как тебя примут. Взять сотню-другую баксов, потратить их как грязь, сказать «да» всему. Вот надменная, выточенная, будто статуэтка, держу пари, что она завьется утрем, если хорошенько ее подмазать. Допустим, она скажет: двадцать баксов! — а я отвечу: разумеется!
А я, допустим, скажу: слушай, у меня тут внизу машина, поехали в Атлантик-Сити на пару дней. Генри! У тебя нет машины и нет двадцати баксов.
Не садись… продолжай движение.
Я стоял у барьера, огораживающего зал, и наблюдал, как они проплывают мимо. Да это не безобидный отдых, это серьезный бизнес. На всех стенах зала таблички, гласящие: «Непристойные танцы запрещаются». Понятно. Не вредно поразвесить таблички на каждом углу. В Помпеях, в лупанариях,{47} наверное, подвешивали фаллос. А здесь на американский лад. Но означает то же самое. Я не должен думать о Помпеях, иначе придется вновь сесть за книгу.
Продолжай движение, Генри. Сосредоточься на музыке. Я силился вообразить, как приятно провел бы время, будь у меня деньги на целую ленту билетиков, но чем больше усилий прикладывал, тем хуже получалось. И вот я стою по колено в лаве, и газ душит меня. Помпейцев убила не лава, их погубил ядовитый газ, извергнутый вулканом. Теперь понятно, почему лава застигла их в столь странных позах, со спущенными штанами, вот как это случилось. Если вдруг Нью-Йорк постигнет та же участь — что за музей выйдет! Мой друг Мактрегор, стоящий у раковины, скребущий член… маэстро абортов Ист-Сайда с руками по локоть в крови… монашки на кровати, мастурбирующие друг друга… аукционист с колотушкой в руке… телефонные барышни у коммутатора… Д. П. Морганана,{48} сидящий на толчке, безмятежно подтирающий жопу… детективы с дубинками, чинящие пристрастный допрос… стриптизерки, дающие последний стриптиз…
Стою по колено в лаве, глаза застилает сперма: Д. П. Морганана безмятежно подтирает жопу, пока телефонные барышни подключают коммутаторы, пока детективы с резиновыми дубинками ведут пристрастный допрос, пока мой друг Макгрегор выскребает микробы из члена, проветривает его, изучает под микроскопом. Все застигнуты со спущенными штанами, включая стриптизерок, которые вовсе не носят штанов, не носят бород, не носят усов, лишь лоскуток, прикрывающий маленькие подмигивающие пизденки. Сестра Антолина лежит на монастырской кровати с туго подвязанной требухой, руки уперты в бока, и ждет Воскресения, ждет, ждет жизни без грыжи, без полового акта, без греха, без дьявола, а сама в это время грызет печенье, красный перец, дивные маслины, маленькую головку сыра. Еврейские парни в Ист-Сайде, в Гарлеме, Бронксе, Канарси, Браунсвилле поднимают и опускают жалюзи, попрошайничают, клянчат, опрокидывают сосисочные автоматы, забивают сточные трубы, словно черти грабят на улице, а если вы пикнете, вы пикнете в последний раз. Когда бы я имел в кармане двенадцать сот билетиков в «роллс-ройс», поджидающий меня у входа, я бы провел время замечательно до изнеможения, и всех бы отведал, невзирая на возраст, пол, расу, национальность, вероисповедание, место рождения и воспитание. Такие, как я, не растворяются: я — это я, а мир — это мир. Мир делится на три части, из которых две составляют фрикадельки и спагетти, а третья — громадный сифилитический шанкр. Надменная, выточенная, будто статуэтка, вероятно, в любви не лучше холодной индейки, нечто вроде can anonytе, залепленной золотым листом и оловянной фольгой. Оборотной стороной отчаяния и утраты иллюзий всегда оказывается отсутствие худшего и дивиденды уныния. Нет ничего скучнее и отвратительнее разгула веселости, схваченной щелчком механического глаза механической эпохи: жизни, вызревающей в черном ящике, негатива, тронутого кислотой, дающего одномоментное подобие небытия. На дальней окраине этого одномоментного небытия появляется мой друг Макгрегор, становится рядом со мной, и с ним та, о ком он говорил, нимфоманка по имени Паула. Ее раскачивающаяся походка свободна и развязна, она может принять и спереди и сзади, а все ее движения излучаются из области паха, всегда в равновесии, всегда готовы плыть, извиваться, вертеться, обжимать, глазами хлопать, ногами сучить, плотью дрожать, словно озеро, рябое от бриза. Это само воплощение сексуальной галлюцинации: морская нимфа, дергающаяся в руках маньяка. Я наблюдал за ними, пока они, тесно прижавшись друг к другу, судорожно передвигались по залу. Их движения напоминали брачные игры осьминога. Между покачивающихся щупалец мерцает и вспыхивает музыка, то рассыпающаяся каскадом спермы и розовой воды, то опять собирающаяся в маслянистую струю, столб без опоры, то разрушающаяся как мел, оставляя верхнюю часть ноги фосфоресцировать: зебра, стоящая в бассейне золотой патоки, одна нога полосатая, другая оплавленная. Золотой паточный осьминог с резиновыми сочленениями и оплывшими конечностями, его половые признаки то распускаются, то сплетаются узлом. На дне морском устрицы корчатся в пляске святого Витта, иные стиснули челюсти, иные не разнимут колен. Музыка брызжет крысиным ядом, ядом гремучих змей, тухлым дыханием гардений, слюной священного яка, потом выхухоля, сладкой ностальгией прокаженного. Эта музыка — диаррея, озеро бензина, затхлое от таракан