— Значит, не возьмешь?
— Сказал же тебе… Убери свой воз!
Олег быстро перешел к «Москвичу». Внутри у парня все кипело. Но он старался притормозить свой гнев. Деловито изложил ту же просьбу.
— Выручай, брат. Очень, очень прошу тебя.
— Говоришь, в больницу ее нужно везти или в «скорую помощь»? — переспросил толстяк в защитных очках, полотенцем вытирая пот с лица и лысины.
— Да.
Олег заметил: на заднем сиденье машины, на коврике, лежала сумка из серой мешковины с портретом Аллы Пугачевой, растрепанные волосы закрывали певице половину лица, сумка шевелилась, в ней поскуливал щенок.
«Вот, оказывается, зачем ездил». Он сразу же возненавидел этого толстяка и знал: откажет. Так и было.
— Бензина у меня в обрез. А то бы взял. Почему не взять.
— Бензина-а, — передразнил Олег. — Бензина у тебя хватит до самой Москвы. Совести, вот ее действительно маловато… На твоем номерном знаке ошибка, между прочим…
— Какая? — толстяк дернулся.
— На номерном знаке буквы «КОП». Это ошибка. Надо бы: «КЛОП».
— Но-но… Полегче! Чего лезешь на рожон. Я о твоей выходке, тракторист, сегодня же доложу ГАИ. Самовольно — какой наглец — перекрыл дорогу!
Но Олег уже не слушал его. Крупным шагом приблизился к военному микроавтобусу и, сминая гнев, гася его в себе, сдержанно обратился к высунувшемуся в дверцу лейтенанту.
— Товарищ лейтенант, женщина… наша лучшая доярка руку поранила. Возьмите ее.
Прямоносый, с узко посаженными глазами и тонкими, как растянутая пиявка, усиками, лейтенант высунул руку, постучал сухим пальцем по наружной стороне дверцы:
— Грамотны?
— Заочно кончаю караваевский сельхозинститут.
— Ну, так читайте, читайте.
На дверце по трафарету был нарисован круг, четкие буквы обегали круг: «Пассажиров не брать!»
— Слушай, да какой же она тебе пассажир? Понимаешь: ранена-а! Женщина ранена, лейтенант!
В кабине автобуса работал приемник на волне «Маяка». Диктор сообщал: «…полет космонавтов Анатолия Березового и Валентина Лебедева успешно продолжается… Космонавты выполняют программу изучения природных ресурсов земли…»
— Слыхал? — Олег открыл дверцу. — Они летают еще и для тетки Анны Мукасеевой… Так — как: возьмешь, лейтенант? Я позову ее… Ведь она — жена солдата, который завоевал тебе, мне и вот ему, — он указал на молоденького шофера, — По-бе-ду!!! Она — мать солдата, который служит сейчас в ракетных войсках! Сам рассуди: какой же она пассажир! Она — родня, армии — родня!.. Так звать мне тетку Анну, лейтенант?
Наступила пауза… Тонким девичьим голосом ее нарушил шофер:
— Может, возьмем, товарищ лейтенант?
Как на углях подскочил тот:
— Рядовой Егоров, вас… никто не спрашивает!
И тогда Олег вскипел:
— Снимите, лейтенант, фуражку! Вы въехали в деревню, где на тридцати избах… тридцать пять Красных Звезд!.. Тридцать пять мужиков — и среди них отец тетки Анны — сложили головы, чтобы на земле продолжалась человеческая жизнь…
— Перестаньте меня агитировать. Нет и нет! — Лейтенант достал сигареты, закурил, погасил спичку и сунул ее под донце спичечного коробка, пыхнул дымком.
— Последний раз прошу, лейтенант: на этой земле, — Олег повел рукой по деревне, захватывая речку, луг, леса, — Советская власть — это тетка Анна Мукасеева… Депутата Сельского Совета не возьмете? Ну, смотрите!
— Егоров, осади машину. Объедем Большие Ведра.
Он не кричал. Он говорил тихо, выделяя каждое слово:
— Рубашка у тебя, лейтенант, зеленая… фуражка — зеленая, погоны зеленые, звездочки зеленые… И сам ты — зе-ле-ный! Такой зеленый, что и глядеть-то на тебя… не хочется. Не хо-чет-ся-а!
Не обращая больше никакого внимания на задержанные машины, Олег быстро подошел к женщинам.
— Слыхали? — голос его был сух и строг.
— Ой, голубчик, все, все слыхали. Ну, люди-и! — горестно отвечала бабка Кислениха. — Как же нам теперь с Анной-то быть?
— Как? — Олег решительно тряхнул белыми высохшими волосами. — Выручим тетку Анну… Я повезу. Сам повезу! — с этими словами он кинулся к трактору, запустил мотор, вывел прицеп на обочину («Жигули» со спешившим на совещание начальником, «Москвич» с толстяком и щенком и армейский микроавтобус с лейтенантом и солдатом Егоровым скоренько проскочили мимо). и отцепил прицеп. Над левой трубой могучего «Кировца» выметнулся сизый дымок.
Олег вырулил на дорогу, подсобил Анне подняться в кабину, подмигнул Кисленихе и, пересиливая рокот мотора, крикнул:
— Держись, тетка Нюра, крепче держись! На всю железку буду жать!
Полыхало солнце. От берез на дорогу дотянулась тень.
Трактор проскочил деревню и с ходу, разгонисто взял подъем за околицей. И пропал в просторах летнего дня…
Бабка Кислениха, проводив Олега и Анну, постояла, постояла одна на дороге, но на скамейку не вернулась, не было никакого желания дежурить сегодня тут, а устало, тихо, опираясь на клюку, направилась к дому Мукасеевых.
В свою деревню Анна вернулась к вечеру, на попутной машине. Предлагали положить в больницу, но она решительно отказалась: так хотелось домой — на крыльях бы летела, к сыночку, к внуку-первенцу, к тем своим обычным, простым делам, которым не было конца-края. Пообещала врачу ездить на перевязки и не натружать руку.
Светило солнце, но не накалисто, жара спала, от реки и луга тянуло освежающей прохладой, пахло укропом, огурцами, пылью; к деревне подступала предвечерняя тишина, когда все звуки становились отчетливей, различимей; над домами и подворьями косячками резво носились ласточки и, набрав высоту, ныряли к речной низине. Где-то там, в пойме Покши, хлопнул кнутом пастух, но еще далеко, еще не вывел стадо на гон.
По натоптанной мукасеевской тропинке, все прибавляя и прибавляя шаг, поднялась на взгорок. Вышла к проулку и увидела свой дом и двор. Подле самого крыльца стоял грузовик со светло-синим кузовом. Радость заплеснула сердце матери — приехали… Приехали-и! Вот, вот что ее тянуло домой, вот что вылечит — родня. Самая что ни на есть дорогая на свете… Хоть бегом беги. А она вдруг растерянно остановилась. Заволновалась, ничего не понимая: к стенке дома прислонен диван-кровать, розовый, с белым горохом, полированная боковина блестела на солнце; на стулья, ножками вверх, положены другие стулья; разборный круглый стол прижался к бочке с водой, на нем одеяло, горкой подушки; на огородном частоколе во всю ширь развернут ярко-узорчатый, с малиновым полем ковер. Сама покупала к свадьбе. А за грузовиком на ее веревках, раз натянутых и никогда не убиравшихся, белели и синели крохотные подгузники, с платок величиной, и три или четыре пеленки, чепчик и бежевое байковое одеяльце.
— Неужели насовсем?! — ахнула Анна. — Неужели решились?!
Окно в сад было распахнуто, в доме громко разговаривали, смеялись, за ее короткое отсутствие сюда вошла новая жизнь, сразу изгнав тишину и одиночество. Анна, стараясь сдержать волнение, дрогнувшей рукой отворила дверь в сенцы, почти бегом одолела четыре ступеньки и потянула на себя дверь в дом.
В горнице за столом, вынесенным на самую середину, сидели сын Геннадий, Родион Завьялов, Олег Сорокалетов, а сбоку, с торца, невестка Тамара. На столе — закуски, деревенские и городские, вино. Застолье было в разгаре. Все поднялись и вышли из-за стола к Анне. А она растерялась — не знала, к кому первому кинуться: к сыну, к невестке или внуку? Да и где же он? Повернула голову и увидела: поперек ее кровати на распахнутом одеяльце, прикрытый сверху легонькой пеленкой, лежал ее родной внук. Белый комочек. И как раз угадал, подал знак бабке: пошевелился — и из-под пеленки высунулась крохотная ножка с гладкой розовой пяткой. Так и хотелось ей сразу броситься и поцеловать именно, эту пятку… А она, смятая нежданной радостью, стояла растерянно, не в силах совладать с волнением.
— Милые-е ввы-ы мои-и, родные… — повторяла Анна сквозь слезы.
— Как же ты, мать? — сын положил ей на плечи руку и, прижимая к себе, повел к столу. — И угораздило же тебя! Очень больно?
— Больно… Немножко… Ничего страшного. И врач так сказал.
— А мы ведь, мать, мы ведь… насовсем приехали. — Геннадий пододвинул стул. — Примешь?
— Я это поняла, — отвечала она. — Как не принять?! Сынок, сынок, в свой родной дом вернулся. Рада-то я как!
— Ну вот, считай и прописался уже. У нас по-деревенски, просто, — забасил Родион Завьялов. — По такому случаю… Наливай, Гена!
— С прибытием, дети! — в наступившей тишине сказала Анна.
Мужчины дружно выпили, Тамара даже не тронула свою рюмку; Анна хотела выпить: этот суматошный день обернулся для нее и болью и радостью, столько волнений сразу, но лишь пригубила рюмку, сделала короткий, птичий глоточек и поставила на скатерть.
— За сына-то! За внука-то! Анна! За новую жизнь! — требовал Завьялов.
Она замахала руками.
— А ты ведь, Анна, ничего не знаешь, — горячо заговорил Родион. — Помнишь? Помнишь, шли мы с тобой после сессии из сельсовета, говорили о механизаторах, которые из деревни бегут… Я еще пообещал тогда, что в город съезжу, повстречаюсь с беглецами, своими глазами погляжу на их житье-бытье, поговорю по душам. — Родион сразу отрезвел и, разгладив пшеничные усы, продолжал: — К первому, значит, попал к твоему Геннадию. Комнатенка метров шесть-восемь в частном доме в Татарской слободе… Ну, все ясно… Как видишь, уговорил… Теперь, братцы, в деревне жить можно. Можно! И хорошо, крепко жить! Только, — он стукнул обоими кулаками по столу, аж посуда зазвенела, — работать честно. И дело свое любить. Обязательно любить! Так или нет, Олег?
— Так, Родион Иванович!
— Вот уборочную закончу, — распалял себя Завьялов, — опять в город поеду к односельчанам. Еще уговорю кого-то, а может, и не одного, не я буду… Пять домов, домов с усадьбами, уже сегодня может дать наш совхоз. Приезжай, живи возле леса, возле речки. С огородом. С коровой…
— Умник ты, Родион. И материнское спасибо тебе. — Анна поднялась. — Пойду, — кивнула в сторону внука.