К вечеру из лесу вышли двое — человек, а за ним огромная серо-рыжая лосиха.
— Глядите, глядите, никак, это Алексей с Находкой! — удивился боцман Привалов. Он стоял на возу и скидывал осиновые ветки.
Михеев и Зина выскочили из лаборатории.
— Точно, они! — шумел боцман. И по-молодому соскочил в телеги. — Айда встретим.
Алексей нес перед собой на руках что-то тяжелое, завернутое в пегую спортивную куртку, а за ним, почти касаясь губой плеча, вяло шагала намаявшаяся лосиха.
Все трое бежали навстречу им. Зина первой оказалась возле студента.
— Ух, какой великан! Бычок или телочка?
— Бык. — Алексей остановился.
— Дай мне его. — Она приняла теленка, чмокнула в губы. — Красавец.
Из кармана куртки под ноги девушки выпал завявший ландыш. Алексей постеснялся поднять его и передать ей.
После, на ферме, он рассказывал Михееву, Макарычу и Зине, какие трудные роды были у Находки и где он наткнулся на нее. Рассказывал сухо, безо всякого воодушевления, словно это ему, зоотехнику, приходилось делать десятки раз.
И то, как это случилось, и простота рассказа подействовали на Михеева необычайно.
— Молодец. Впервые в мировой практике принял роды у лосихи в лесу. — Михеев весь засветился, сбил на затылок свою крохотную кепчонку с мятым козырем. — Да ты, Алексей Савкин, знаешь кому помог? Ты помог самой природе! — Смял сигарету. — Вот что: диплом защитишь и — к нам на лосиную ферму. Я сегодня же напишу отношение в институт.
— Конкретно сказать, — поднялся боцман, — этот случай я занесу в свой вахтенный журнал.
А Зина ничего не сказала. Только тряхнула золотыми волосами и обожгла студента озорным взглядом.
ПАСТУХ И ПАСТУШКА
— Труби! — приказал дед, когда они вышли на влажное от росы крыльцо.
Любаша вскинула горн. Солнце угодило в горн, ослепительно полыхнуло и слилось на вскинутую руку, на голый локоток. Девочка облизала тонкие губы, привычно-ловко уместила их в мундштуке. Щеки ее вдруг округлились, светло-голубые глаза расширились, повлажнели, синий беретик закинулся назад, она шумно втянула через нос воздух, кивком головы скомандовала сама себе.
— Та-та-та-та-а-а-а… — голосисто, протяжно-отчетливо врезалась труба в утреннюю тишину. Крупный белый, с желтинкой по бокам петух подпрыгнул от неожиданности, просыпал тревожное «ко-ко-ко» и, недовольный, отскочил от крыльца. Бодрый текучий звук горна одолел деревню, скатился по угору к Покшинскому плесу и, загасая, отозвался там мягко и чисто.
— Еще? — Любаша с вызовом глянула на деда. — Могу сыграть «сбор», «на обед», «на зарядку становись», «зорю» могу.
— Ладно. Хватит пока. Будем считать — сдала экзамен. — Дед обнял внучку, прижал к своей теплой тельняшке. — Айда завтракать.
Есть Любаше совсем не хотелось. Дождалась. Вот и дождалась: теперь-то дедушка возьмет ее пасти лосей. Прошлым летом слезно просила-молила, наотрез отказал: «Мы не только голосом, мы и горном созываем. Подудишь в трубу — они и бегут к тебе… Как выучишься на горниста, так обязательно возьму в пастухи».
Всю зиму трубила она в пионерской комнате и наловчилась. Мальчишкам не уступает. Самому дедушке экзамен сдала.
— Творожку со сметанкой возьми… Яичко тепленькое… Рыбки жареной попробуй, у нас речная, морская надоела, поди, тебе… Ешь, — ворковала бабушка Матрена. — Совсем ты как веточка, худенькая.
— Я в плавательный бассейн хожу, стометровку из нашего класса быстрее всех проплываю, — похвасталась Любаша, разламывая пышку.
— Молочка налить? — бабушка Матрена ладонью обтерла запотевшее горлышко кринки, вздыхая, подосадовала: — И к чему таскать дите по лесу? Этот твой дед выдумщик из выдумщиков. Сам не живет спокойно и людям не дает.
— Так его! Так! — крякал дед, подмигивая Любаше.
— Мне самой хочется, баб. Ты же знаешь: лесов у нас в Мурманске нет. И цветов, таких, как у вас, нет, и птиц.
— Ладно, ладно. Вижу, вы уже с дедом крепко стакнулись. — Бабушка отошла к лавке, расшнуровала рюкзак и совала в него пышки, вкрутую вареные яйца, колбасу.
— Картошек нам с десяток сырых кинь, — смирно попросил дед.
— Оставил бы ты ее дома, Константин Макарыч, — все еще не сдавалась бабушка.
— Перестань! — крутым боцманским баском оборвал ее дед. И махнул рукой — кончай завтракать.
Проулком дед и внучка вышли за околицу деревни, которая еще спала. Тут грязная и страшно расхлестанная грузовиками и тракторами весенняя дорога с мутными лужами отвернула вправо, и они прямиком подались к старой лесопилке.
Неожиданно открылась зеленая-зеленая, хоть щекой ложись, луговина. Любаша остановилась: не могла же она лезть с грязными сапожищами на молодую вешнюю травку. Огляделась, отыскала ямку с талой водой, поболтала ногами — заблестели резиновые сапожки: в любой глядись, прихорашивайся — отражают.
За нею и дед завернул к ямке.
— Поди, скучаешь по отцу, Любаня? — дед перекинул рюкзак с одного плеча на другое.
Она шумно вздохнула, вскинула голову к небу, улыбнулась:
— Слышишь? Жаворонок… Где-то над нами, а не вижу… — Чмокнула губами. — Скучать — скучаю, дедушка, да ведь я — морячка. Привыкла. Папа полгода и дольше в море рыбачит, а дома недельку всего. И каждый раз удивляется: «Ух, ты и выросла у меня».
«Морячка! Ишь ты… А ведь все верно говорит: так я отца ее, Колянку, подкидывал на руках, удивлялся: вырос ты, парень. И, пока стояла подлодка в гавани, все бегал домой. А потом опять разлука. Эх, морская, морская жизнь». — Макарыч зажмурился на миг.
— Их рыбацкий сейнер по телевидению показывали. Не видел? — Любаша сверху вниз поглядела на деда и удивилась, каким задумчивым было у него лицо. — И я вот не видела. Жалко. Красивый у них сейнер. Называется «Шторм». Мама видела, показывали «Шторм» и папу.
Любаша, тонкая, в розовой спортивной куртке, в голубых тренировочных шароварах, шагала шустро, легко. Дедов горн на шнуре перекинут через плечо. Горн старый, местами погнут, там и там из серебра желтеет медь. Дед грузноват в ходу, выношенный бушлат распахнут, боцманка с «крабом» сбита на затылок. У пастушки и пастуха приметно оттопырены карманы: все хлебные корки у бабки выгребли.
— Что там у вас в Мурманске нового?
— Памятник солдату войны поставили. На сопке. Видно его далеко-далеко. У меня он на открытке есть. Хочешь, подарю тебе?
— Подари.
— Домой вернемся, и подарю.
— Спасибо. У меня тебе тоже подарочек будет. В лесу.
— Какой? Дедунь?
— Потерпи… Ты же морячка, — улыбнулся дедушка.
Любаша кивнула головой, согласилась потерпеть. Она с удивлением глядела на странную железную дорогу. Начиналась она тут же в поле, ныряла прямо в дом без дверей и обрывалась у желтой груды опилок и вороха корья. Слева и справа громоздились бревна. На узкоколейке стояла вагонетка с бревном, нацеленным в странную до-мушку. «Лесопилка», — догадалась девочка.
Теперь они шли полем, сырым, вязким. За ними оставались рваные следы. Видна уже была загородь лосефермы.
— Дедушка, а что не любят лоси?
Константин Макарыч остановился, раскурил сигарету, сорвал лист одуванчика и вытер о него пальцы.
— Правильный вопрос, это нам, лосиным пастухам, знать нужно. Мы с Михеевым выяснили, что не любит лось: запах табака — раз, я, как покурю, так руки о траву вытираю или мою; запах крепких духов — два; паутов, мух — нет у них коровьего хвоста для отмашки — так, клочок какой-то, — три; жару, — голос его звучал мягко, — жару пло-о-хо-о переносят, нервничают, волнуются — это сколько уже будет?
— Четыре, — подсказала она с готовностью.
— Не любят лоси, когда их обманывают, это, как ты знаешь, и людям не нравится. А еще… — он придержал Любашу за локоть, холодной, гладко бритой щекой коснулся ее уха, — еще… двоечников терпеть не могут. Так что, если у тебя водятся двойки, лучше сразу вернуться: лось может запросто лягнуть. Спросишь почему? Так это же понятно: двоечник — лентяй, а лось — прирожденный труженик. Еду добывает себе со всевозможными витаминами, воду; знает, где укрыться от врагов… Ты, Любаня, лося не бойся, он друзей не трогает. Я вот с ними уже двенадцать годов занимаюсь — знаю, что говорю.
Солнце проливалось теперь гуще, утро разгуливалось веселое, неохватное, сияло всеми красками весны. Слева, за взгорком, колыхнул и стал дробить тишину трактор, и сразу Любаша увидела, как над ними низко потянулись грачи — в сторону работающего трактора: будут взлетать за плугом и кормиться.
И опять ручейком журчал над головой жаворонок. Любаша думала, что это тот же самый жаворонок, который запел над луговиной, полюбил ее и дедушку и провожал их до лосиной фермы, как будто он понял, куда и зачем они идут, и песней одобрил их решение пасти лосей…
На лосиную ферму внучка и дед пришли первыми.
Сколько раз Любаша бывала на ферме — и не сосчитать! А так и не освоилась: и сейчас вдруг заволновалась, оробело оглядывается, закусила нижнюю губку, помаргивает густыми длинными ресницами, в светло-голубеньких глазах изумление. Вот он, лось! Прямо у входных воротец. Огромная серая гора. А у этой горы четыре высоких-высоких тонких ноги с белесой шерстью, вытянутая ведром горбоносая голова, верхняя губа — приметно-вислая, нижняя обидчиво поужата, нервно-вздрагивающие ноздри, выпуклый темный, сторожкий глаз, как озеро в камышах, в ресницах, уши — по лопуху, ушная раковина начисто затянута сивой шерстью, грудь — два бугра, весь корпус поджарый, ловкий, разгонистый.
Лось!..
Увидеть на свободе одного такого живого лося, да вблизи, и то, наверное, впечатлений хватит на всю жизнь. А она, пока дедушка мыл руки под рукомойником возле дома лосеводов, белкой взлетела на изгородь и повисла локтями и подбородком на верхней слеге. Отсюда вся ферма как на ладони: Любаша видит пятнадцать! — двадцать! — лосей! Картина! Дух захватывает, сердце волнуется, себе не веришь: уж не во сне ли ты, уж не подшутил ли над тобой какой-нибудь добрый волшебник, взял да и подсунул к глазам невидимые стеклышки, которые все увеличивают во много-много раз? Она закрыла глаза, тряхнула головой, открыла глаза, нарочно стукнулась подбородком о гладкую осиновую слегу — а лосей и не убавилось и не прибавилось.