Тут она вспомнила про хлеб, достала ржаную корку, понюхала, откусила сама, с удовольствием разжевала и проглотила, потом уж позвала лося, того, что рядом с воротцами грыз из кучи осиновые ветки:
— Пилот, Пилот, иди, иди скорее ко мне, я тебя хлебцем угощу. Иди, миленький.
— Это Малыш, — издали поправил ее дедушка.
— Ты — Малыш? Иди, Малышок… у-у-у, — Любаша поднялась повыше, перегнулась через ограду и протянула горбушку. Малыш шевельнул ноздрями, уловил знакомо-приманчивый хлебный дух, но не рванулся к Любаше, не затряс башкой от нетерпения, а нехотя развернулся и степенно, с достоинством, приблизился, разрешил маленькой теплой руке потрогать свои уши, блестящие шишки на лбу — будущие рога — и тогда только накрыл губой ладонь с хлебом.
— Эй, слазь, пошли, — второй раз позвал дедушка и, потянувшись рукою в просвет дверцы, откинул изнутри крючок, а затем скинул со столба и дверной грядки кольцо из витой алюминиевой проволоки. — Иди, не бойся. Раз двоек нет, мои лоси тебя не тронут.
По всему просторному загону стояли и лежали лоси. У всех у них на шеях ременные ободки с колокольцами-воркунками: тряхнет головой и — позвонит, разойдется ходко, разбежится, вещает о себе — тут-то, мол, я. В лесу по колокольцу лося легко найти. Точно такую же сбрую вешают на шею и корове-блудне.
У иных лосей головы помечены уздечкой, а на подшейках шерстистая бороденка клинышком или кисточкой.
И кормушки не пустовали, возле них что-то жевали лоси — овес или картошку.
Как только Любаша и дед вошли в воротца, лоси, как по команде, повернули головы в их сторону, высторожили уши. Лежащие стали подниматься, потягиваться; вскоре все стадо развернулось в сторону главного хозяина и его юной помощницы.
— А берет?
— Ох, совсем забыла. — Люба слетала к изгороди.
— Ну, умники-разумники, заждались? Подъем! — громко, нараспев крикнул дедушка. — Сейчас, сейчас отправимся в лес. Все ли мои детки живы-здоровы?.. Пыжка, ты чего там таишься за лосятником? А ну, а ну, покажись.
Лоси подходили к деду и к Любаше. Он гладил их по голове, трепал за уши, похлопывал ладонью по холке, по боку, каждого окликал по имени, справлялся о здоровье, о самочувствии, словно они понимали его и могли отвечать. И угощал хлебцем, на раз куснуть. Обласканных тут же отстранял, отодвигал, даже силой отталкивал, но играючи, высвобождал проход опоздавшим.
Любаша сама догадалась и обрадовалась догадке: ее дед был тут своим, состоял как бы в близком родстве со всеми этими лосями. Да так оно и было: ведь всех-всех этих лесовиков-красавцев он вырастил. Вместе с Михеевым и Галиной Николаевной. Был лосям и за мамку, и за няньку. Вот они и выказывают ему свое доверие и любовь, как могут, как умеют, а вообще-то открыто, как это делают только преданные животные; и слушались его, и не обижались. Так она думала.
— Лютик, а ты чего не подходишь? Ай обиделся? Скажи пожалуйста: он на меня обиделся, — дедушка протиснулся меж боками старых лосей и поманил к себе указательным пальцем Лютика, но тот не пошевелился, а понуро стоял у ограды.
Любашу окружили лоси: со всех сторон головы, глаза, уши. Струхнула — дедушка далеко, Лютика прорабатывает, а она осталась одна. Ну, как поддаст какой-нибудь озорник под зад, свалит с ног, и тогда уж ее затопчут. Насмерть затопчут. А-ах, что это? Вот уж и толкают, в один бок, в другой. «Дедушка-а, спасай!» — хотелось крикнуть ей, но глаза лосей по-прежнему были так добры и доверчивы, будто говорили: «Не робей, девочка, мы же преотлично понимаем, что ты внучка нашего Хозяина». Тут вот она и смекнула, почему ее поталкивают в бока: хлебец в карманах чуют. Просят.
Она поспешно выхватывала корки, их прямо из ладони смахивали лосиные губы. Вот где потеха началась!
— Все! Больше у меня ничего нет! Да кыш вы, кыш! — замахала Любаша руками, вырываясь из плотного окружения.
Лоси неохотно выпустили ее — не все поверили, что угощение кончилось. Любаша проворно строчила к деду, а за нею увязались три лося. Провожали, как почетную гостью.
— Стыда у тебя нет, Лютик. Я тебя звал? Звал. А ты? Ты заартачился, не сменил курса, не примкнул к стаду, в лесу остался. Ночью уже, можно сказать из самоволки, притащился на ферму. Тут бы и ждать, а ты ворота поломал. Так и записано дежурным в вахтенном журнале. И выходит, что я, боцман Привалов, должен дать тебе наряд вне очереди. Все сейчас в лес тронутся, сам видишь, а ты тут останешься, на ферме. Ешь готовый корм, пей готовую воду и думай, думай, как жить дальше будешь. — Он повернулся к Любаше. — А эти что увязались за тобой? — Мороз в голосе. — Стыдно, ребята, лось — гордое животное, в вы попрошайством занимаетесь.
Дед отбил от стада и выпроводил в отсек загона пять располневших стельных лосих с крупными влажными глазами, шугнул от ворот наглеца Лютика. И — распахнул ворота в сторону леса.
— Считай, внучка, считай вслух. Сколько выпустим, чтоб столько и пригнать… Не напирайте, все уйдете.
— Семь… четырнадцать… двадцать два… двадцать шесть… — Каждое число звучало в устах Любы четко, звучно. И дед это почувствовал и одобрительно кивал головой — внучка все поняла: не кого-нибудь, а лосей считала.
И вдруг счетчица оплошала, ляпнула, не подумав: «А не разбегутся они у нас, деда?» А ляпнув, загорелась лицом. И тревожно ждала: вдруг да лоси ударятся в бег. Лес рядом. Неогороженный лес.
— Что ты сказала? — дед закрывал ворота.
— Я сказала… Я сказала, — она засмеялась, — всего в стаде у нас двадцать шесть лосей. Красивые, дедунь, лоси у тебя. Я их всех до единого полюбила. Даже Лютика.
Любаша жадно тянулась глазами то к одному, то к другому лосю. Больше всего ее поражало, как они бегут: кажется, вовсе и не бегут, а весело, по-свойски играют с землей, едва коснутся ее легкими тонкими ногами и снова в воздухе, в полете.
Ошиблась она, нет, они не ринулись в лес сломя голову. Перед лесом выстилалась зеленая луговина, тут они и застряли. Луговина была просторной, но как только лоси-великаны заполнили ее, урезалась, тесной стала. Сдержанно, робко там и там позванивали колокольцы, а Любаше казалось, что это жаворонки спустились на землю и поют, нахваливают утро нового дня.
— Не прозевай, Люба, какой спектакль сейчас начнется, — дедушка снял фуражку, на ходу пригладил жесткие седые волосы, громко высморкался в платок.
Они подвернули к елочкам, ровным, солдатским рядком выстроившимся на лесном закрайке, и тут, на угреве, остановились. Дед, не снимая рюкзака, сел на кочку, а Люба глядела на лосей.
Лось тянется к траве, да ноги-сажени, ноги-ходули на этот раз мешают, а шея, шея, ну, до обидного коротка. Дразнится, манит первая сладко-сочная весенняя трава, а не ущипнуть. Видит око, да зуб неймет… Как тут быть? И лось приловчился: ходит, выискивает кустики погуще и — плюх на передние коленки. И так вот, стоя на передних коленках, выстригает траву перед собой. Снова поднимается и снова на колени. Будто поклоны бьет. Любаше хочется верить, что поклоны эти не кустику травы (тогда бы лосю было очень-очень обидно), а земле, солнцу, небу.
Не один лось, не три и даже не пять, а все стадо било поклоны. Торопливо, истово. И это было для Любаши так необычно, ново, что она не знала, как выразить свою благодарность деду за то, что взял с собой. Шагнула за его широкую спину, охватила руками шею и прижалась щекой к его щеке. «Дедушка-а!» — и тут же разорвала обручик, примостилась рядом на колени.
Он все понял и сказал:
— Иной человек всю жизнь проживет, а так и не увидит лося, не узнает, как он пасется. Тебе повезло. Но это пока трава в новину. А нальется на деревьях соком лист — перестанут кланяться.
— Правда?
— Конечно. Лосю это, сама видишь, неудобно да и-и… опасно, если одному. Вдруг волчина из-за куста выкинется, а он на коленях — сомнет.
— Расскажи, что едят лоси.
— Пасти будешь — сама увидишь. Харч у них лесной. К примеру, ветки осины, ивы, ольхи, молодых сосен, кору гложут, охочи до болотных трав — таволги, калужницы. А вот что дивно, так дивно: ржаным ли, пшеничным ли, ячменным ли полем бредет, колоска не сорвет.
— А хлебец только дай…
— То-то и загадка: солощи до хлеба. — Дед поднялся, шумнул нараспев: — С-сюда-а, с-сюда-а… Скоррей, скоррей… Потруби-ка им.
Любаша вскочила, приложилась к горну, и плеснулся, крутой волной плеснулся бодрый звук на полевой простор и на утренний лес — долго таяло эхо в ельницах, в ольховых крепях.
— Теперь мы с тобой поведем их.
Они углубились в лес старой, неезженой дорогой; на березах, на ольхах листочки пока с мышиные ушки, продолговатые почки черемух расщепились зелеными клювиками. Иные ветки с левой и с правой стороны перегораживали дорогу. В старых колдобинах, налитых водой, держался лед, а по краю — зеленый поясок травы с желтой каплей мать-и-мачехи. В густо затененном лесу, больше по елкам, встречались белые шапки-островки снега.
Любаша успела набрать букетик сиреневых подснежников, приотстав от деда, нюхала их и улыбалась.
А позади ворковали колокольцы, трещали сухие ветки, слышались шумливые вздохи животных, иногда рыкал звучным голосом сохатый, Любаша боязливо оглядывалась, прибавляла шаг, догоняла деда.
Они привели стадо к Гремцу, говорливо-певучему лесному ручью; лоси накинулись на ивняковые заросли. Любаша теперь с удивлением глядела на другую пастьбу: лось, забившись в середку, в гущину куста, вскидывал голову, шевелил губой, резцами, как ножницами, срезал длинный прут, и он, слегка качнувшись влево-вправо, нырял в лосиный рот, молниеносно укладывался там. Уже новый, туго обшитый темно-зеленой корой прут вздрагивал и летел-спешил догонять братца. Это выполнялось колдовски-ловко. Никаких лишних движений, все предельно просто и разумно: лось только крутил башкой туда-сюда, целился глазом к ивняковым веткам, дотягивался до них и стриг, стриг, бесшумно и чисто.
— Ай, ловкач! — шептала Любаша. А деда, видать, это уже не забавляло, он сидел на пеньке и курил, сухой ладонью растирая колени.