— День добрый, Константин Макарыч!
Любаша удивленно повернулась на незнакомый мужской голос. С дедушкой за руку здоровался крупный мужчина с полевой сумкой на боку, в легком плаще, в фуражке с зеленым околышем и резиновых сапогах, забрызганных грязью. Откуда взялся?
— Пасем?
— Пасем, Иван Егорыч.
— А отелы как? Начались?
— Десять лосих отелились, у семерых по двойне. Пять лесных коровушек на подходе.
— Богатая прибавка, — дяденька открыл полевую сумку, достал блокнот, записал что-то. — Выходит, начинаете грозить моему лесу… Прошу, Константин Макарыч, вас, и Михееву передайте: к деревне Барсуки и выше по ручью Гремцу лосей не пасите. Карельские березы посадили.
— Карельские?! Ого-о-о! — удивился дедушка. — Ладно, запомню, Иван Егорыч. А ты на всякий случай знай: лоси всегда были, и леса были. Не лоси губят лес — люди. — Дед поднялся. — Тебя, слышь, конкретно сказать, с сынком поздравить можно? Какое имя дали?
— Олег, — застеснялся дяденька. — Это внучка?
— Ага. Из Мурманска. Батька ее, сынок мой старшо́й, Николай, капитанит на рыболовном сейнере, а я вот ее в пасту́шки принял.
— Свой хлебец отработать — это неплохо. Ну, бывайте здоровы. — Дядька приподнял густую еловую ветвь, поднырнул под нее и пропал. В лесу.
— Кто это был? — шепотом спросила Любаша.
— Лесник Паклин. Мужик с корнем. С якорем мужик. Этого шалым течением не унесет. Нашу работу ценит и свою ведет толково. Друг лесу, одним словом.
Лоси, попаслись у ручья и сами, без команды, потянулись в глубь леса. Теперь пастух и пастушка оказались позади стада. Любаша заволновалась, но дед успокоил ее:
— Ничего. Они знают, куда идти. Для них лес — дом родной.
То дробно частили, то гасли вещуны-колокольцы, от этих простых звуков лес казался доступней; на деревья проливался солнечный свет, там и там на земле трепетали рыжие зайчики.
— Кли-кли-кли, — слетел с сосны резкий, сильный вскрик.
Любаша вздрогнула, подняла голову и на оранжевом стволе (как же она держалась?) увидела зеленую птицу.
— Кто это? Вон там, дедушка? — показала рукой.
— Дятел.
— Дятел? А почему же он зеленый?
— Пестрый есть, черный есть, так почему не быть бы еще и зеленому?
Долго они шли. Наконец лес разорвался, и пастух с пастушкой очутились на просторной сечи, где уже вовсю хозяйничали лоси. Тут была давняя порубка. Возле серых пеньков, а то и прямо из старых гнезд взрывчато вымахнулся осиновый, березовый, сосновый и еловый подрост. Сеча выклинивалась из глубины леса и широкой полосой уходила куда-то далеко-далеко вперед, где сейчас натужно гудел трактор.
По всему вырубу на теплине дружно взялась трава, но лоси словно забыли о ней: бродили от куста к кусту, пристраивались поудобней и крушили лесной молодняк.
Любаша с интересом огляделась: впереди высился березовый остров, — видно, лесорубы помиловали его. Дневной, теплый свет изливали березы, зеленые вершины раскудрявились на приволье. Над сечей высокое голубое небо, от неба, от берез, от травы, от леса веяло покоем и тишиной… В отличие от деда она еще не научилась ценить такие дни, но ей было хорошо, и этого было достаточно. Никто не мешал, сколько хотела, полюбовалась березами, обежала кочки и вернулась к деду с пучком зеленых листьев. Один листок она зажала в губах и по-кроличьи жевала его, втягивая в рот.
— Вкусный щавелек… Хочешь?
Дед ладил у канавки костер и отказался. Она свернула несколько листов в трубку, запихала в рот и, крепясь, азартно заработала челюстями. Кислый сок перехватил дыхание, аж слеза выдавилась: ух ты!
Помогая деду, Любаша собирала на опушке леса сушняк и прямо перед собой на березе увидела смолисто-черного тетерева и рябую тетерку, перо на курице желто-бело-серое. Птицы ничуть не испугались ее.
— Сидите, сидите, я вас не трону, — отмахнулась свободной рукой и повернула назад.
Вкусно запахло дымом. От березового островка к костру шагал дедушка. Она подумала, что он тоже отлучался за дровами. Но в руках он нес литровую банку с родниковой водой.
— Ах ты, длинноногий ревизор! — притворно-строго сказал дедушка. — Корму тебе мало! Рюкзак пришел проверить! А ну, а ну, Малыш, убирайся подобру. Живо.
Ничего не откололось лосю. Недовольно развернулся, встретил Любашу, обнюхал дрова и, шумно вздохнув, полез в кусты.
Дедушка, запрокинув голову, жадно, шумно пил из банки. Лицо его блаженствовало, темные глаза взблескивали лукаво, совсем как у мальчишки.
— А ну-ка, а ну-ка, Любаша, — он оторвался от банки, — испей да угадай, что за напиток я принес?
Она свалила дровишки, из рук в руки приняла литровую, до половины убывшую банку и по березовому запаху сразу догадалась: березовица. Студеный, ароматный, сладкий сок лился в рот, в нем были солнце, ветер, духовитость лесного дерева и еще что-то непонятное… И весна не весна, если не отведаешь березового сока. Ну и дедушка! Такой подарок!
— До донышка, до донышка, — дед улыбался.
Принесли елового лапника, постелили у костра, дедушка подложил рюкзак под голову и уснул. Любаша дежурила: носила дрова, задабривала костер, веткой смахивала кузнечиков, когда они скакали на морской бушлат. А потом она надумала сосчитать свое стадо — пастушка все же, доверено. Она шла по вырубке, считала лосей, но они все время переходили с места на место и путали ее счет: то их было на пять — семь голов меньше — она пугалась; то на целый десяток больше, чем требовалось, уж не с дикими ли смешались, — и не знала, радоваться этому или будить деда.
— Ладно, паситесь и сами разбирайтесь, как знаете, — совсем как дедушка сказала она и вернулась к костру.
Слева у лесной стенки что-то затрещало. Она обернулась и увидела лося. Он выступил из леса и остановился подле сосны. Светло-рыжий, будто брат сосне. «Так это ж Лютик», — догадалась она.
— Лютик! Лютик! Иди сюда, Лютик!
— Лютик? — вскочил дед. — Вот стервец, удрал-таки! Не утерпелось. Придется мне выломить вицу да похлестать по круглым бокам.
— Что ты-ы! — изумилась Любаша. — Навсегда уйдет в лес. Обидится и уйдет от нас.
— О-о, пристыдила, — притворно смутился дед.
А Лютик стоял и не шевелился. Это был самый любопытный из всех лосей Журавкинской фермы. Все он выяснял: что в пакете у деда, с чем мешки сваливаются у лосятника, кто приехал, кто пришел… Вот и сейчас ему страшно хотелось знать, что поделывает у костра Хозяин и его внучка? Прощен он или нет?
Тут Любаша, первой заметившая Лютика, углядела, что у него на подшейке что-то белеет.
— Дедушка, у Лютика к ремешку что-то привязано.
— Так… Так… — изумился дед. — Может, его к нам гонцом пустили, понимаю. — Разломил булку. — Ну, подь сюда, подь, ладно, забыл я уже твою самоволку.
Подбежав, наторелый лось не потянулся сразу к булке, сперва ткнулся мордой деду в плечо, а как обласкала родная ладонь, тут и булка была принята и съедена аппетитно. Боцман отвязал записку.
— Ай да Лютик, ай да молодчина… Фу-ты, а очки-то я и не взял. Ну-ка, бери ты да читай.
Любаша разгладила листок и стала читать:
«Макарыч, если тебя найдет Лютик и ты прочтешь эту записку, то вот о чем прошу: пригони стадо на ферму к вечерней дойке — приехали лосеводы из Башкирии, опыт у тебя перенимать.
Будь здоров.
— Вот как у нас, — покрутил головой боцман. — Мой начальник Михеев верно рассчитал: Лютик доставит его послание. Другой бы лось, найдя нас, потерялся в стаде. А Лютик — Лютик, видишь, точно сработал… Давай картошки печь да обедать. А там через часик-другой и протрубишь сбор.
ЧУЖАЯ МАМКА
Песчаная дорога, виляя меж соснами, круто сбегала к луговине. Галина Николаевна притормозила, уронила велосипед набок, слезла с седла и глянула вниз: по луговине рассыпалось колхозное стадо, в разрывах ивняков река ослепительно взблескивала, а в тени голубела мягко, зазывно.
Галина Николаевна, ведя велосипед за руль, спустилась с угора и узкой луговой тропкой пошла к Покше. От стада отделилась светло-рыжая крупная корова и кинулась наперерез женщине. Та увидела ее и остановилась.
— Лузга, Лузга, ну, здравствуй. Не забываешь меня? — Галина Николаевна пошарила рукой в кармашке рюкзака, притороченного к багажнику, достала несколько квадратиков сахара, протянула корове. Та угощение приняла, живо размолола сахар и облизала губы.
— Пойдем, Лузга, водички попьешь.
Но тут пастух громко выстрелил кнутом, корова шумно вздохнула, как бы жалуясь: знакомых встретишь — и то постоять не дадут; развернулась и нехотя подалась к стаду.
Галина Николаевна положила велосипед на траву, села на теплый береговой песок, сняла кеды и окунула ноги в речку. Именно об этом она мечтала еще в городе; ополоснула лицо и, не вытирая, подставила солнцу — в уголках губ затеплилась улыбка…
И сразу ей вспомнилось… Лет пять назад это было. Проводить опыт с лосятами Михеев поручил ей.
— Не буду! — отрезала она мужу.
— Это почему же? — удивился он.
— Сам знаешь.
Он усмехнулся.
— Боишься? Боишься потому, что до нас никто, никогда не делал этого. Ага? Галя-Галя, — он взял ее за руки, заглянул в глаза, — ты же сама знаешь: никакой технологии, никаких рекомендаций по лосям у меня нет. — Он молча походил по комнате и взорвался: — Мы — первые! Понимаешь: пер-вые! До всего доходим сами. Да, работы черт знает сколько, да, ошибки делаем, ругаемся, плохо спим, живем, как кочевники… Но в этом и радость наша. Поняла? Вот и действуй. Как хочешь, как сумеешь… Я бы Привалова попросил, но тут дело тонкое, женское, сердечное… Ну?
— А вдруг корова поднимет лосенка на рога, тогда что? Кто отвечать будет?
— Я.
— Ты отвечать, а я — переживать.
— Так убеди корову, что лосята — детишки, им не грубость — им ласка нужна. — Михеев повеселел. — Все, Галя, получится.
Она сама выбирала корову-кормилицу для своих лосят и, перебрав всю совхозную ферму, остановилась на Лузге: спокойна, приветлива, да вдобавок ко всему был у нее весняной бычок, ровесник лосятам.