Михеев и Привалов спешно взялись за топоры, за полдня наскоро отгородили в лосятнике закут, прорубили оконце: сюда, на новую квартиру, и привела она Лузгу. А тут уже были квартиранты: Баян, сынок Лузги, и лосята Пилот и его сестренка Милка. Баян успел обнюхаться и подружиться с лосиками; он был пониже их, но плотней и упитанней, шерстка цвета золы переливчато лоснилась, а лосята страшно длинноноги, коротки корпусом, но с характерами: не по нраву что, так и выдробят копытцами по полу, так и вскинутся свечечками.
Лузгу поставили у стенки, привязали к кормушке, она удивленно повертывала голову: что за оказия! Это ж ее сынок играет в клетушке с какими-то незнакомыми телятами. И когда он очутился здесь? Лузга повеселела.
Привалов советовал Галине:
— Николаевна, ты коровке поставишь пойло да глаза и прикрой… Ну, хоть старой шаленкой. Тогда и подпускай лосят.
— Такая маскировка не пойдет, дядя Костя, — возражала она. — Лузга по духу услышит: чужие, лесовики… Я другую маскировку придумала.
— А ну, — потребовал боцман, оживляясь.
— Малость подою и оботру коровьим молочком лосятам губы, головки, спинки, чтоб, значит, за телят сходили.
— Разумно, я же говорил, что ты тоньше сработаешь, — похвалил Михеев.
Так она и поступила. Первым пустила из загородки Баяна. В два прискока очутился тот возле мамки, был облизан, обласкан, и, только бы ему кинуться к соскам, Галина Николаевна, придерживая за шейку, подвела к корове Пилота, подтолкнула к вымени. Не зевай!
— Ты, Лузга, — заговорила она с коровой, — прими моих лосяток. Прошу: прими, пожалуйста, они сироты. Мамку их злой браконьер убил. Кто же их приласкает? Я — да вот еще ты.
С одной стороны корову подталкивает теленок, с другой к заветному соску сунулся лосенок. Сунулся, а не получается. Не достает. Ай, беда. Что-то его новая мамка больно низкоросла, коротконога, бокаста, да еще и с рогами. Но разбираться некогда — молочком пахнет, чмокают рядом. Корова дотянулась головой, шумно вздохнула, слюнявым теплым языком промяла дорогу на шерстистой щеке лосенка, ободрила: что же ты такой неумелый, угощайся. Пилот ловчит: растопырил свои ходули широко-широко, дотянулся, во рту сосок, хлебнул теплого, сладкого молочка. Ай, вкусно! Задрожали ноги, устали. Все-таки неудобно.
Как тут быть! Тогда он от отчаяния поднырнул под корову, бах на коленки и зачмокал жадно, торопливо. Галина Николаевна собой, как щитом, отгородила лосенка от Лузги. Так, на всякий случай… А в загородке прыгает-волнуется Милка. Пустите и меня… Забыли про меня… Жаловаться, попискивать принялась: и-и-и-и…
Телок старается, а лосенок пуще того. Сходятся лбами у вымени лесовичок и коровушкин бычок. Хоть дальняя, а все ж — родня.
«Кажись, получается», — у Галины Николаевны на плечи сползла косынка, волосы рассыпались.
— И-и-и-и-и… — беспрерывно сигналит Милка.
— Как же это мы Милу забыли. Сейчас, Мила, сейчас, моя родненькая, и твоя очередь к молочку. — Она нагнулась, поднимает Пилота. А Пилот вырывается, не дается, бунтует: «Еще попью, молока много, чего мешаете…»
Кое-как затолкала его в загородку, а Милку выпустила. Пока закрывали воротца, лосишка подбежала к корове, но угадала не на свободную сторону, а в спехе очутилась возле теленка. Раз-два и оттолкнула его от соска. Заняла его место, сама припала. Баян удивился, но не стал обижаться. Забежал на другую сторону и стал сосать.
— Сами разобрались. Какие вы у меня молодцы! — похвалила малышей Галина Николаевна.
Михеев ликовал:
— Вес записывай и продолжай опыт дальше. Но при этом, любезная жена, не забывай: после телят выдаивай корову и хорошенько выдаивай. А то запустим.
Денька через три-четыре она решилась и на такой опыт: пустила к кормилице лосят, а теленка оставила: очередь — так для всех. Корову отвлекла пойлом. Лосята выскочили из загородки и сами проворно разобрали соски. Пьют, жадничают, молока — ручей. А корова отвернется от мучнистой похлебки и то одного, то другого облизывает шершавым языком: старайтесь, мол, детки. За своих признает. Удивление из удивления! Будто ей такое не впервые. Будто и раньше доводилось поить своим молоком милых, доверчивых лесовичков.
Милка с Пилотом попили и Баяну оставили молока. Выпустила его. Баян сосал, а лосята тут же играли. Потом к ним присоединился и Баян: бегают, понарошку толкаются лбами, теснят друг дружку, трутся о мамкины бока. Глядеть радостно: дружная семейка.
Налились, окрепли и лосята возле новой мамки, густо-коричневая шерстка больше не топорщилась, шелковисто прилегла. Гладит их Галина Николаевна, рука, как по ледку, едет.
Ободренная, теперь задумала она проделать то же самое, что с коровой Лузгой, с дойной лосихой. Что тут случится? Примет ли лосиха чужих лосят и дальнего родственничка — теленка?
Выбрала Находку. С неделю сама кормила ее, доила, холила. Одним словом, входила в доверие. Все в том же сарайчике, где Лузга жила. А корову на это время отпускала пастись.
Подоила немного, смазала лосиным молоком Пилоту, Милке и Баяну губы, головки и спинки: авось сойдут за Находкиных детишек. И — решилась: подвела к лосихе Милку, уговаривает Находку самыми ласковыми словами, разве что песни не поет, и, только подтолкнуть бы малышку к вымени, как рванется Находка, как лягнет ногой.
«Эге-е, не тут-то было, девушка», — сказала сама себе Галина Николаевна, сразу погрустнев.
— Ладно, Находка, Милка не нравится тебе? Моя красавица? Прими, пожалуйста, ее братика Пилота.
Нервно заходила по закутку и опять залягалась лосиха. Родни не признает. А Баяна — того и близко к себе не подпустила. Этот для нее совсем чужак.
Галина расстроилась.
— Лесови́чка! Что с нее взять! — сокрушался и боцман Привалов. — Спасибо ей уж за то, что нас с тобой, Галя, терпит…
Река тихо струилась. Галина Николаевна очнулась, скоро собралась и покатила на велосипеде рыбацкой тропой. Тропа то жалась к самому берегу Покши — и были видны песчаное дно, и рыбы, и белые живые комочки лилий, то отскакивала, обегала кусты ивняка.
РЫСАК БОЦМАНА ПРИВАЛОВА
Простая ременная уздечка. Но можно ли представить себе эту уздечку на выпукло-горбатом переносье лося? Ведь лось — сама стихия! Дозволит ли он, чтобы на его голову, увенчанную кустищем рогов, надели уздечку?
Тот день боцман Привалов запомнил навсегда.
В первый раз, волнуясь, с уздечкой в руке подошел он к Малышу, своему первенцу и любимцу, и дрогнувшей рукой надел ремешки, сшитые дратвой, сшитые своей рукой, на горбылистую, шерстистую морду лося, успокаивая его: «Подумаешь, друг Малыш, на тебя уздечку надели. Экая невидаль! Никогда не носил? Верно-верно. И батька твой не носил, и матка. И деды-прадеды твои не носили, конкретно сказать, так что из этого? Они, если хорошенько разобраться, были дикари дикарями. А ты? Ты, браток, просвещенный лось! Привык к рокоту трактора, повидал ты их, этих тракторов, на соседних нолях, и к самолетному грому привык: гудит, гудит да как гахнет — по всему лесу дрожь. А главное, милок, ты к человеку привык, ко мне, стало быть. Не стал бояться человека. Привык? Ну, отвечай, дружба, ко мне ты привык или нет? К товарищу Михееву привык? То-то… Наклони голову. Обнимемся. Вот… Умник, умник. Ты все сможешь, лось Малыш».
В тот день Малыш, Шуруп, Звезда и Снегурка щеголяли перед взрослыми лосями и молодняком фермы уздечками. И в лес с уздечками ходили, может быть, встречались там, обнюхивались с дикими лосями, и те узнавали и не узнавали своих сородичей, боязливо поглядывали, что это у них за ремешки на мордах? Откуда они взялись? Зачем они лосю — скитальцу лесов?
Потом, когда Малыш обносил уздечку, у нее вдруг отросли поводья. Малыш доверял Привалову, не противился. Боцман Захватывал в руку поводья и шагал впереди, как бы вел за собою Малыша. Лось шумно дышал в спину, в затылок хозяина, а когда останавливался, поводья провисали.
Иногда хозяин, к удивлению Малыша, закидывал поводья через голову на спину, подергивал их, приговаривая: «Влево, Малыш… Вправо, Малыш», — и лось поворачивал голову туда, куда хотел его друг. Ему казалось, что это просто забава, игра, и когда ты сыт, в настроении, то почему бы не позабавиться. Тем более что это радовало друга, он весь сиял, говорил ласковые слова: «Ты не просто лось, ты — золото, все-все понимаешь, браток. Хвалю». И ломал краюху хлеба, угощал с ладони.
Теперь и с лесной пастьбы Малыш возвращался не со стадом, а рядом с хозяином. Каждый раз Привалов останавливал его в осиннике, выхватывал из чехла маленький шустрый топорик, срубал и давал первые ветки Малышу, а все другие ветки складывал в две кучи. Потом каждую кучу опоясывал несколько раз проводом, за поводья подводил Малыша, накидывал ему на спину свой бушлат и негромко говорил одни и те же слова: «Будем работать», и на бушлат взваливал два вороха осиновых веток.
Ветки холодили лосю спину, от них разливался крепкий пресновато-горький запах.
Малыш не возражал. Он уже знал, что привезет эти ветки на ферму, их раздадут лосям, а самые крупные ветки с зеленым сочным листом хозяин положит ему:
— За работу, — и подмигнет, теплой рукой потреплет холку.
Однажды заболела кобыла Рона, и не на чем было привезти картошку на лосеферму. Привалов наведался в Медвежий лес и не нашел лосей, выбрался на покшинский взгорок, прислушался, посвистел, покричал: «Малыш! Малыш!» Обдул грудку сахара от табачной пыльцы. Подождал, зябко ежась от холодного осеннего ветра-листодера. Услышит или нет Малыш? Весной и осенью, привык уже к этому, любят лоси скитаться, бродить по лесам, пустошам, покшинской пойме и болотам. Видно, чуют большие перемены в природе, и лосиное сердце, отвечая зову предков, бьется мятежно и гонит, гонит лося куда глаза глядят.
Затрещали кусты, прибежал Малыш, угощение принял.
Сказал боцман лосю:
— Будем работать. Давай-ка, браток, покажем, на что ты способен. — Надел уздечку с поводьями и повел к овощехранилищу.