Получил картошку и первым делом угостил Малыша. Лось хрустел картофелиной и глядел, что делает хозяин. А хозяин рассыпал картошку из одного мешка в два мешка. Мешки получились неполные, разделил их пополам, чтобы лучше провисали на лосиной спине. Похлопал Малыша по морде, потрепал по холке и вскинул мешки на спину. Лось нервно переступил ногами, но Привалов тут как тут:
— Что ты? Малыш? Велика ли, дружок, ноша в шестьдесят килограммов? Да ты при твоей богатырской силе двадцать — двадцать пять пудов запросто свезешь! И пудов десять — двенадцать, конкретно сказать, — это для тебя не тяжесть! Снесешь!.. Надо, Малыш! — погладил лосю верхнюю губу. — Кто сказал, что лоси — бездельники? Да лоси, я это по тебе, брат, сужу, — ра-бо-тя-ги! — взял в руку поводья, усмехнулся: — Одного не разумею пока: с какой командой мне, моряку, к тебе обращаться прикажешь? Ведь не понукнешь же «но». Ладно, не будем обижать коня, и так он обижен. Свое придумаем, — он потер щеку, поморгал белесыми ресницами и вдруг обрадованно стегнул себя руками по бедрам: — А если так: «ло»? Чисто, звучно. Подходит, Малышок? — И подал рабочую команду: — Ло!
Лось повиновался.
Со стороны поглядеть на такую картину, да незнающему, — можно ахнуть, не померещилось ли? Не от лешего ли все это? Впереди шагает человек и ведет за поводья лося-великана. Рога лопатистые, уши — меховые рукавицы. А на спине у лося два мешка с картошкой… Как рванется лось, как вырвет поводья, как стряхнет разом мешки со спины и — в леса, рядом же они, — и был таков. Ищи-свищи ветра в поле. Эка, до чего, непутный, додумался — дикаря обротал! Тысячи лет никто не мог приручить сохатого, а тут нашлись, объявились какие-то умники: «Лося сделаем домашним животным! Исправим ошибку веков!» Как бы не так! Сколько волка ни корми, он все в лес глядит. Так и лось. Чем вы его привяжете к себе? Кормом? За эту веревочку корова привязалась, сама пришла к человеку и попросила: выручай. Выручил человек корову — зимой где корму сыщет? А лось: для него везде корм припасен — зимой ли, осенью ли, не говоря уже о весне и лете. Ему совсем не нужно сено. И солома. И силос. И концентраты. И разные сенажи. Ничего, ни грамма не просит он корма у человека! Все сам себе добывает: завтрак, обед и ужин. А завтрак, обед и ужин лося поистине великанский: сорок килограммов веток, листьев, коры деревьев, травы умнет. Вот он какой, лось! К лесу он был привязан из века в век и лесу не изменит. Никогда!
На это лосевод Привалов (а моряк, заметим себе, трепаться не любит) отвечал бы скептику так: «Мы лося привораживаем лаской. Любовью. А на любовь, говорят, приходит все. Все-все приходит на чистую да горячую любовь. Мы с товарищем Михеевым за то, чтобы к лосю относиться, как к другу. Это понятно? Как к другу! Пусть он позже других животных пришел к человеку, не он в этом виновен. Мы, люди. Это наш новый друг. А что касается привязанности лося к лесу, то мы не отнимаем у лося его лес: гуляй себе на все четыре стороны. Наш лось домашний, но он свободный. Это он ценит. Это ему нравится…»
А Малыш между тем с ременной уздечкой на горбатой морде доверчиво шагал за Приваловым, на крутых лосиных боках покачивались два мешка картошки.
У фермы им повстречался Михеев.
— Ого! Наш Малыш делает успехи. Несомненные успехи! — Михеев от волнения снял кепчонку. — Гляди, Привалов, скоро и поедем. На лесовике, а?
— Стараемся, — скромно отвечал боцман.
И настал этот день, «день дерзости невероятной», как после сказал о нем сам Привалов. Принес он на лосеферму седлецо легкое, байковую попонку, а точнее сказать — старое одеяльце своей младшей внучки Любаши, поразговаривал с Малышом, обласкал и приладил седлецо лосю на спину, подпоясал подпругой могучий корпус лесовика, закинул поводья на шею, стремена поправил, чтобы шлеи-спуски лежали плашмя, а не становились на ребро, и приготовился сесть в седло.
Ездил Привалов мальчонкой на конях без всякого седла или на старом ватном пиджаке, перепоясанном чересседельником, но давно-давно это было, и все ощущения верховой езды забылись. Море погасило.
Лось — здоровяк, иного коня повыше, да и годы не дозволяли Привалову поставить левую ногу в стремя, придержаться на мгновение левой рукой за луку и молодчиком-соколиком взлететь в седло, гикнуть, дернуть поводья и с ходу пустить своего рысака в галоп.
Рысак… Да от этого рысака ожидай всякого: взовьется свечой, скинет седока и отмашисто лягнет задней ногой — получай, наглец, за свое надругательство над вековой лосиной гордостью… Шишкой не отделаешься, нет, рёбра может знатно-памятно пересчитать. Или понесет. И будет нести тебя до тех пор, пока не свергнет с себя. Попробуй, останови, когда лосиная ременная уздечка и без удил, и без трензелей и никаких, разумеется, шпор на старых флотских ботинках.
Привалов избрал древний, проверенный еще в детстве способ забирания на коня; этот способ хорош тем, что надежен; подведи коня к высокой точке опоры и преспокойно залазь — с завалинки, с телеги, с пожарной бочки, с крыльца. На лосеферме — не в деревне: большого выбора не было, и боцман, опять же обласкав лося, подвел его к смолистому сосновому пню, залез на пень, прощальным взором окинул сперва родную лосеферму с березовым и осиновым леском, потом картофельное поле и крыши родной деревни и — была не была — залез в седло, но так неловко, что черная форменная фуражка с «крабом» свалилась. Успел подумать: «Дурная примета». Но отступать уже было поздно.
Лось качнулся, удивленно переступил с ноги на ногу и, когда дядя Костя чмокнул и задорно огласил: «Ло! Вперед, Малыш!» — рысак не шевельнулся с места, а повернул голову с озабоченным взглядом: дескать, ничего не понимаю — зачем моему другу взбрело в голову забраться на мою спину, так высоко? Что он там, спрашивается, не видал? И как я решусь теперь сделать хоть шаг вперед, чтобы не уронить его.
Все эти лосиные справедливые сомнения, разумеется, остались без ответа. Боцман похлопал ладонью по спине Малыша, дернул за поводья. Не помогло. Потянул поводьями — то же самое.
— Слезай, моряк, со своего корабля на сушу. Приехали, — сам себе сказал лосевод и засмеялся. И слез, что же прикажете делать? Погладил лосиную голову, приговаривая: «Чего, Малыш, растерялся?»
Привалов провел лося по кругу под уздцы и вернул на исходный рубеж, к сосновому пню. Поправил фуражку, сел в седло, тронул поводья. Лось сделал несколько шагов, боязливо угибаясь.
— Славно, Малыш! — вскричал обрадованный боцман и, забывшись, на каком он рысаке, двинул жесткими каблуками под лосиные бока. Лось вздрогнул от неожиданности и рысью понесся в лес, выбирая места погуще, так что Привалов еле удержался в седле. Ветки хлестали наездника по лицу, царапали бока — пришлось прижаться к лосиной холке. А Малыш нес и нес Привалова во всю лосиную прыть, пока не врезался в еловую густель, — боцмана сорвало с седла.
Лось не ушел далеко. Разгоряченный бегом, шумно дышащий, он вернулся к своему другу и глядел на него, поверженного, словно спрашивал: «Мы с тобой давно знаем друг друга и доверяем друг другу. Зачем же тебе понадобилась такая ненужная и опасная игра?»
— Ух ты-ы! — поднялся Привалов, поглаживая бока и колени. Темные глаза его светились радостью. — Ух ты-ы! Здорово! Начало положено! Молодец, дружок!.. Теперь мы с тобой, Малыш, выйдем за изгородь и попробуем пробежаться-проехаться по дороге — раз, по луговине — два. Не возражаешь? Только остынь. Угощайся вот хлебцем…
На втором испытании присутствовал Михеев.
— А то, может, сядешь, конкретно сказать, ты, Павел? — подзадоривал Привалов своего дружка, кивнув на оседланного лося.
— У тебя опыт, зачем же отнимать мне у тебя первенство. В истории лосефермы так и будет записано: первым оседлал лесовика-лося Константин Макарыч Привалов… Давай, давай. Я — после. — Михеев улыбнулся в светло-рыжую бородку, которая никак не шла к его загорелому лицу, придержал лося за уздечку, пока дядя Костя усаживался, крикнул: — Старт разрешаю!
Лось прытко понесся по тропе, но вдруг он круто развернулся и, вопреки командам и усилиям моряка Привалова, полетел к изгороди, к родному лесу.
Чем ближе надвигалась изгородь, тем убыстрялся бег большого и красивого лося. Не видел ни дядя Костя, ни лось, как в них целится и щелкает фотоаппаратом Михеев, то приседая к земле, то вскакивая. Лось на полном ходу подкинулся и в великолепном прыжке взял барьер, недоступный ни для одной скаковой лошади мира. Казалось, ему ничего не стоило оторваться от земли, взлететь вверх и, оставив под собой изгородь, опуститься на землю далеко за нею. Лось не оплошал. Оплошал боцман. Ведь он и думать не думал, что езда предстоит ему не простая, не равнинная, а с барьером! Удержись Привалов в седле, на спине необъезженного лося, его можно было бы поздравить с мировым рекордом. Но он не был готов к этому, и, когда лось-ветер, лось-стихия уже приземлялся на «своей территории», на территории лосефермы, боцман, вылетев из седла при толчке, продолжил полет, который, к счастью, завершился в ольховых кустах.
Михеев вел друга под руку к домику и страстно говорил:
— Ни ты, ни лось не виноваты. Это было бесподобно. Ты знаешь, Привалов, я схватил своим «кодаком» этот кадр — твой прыжок на лосе через изгородь! Великолепно! Я потрясен! Теперь мы можем смело мечтать: лось повезет человека и в седле, и на санях, понесет вьюки. Лось — вездеход. Ему не страшны болота, лесные дебри, снежные заносы. Этот великан, представляешь себе, будет другом геологов. Вместо лошади, которую в тайге нечем кормить и которая вязнет в топких местах, пойдет лось! Он-то найдет корм, он-то везде продерется.
— Чего ты меня, как барышню, под руку буксируешь! — покосился на своего начальника Привалов. — Я ведь ничего. Жив, здоров, готов к выполнению нового задания.
— Поздравляю, Константин Макарыч, с только что одержанной победой, — Михеев схватил и затряс руку моряка. — Пусть это победа местного значения, но мы-то с тобой знаем, как она важна!