Привалов скрывал, что растроган:
— Похоже, что ты меня уговариваешь, Михеев, верить в лося! А я верил, верю и своей веры в лося не изменю, конкретно сказать…
ПАССАЖИР САМОЛЕТА АН-2
Желто-сиреневая тропинка струной простегнула картофельное поле. По этой тропинке и бежала Любаша на лосиную ферму, защемив в пальцах белый квадратик.
У прясла крикнула:
— Дедушка Константин, тебе-е письмо-о… Иди скорее… Письмо тебе-е… Почтальонша передала, — Любаша уже хотела перелезать через изгородь, но из лосятника в этот момент выглянул дед в длинном брезентовом фартуке и очках.
— Погоди малость.
— А мне можно к тебе?
— Побудь там, я копыта у лосихи обрезаю.
Спустя десять минут дед и внучка сидели на лавочке в тени под березой возле дома лосеводов; Константин Макарыч читал про себя письмо.
— Угу… Доброе письмецо ты мне принесла. Спасибо.
— А в Чухломе у тебя кто?
Крупными пальцами дед осторожно, уважительно расправил матросский воротник на платье внучки, вздохнул:
— В этом платье от тебя морем пахнет. Или я обманываюсь?
— Его папа в Амстердаме купил. Морем вез. Может, оттого и пахнет морем, — серьезно ответила она, подняв на деда светло-голубые глаза. — Кто в Чухломе-то?
— Лесник Булыгин, Сергей Николаич. Добрейший человек. В письме спрашивает про свою крестницу Снегурку. Приехать сулится.
— Он ее знает?
— Он ее спас.
— Снегурка… Это ведь у нее на верхней губе родимое пятнышко? У нее? Деда, расскажи про Снегурку, — обрадованно привскочила Любаша.
— У каждого лося, детка, тоже своя биография. Я их записываю в свой вахтенный журнал. Так вот про Снегурку… Не каждый лось на самолете летал и на такси катался. А Снегурке довелось…
Значит, дело было так: за Чухломским озером обходил свой лес Сергей Николаич Булыгин. Весна. Птахи разные поют. Цветы кругом. А только он не отвлекается, каждое дерево видит и понимает. Вдруг слышит: в молодом ельнике кто-то жалобным, гаснущим голоском постанывает. Раздвинул колкий лапник, а там бурый комок. Ворочается комок, а крупные глаза, смоченные слезой, тревожно-пронзительные, жгучие, так сразу и заставили человека отступить назад.
Долго стоял лесник, поджидая, не объявится ли мать. Мать лосенка не приходила. Тогда он решил сам найти ее… В сотне шагов от лосенка увидел примятый куст, клочки шерсти на земле и пятна крови. И еще — отпечатки резиновых сапог. А за кустом поднял войлочный пыж — застрелили лосиху. Заныло сердце у лесника: никогда не дождаться лосенку матери. Осиротили, изверги. На смерть обрекли… Что бы ты сделала, Любаша? — обнял дед внучку.
— Лосенка спасла бы, убийц разыскала и ружья их утопила в речке.
— Правильно говоришь… Вот точно так же поступил и лесник Булыгин. Пять километров нес на руках лосенка. Дальше хлопотали вместе с женой Паней: согрели молочка, попоили из соски, одеяльцем укутали… Отказалась от коровьего молока Снегурка. Бились, бились — все бесполезно. Говорит лесник: «Давай, жена, козьего молока добывать. Ну-ка, вспоминай, у кого есть коза?»
Коза отыскалась в деревне Селищи, аж за тридцать километров. Съездил туда лесник на мотоцикле, привез две бутылки козьего молока. И от него отвернулась Снегурка. Тогда и дали телеграмму на нашу ферму: заберите лосенка, прилетайте с лосиным молоком… Может, неинтересно это?
— Дедушка-а, — взмолилась Любаша.
— Тогда дальше слушай. Подоил я Находку, молоко слил в фляжку и махнул на аэродром.
Прилетел в Чухлому на «аннушке», так все самолет АН-2 зовут. Заявляюсь к Булыгиным. Снегурка (имя Булыгины дали ей) совсем слабая: не встает, головы не поднимает. Подняло ее родное лосиное молочко. Отпоил. А как окрепла Снегурка, мы и махнули с ней на аэродром.
Летчики и пассажиры окружили нас. Интересно им.
«Куда, дед, лося везешь?»
«В Кострому, — отвечаю, — а там дальше, на Журавкинскую лосиную ферму».
«Слыхали», — говорят.
Снегурка дрожит у меня на руках. Летчики сокрушаются:
«Простудишь лосенка. — Пошептались меж собой, тут один снимает с себя летную меховую куртку и подает мне: — Укутай, отец».
Славные ребята летчики. Посадили в самолет. Устроился на лавочке, Снегурка на коленях у меня.
Самолет задрожал, разбежался и легко взлетел. А Снегурка, скажи на милость, будто понимает, что потеряла землю, жмется, жмется ко мне.
В дороге самолет и встряхивало, и болтало. В люк потягивало сквозняками. Кабы не летчицкая куртка, досталось бы лосенку.
А на аэродроме сел в такси да и прикатил прямо на ферму. Выходили Снегурку. А только директор опытной сельхозстанции, туда входит наша ферма, выговор влепил — за перерасход командировочных…
Любаша взяла дедову руку в свою и погладила.
— Да я не больно переживал. Дороже всего — Снегурку спасли… Значит, внучка, так: сразу, как привез, определили мы ее в группу малышей-сосунков. А те ко мне уже привязались! Я у них вроде мамки. И что же получаться стало: я Снегурку зову, хочу лишний раз молочком попоить да поласкать, а мои лосята в открытую не хотят ее ко мне подпускать. Ревнуют. Обижают новенькую. Дерутся. Особенно хулиганят лоси-парни: ушки сердито закладывают за голову, взвиваются свечками, колотят перед собой передними ногами, норовя ударить. «Енисей!.. Баян!.. Ах вы, обормоты несознательные! Ведь она ж вашего роду-племени!» — стыжу я забияк.
Скоро поладила Снегурка с лосятами и вымахала в такую лосиху-красавицу! Находке не уступит. Приветливая, ласковая, но, скажу тебе, Люба, и хитрости небывалой. Разных забавных случаев было с ней… Шла однажды наша бабушка Матрена из Больших Гусей, из магазина. И завернула на ферму. Рюкзак повесила… вон на тот столбик у ворот. А рюкзак, видать, неплотно был завязан. — Снегурка учуяла хлебный запах, и, скажи, как по компасу, вышла на него и, любопытно же ей, заглянула в рюкзак. Там нашлось чего поесть. Сама наелась и Пилота приманила. Тот, надо думать, не ломался, доел, что осталось, и когда голову-то вынимал из рюкзака, шнур и накинулся, зацепился за его рог.
Разговариваем мы с бабушкой… и что же вижу: идут к лосятнику Снегурка с Пилотом, а у Пилота болтается под шеей наш рюкзак. Смекнул я, в чем дело. Смеяться, да боязно: обидишь бабушку. Говорю: «Мотя, придется тебе еще разик сходить в Большие Гуси». «Так я же тебе говорила, что иду оттуда, — удивилась она. — Хлеба ржаного и белого купила, сахару, вермишельки и пастилки Любаше». А я опять свое: «Придется тебе еще разик сходить в Большие Гуси». И зову Пилота. Тот не так охотно, как обычно, но подошел. А Снегурка сразу улизнула за лосятник. Снял я с рога лосиного рюкзак, бабушке подаю. Рассерчать бы ей, да не на что: сама виновата.
БОЦМАН ПРИВАЛОВ ДАЕТ ИНТЕРВЬЮ
С утра небо угрюмилось, собирался дождь, но подул верховой ветер, отогнал тучи куда-то за речку Покшу, за леса, — проглянуло и разгулялось солнце.
Лоси, изредка позванивая колокольцами, паслись на Егоршиной сече, не требуя к себе никакого внимания. Привалов и его гость собирали землянику. Серые растрескавшиеся пни густо обкиданы спелыми, жаром горящими ягодами, только кружи, только приседай. Теплый земляничный дух, перебивая запахи леса, витает над порубкой.
— Ух ты-ы! Сроду не видывал столько ягод! — гость разгибался, запрокидывал голову и ссыпал землянику из горсти в широкий рот. Прикрыв глаза, медленно, смакуя, двигал челюстями, по-мальчишечьи чмокал губами.
«Юнец. Что он поймет! — неприязненно думал Привалов. — Нет, не стану я ему ничего рассказывать о лосях. Хочет — так пусть Михеева дожидается».
Галина Николаевна утром привела на ферму этого гостя. Сказала, что журналист центральной газеты, очень интересуется приручением лосей. Писать намерен об этом.
Все эти дни Привалов думает о Михееве, нервничает: как он там? Жаль, что не взял его с собой. Уж вдвоем-то они бы доказали академикам-профессорам, какой он, лось, и чего от него ожидать. Всю диссертацию Привалов прочитал у него. Защитит! О лосях — да не защитить! Сильнее, чем к лосям, нет у его друга любви. Это боцман Привалов точно знает.
Журналиста зовут Роберт, а фамилия для Роберта совсем неподходящая — Сидоров. Рубашка ситцевая, навыпуск, тренировочные шаровары и сандалии с поперечным, наискось, ремешком впереди и таким же тонким ремешком сзади. Русые волосы зачесаны набок. Ни авторучек в карманах, ни блокнотов, ни походного магнитофона с чехлом и нашлепкой на ремешке для плеча, — странный журналист. Такого на ферме у них еще не было. Другие корреспонденты, шумно суетясь, с ходу вытаскивали блокноты, самописки и — давай строчить; или совали к самым его губам микрофон-грушу, как эстрадному певцу, и просили рассказать и про то, и про это, шумно восхищаясь лосями, запоминали и повторяли их имена… Этот же, пока шли луговиной и лесом, ни одного газетного вопроса не задал; спрашивать — спрашивал: как лес называется, поляны, много ли километров приходится пройти за день, какая рыба ловится в Покше, кто самый старый человек в деревне Журавкине, где пекут хлеб, который продают в сельмаге. А Галина сказала, очень интересуется лосями. Наверно, ошиблась.
Привалов прислушался, тихонько посвистел лосям — они все так же усердно паслись, — вернулся к рюкзаку, разостлал бушлат, лег, подложив под голову рюкзак.
И только задремалось — голос Роберта:
— Тут ягоды, цветы, деньки солнечные! А я, Константин Макарыч, неделю тому назад на лыжах катался. Верите или нет? — Роберт сел рядом, подогнул колени, обхватив их тонкими, длинными руками.
— Где же это? — повернул голову Привалов.
— Далеко. На Шпицбергене. Может, слыхали?
— На Шпицбергене?! Как же! Его наши поморы Грумантом называли. — Привалов, оживляясь, сел. — Море Баренцево… Гренландское море… Эхма, даль-то какая! Чего тебя носило туда?
— Ездил смотреть на овцебыков. Канада дарит нам овцебыков, на Таймыре разводить будем, вот я и ездил глядеть, какие они.