Галина Николаевна и Зина наносили, нагрели воды и, переговариваясь меж собою о предстоящих отелах, весне, о прочитанных книгах, о том, модно или немодно носить женщинам брюки («На лосеферме в штанах, пожалуй, удобно», — сказала Зина), и расторопно, по-хозяйски, вымыли и выскребли полы, стены, потолок, в чугунке развели мел и побелили в кути печь.
Это они заставили плотников повыдергать все гвозди из стен.
Леша Савкин поначалу был трубочистом: на веревке опускал в трубу и выдергивал поспешно, словно рыбину, охлестанный веник с гирькой — от сажи превратился в цыгана. Спустившись вниз, Леша пытался обнять Зину, но та визжала и гнала его на колонку; зато электриком Леша проявил себя с самой наилучшей стороны: без когтей, поталкивая правой ногой обручик проволоки вверх, залез на столб и подключил электричество, пустил на ход огромный холодильник «Оку» и наладил электроплитку.
Всей бригадой носили с поля солому, помягченную морозом, и в горнице расстилали на полу.
— Теперь дело за квартирантами, за лосятами, а жилье получилось на славу. Не хуже, чем у нас с Галиной, — пошутил Михеев.
— Вот-вот, — подхватила жена, — ему три года директор обещает финские домики, а он три года ждет и радуется. А домики те уже в другом месте стоят. Приедут студенты-практиканты на ферму — где поселишь?
— Гляди, Макарыч, завел себе на беду. Найдем жилье. — Михеев увидел, как порозовело лицо жены, того и гляди, пуще разойдется, — схитрил: поднял руки над головой и выскочил на улицу.
Новоселов поджидали. Лосеводы по очереди дежурили на ферме и ночью.
На оттаявшей, сырой земле возле загороди и в самой загороди вмятины-рябины от лосиных копыт. Случается, прошумит короткий апрельский дождик и нальет лосиные лунки до краев синей теплой водой. Тогда в каждом копытном следе ночью будет гореть звездочка.
Трава лезет дружно, густо. По вечерам то ли из лесу, то ли с полей приходят туманы — влажным мягким парком обдают кусты, постройки фермы, кисеей окутывают лосей. На загривках у сохатых повисают бисеринки влаги. Время от времени лоси шумно встряхиваются, подают друг другу голоса: а-а.
Ночью свежеет, но лес дышит легко, обновленно и все густит, густит запахи первых листьев, трав, березового сока.
Первой, после майских праздников, отелилась лосиха Вега, любимица Галины Николаевны. Вега — светло-серая крупная лосиха, ей бы заводилой ходить, а она застенчивая, послушная, ласковая. Подойдет, когда сородичей вблизи нет, ткнется мордой в плечо, будто попросит: «Поразговаривай со мной, погладь, других гладила, а я ждала, угости чем-нибудь».
Хмурым заполднем Вега принесла телочку и бычка. Телочку Галина Николаевна тут же назвала Сойкой, бычка — Соколом. Сестрица была на целую ладонь выше братца, резвей его — Соколом-то ей бы быть, а не братцу…
Разговаривая с Вегой, успокаивая ее, измученную, серой глыбой лежащую на траве, Галина Николаевна с привычной сноровкой обиходила телят и, когда догадливая Сойка на своих тонких, угибистых ножках приковыляла к матери и кувырнулась на колени, норовя припасть к соскам, подхватила Сойку на руки, шумнула Привалову, тот прибежал, сгреб в охапку Сокола. Они спешно понесли лосят от матери. Куда? Зачем? Вега повернула голову, промычала жалобно: о-о-о-о… — хотела подняться, сморгнула ресницами слезы с огромных, лучистых темных глаз, но боль и страшная усталость удержали ее; земля, нагретая ее телом, успокаивала, нежно ласкала. Лось всегда любит землю: и вешнюю, еще сырую, с крепкими запахами весны, и прогретую, летнюю, и остывающую, осеннюю, и зимнюю, промороженную, укрытую толстыми, мягкими снегами. Лось на земле отдыхает, силы копит. В любую пору года ему постлано на земле.
Лосиха забылась, но вдруг ее пронизала тревожная мысль: дети! Ей нестерпимо захотелось, чтобы они сейчас были с нею, пососали молока, легли рядышком и чтоб она их видела, слышала, облизывала языком мягкую, цвета солнца, шерстку. Унесли! Украли!.. Вега рывком вскочила, пересиливая боль и слабость, побежала наискось загона к воротцам — туда вел тревожный и радостный запах ее телят. Но она доверяла и женщине, и мужчине. Она давно, с рождения, знала их. И смутно догадывалась, что ничего плохого с ее дочкой и сынком они не сделают. А все же — тревожно. Видеть детей! Больше ничего она не хотела в этот весенний день.
«И-э-э, иэ-э». Вероятно, это значило на ее лесном языке: отдайте лосят.
Воротца открылись, она сунулась на выход, но Михеев остановил лосиху. Вошел в загон, заговорил:
— Вега, что ты, Вега? Или ты позабыла, что то же самое было прошлой весной. Успокойся, миленькая. Никуда не денутся твои дети. Мы вырастим их красивыми лосями. Все будут глядеть на них и восхищаться. — Берет Михеева касается шеи лосихи. Одним движением она бы могла смять человека. Но человек протягивает руки, гладит вздрагивающую мать, снова заговаривает с нею и, потихоньку поталкивая, уводит к лосятнику.
Когда он присядет доить Вегу, она будет тянуться головой к его рукам и лицу, чтобы лизнуть, выказать свою любовь глубоким вздохом.
После первой дойки в сердце лосихи любовь к детям начнет угасать. Их живой образ станет зыбким, туманным. А человек в синем берете, в шелестящей куртке и резиновых сапогах, с мягким голосом и энергичными руками, будет три раза в день приходить к ней, только ради нее, чтобы подоить. Так ей покажется.
Вега запомнит часы дойки и беспокойно станет оглядываться, если человек в синем берете опоздает. Откуда ей знать, что ее хозяин делит себя на всех лосей фермы… Но вот и он, дойка начинается. Он требовательно, умело потягивает сосок, выжимая молоко.
Три месяца, до самого донышка лета, длится дойка. Сколько же приятных встреч у лосихи и человека впереди!..
У Галины Николаевны от быстрого хода сбился на затылок платок, лоб обсеяло зернинками пота: да, увесиста дочка у Веги. А Привалов, как буксир, прет да прет без остановки.
— Давай, Сойка, передохнем. — Галина Николаевна обходит штабель бревен перед лесопилкой и садится на шершавый еловый кряж. Гладит лосишку, прижимает к себе, заглядывает в глаза. — Не плачь. А то и я зареву. — Голос прерывист. — Это я тебя разлучила с мамкой. О-ох… Как я виновата перед тобой… Будь моя воля, никогда бы не согрешила. И жила бы ты с мамкой. Молочко сосала, когда хотела, ходила, куда глазыньки вели.
Сойка, Сойка, ты думаешь, мне приятно разлучать тебя с мамкой?! Не знаешь ты, как я ругалась с Михеевым и Приваловым. Сколько ночек не спала. Сколько слез пролила, таких вот, как ты, глупышей лосяток жалеючи…
Сначала у нас на ферме было как? Вот родился на свет лосенок и живет себе с матерью. В детском отделении лосятника. Уютно ему, и нам забот поменьше. И что же удумал мой муженек Михеев? «Стоп. Такой опыт кончаем. Не нужен больше. Мать-лосиха забирает у лосенка всю любовь, все внимание. А нам — жалкие остаточки. И выходит: лось и рядом с человеком, и далек от человека. Мы уже на своем горьком опыте знаем: если наша лосиха отелилась в лесу и три-четыре дня водилась с лосенком, такой лосенок для фермы потерян. Мать останется, а сынка либо дочку сманят леса. В новом деле практики ошибаются. Признаем это. Чтобы опять думать и искать… Попробуем другой путь», — так сказал Михеев.
Мы с Зиной, как сговорились, против. Бабы. Близко к сердцу все принимаем. А сердце некрепкое. Оторвать дитя от матери — это ж нужно быть с каменным сердцем!
«Делай, Михеев, свой опыт сам. А я не буду. Мне это не по душе. Лосей пасти готова. Ветки из лесу возить. Доить лосих…» И ты, Сойка, думаешь, он остановился? Как бы не так! Михеев — это такой лось, каких поискать! Задумал — не остановишь… Подбил Привалова на первую группу лосят. Стал он и на прогулки водить, а после — в лес. Приняли лосята моряка. Так, скажи, сдружились — водой не разлить!..
И вышло, Сойка, что научили нас мужики, как лосенка без мамки на ноги поставить да к себе покрепче привязать.
За боцманом Зинаида группу подняла, за нею я. Так что, Сойка, не бойся. Постараюсь быть тебе хорошей мамкой: любить буду, ласкать, молочком поить… Ну, айда в новый дом. Видишь, Привалов твоего братишку уже снес, к нам идет.
Галина Николаевна поднялась, вышла на тропу, тут ее и перехватил Привалов:
— Подсоблю, Николаевна, — и взял Сойку.
Осталась Галина Николаевна в большом тихом доме одна с лосятами.
Лосята осторожно переходили с места на место, поскуливали, но прилечь на солому остерегались — шуршит, колется. Да и поесть захотелось.
Галина Николаевна подавала голос из кути, успокаивала. На плитке подогрела молоко, налила в бутылки, на бутылки натянула соски. Попробовала — льется. И в горницу:
— Горюете, Сойка, Соколик? Ну, подходите сюда, попейте молочка, — присела. Ждет. И лосята ждут. Подошла к ним, подгребла к себе малышей.
Ничегошеньки не понимают. Пришлось помогать. Одному соску в губы, другому. Ага. Смекнули. Чмокают. Вкусно. Разобрались. Отобрала соски, отошла. Зовет:
— Сойка, Соколик, идите пить молочко.
Соколик опередил сестрицу.
Напоила, прилегла на солому и их к себе положила. Чем не дружная семейка!
Недельку-другую попоила лосят Галина Николаевна, понянчилась, и они запомнили, какая она: невысокая, светлолицая, руки мягкие; запомнили, как она пахнет: молоком, хлебом, одеждой; запомнили голос: чистый, грудной, приятный. Вот какая у них теперь мама!
Когда б лосенок встретился в лесу с другим, чужим лосенком? А тут к Сойке да Соколику каждый день прибывает пополнение. Обнюхиваются, лижутся, толкаются — веселая жизнь.
Двадцать лосят живут — и где! — под шиферной крышей старого дома. Только двое в лесу — Покша, телочка, да бык Ветер; все остальные родились на ферме.
Такого богатого потомства еще ни разу не было у лосевода Михеева.
Лучистое, густое солнце дружески тешит деревню, косогор, речку Покшу, луг, заречные леса. На грядках выскочили и целятся в небо тугие заостренные стрелы лука, окученная картошка пробила сиреневые бровки и греет темно-зеленые листья. В зольных ямках нежатся куры.