Удался денек.
Любаша, в панаме, в светло-синем ситцевом платьице, босиком вприпрыжку бежит по нагретой тропинке. Куда разогналась? Да все туда же — к старому дому. К лосишкам. Тете Гале подсобить. Вон какая у нее орава, день-деньской держит подле себя. А уж потом и поиграть, позабавиться.
Показался дом, ограда. У крыльца тетя Галя и сосунки-рыжики. В самый раз угадала к их обеду. Замахала руками, закричала:
— Тетя-а Галя-а…
А кто топотит сзади? Сбилась с бега, остановилась, обернулась сердито — Голован. Так и знала: не пропустит, увяжется. Ну, змей. А дедушка строго-настрого наказал: собаку ни на ферму, ни к лосиному детсаду не водить.
— Поди домой, Голован, — погрозила кулаком, ногой притопнула, аж пыль фыкнула. — Кому сказала, Голован? Я с тобой дружу только у дедушкиного дома да у твоего дома. Понял? А пойдешь за мной — пожалуюсь бабке Пелагее, пусть она тебя на цепку посадит.
Голован повиливает хвостом. Голова у пса огромная — половина белая, половина черная, и уши так же раскрашены; сам длинный, смолянистый, а ноги — коротышки. Приставала страшный, ворчун, — дворняга. Цену себе набивает.
Не послушался Голован. К ограде приперся. Тетя Галя ушла в дом, а лосята одни. Четверо: Сойка с Соколиком — у них на ушках белые пятнышки — и Покша с Ветерком — эти ростом поменьше, но поджары, ловки.
— Здравствуйте, лосята-а. — И нырк меж слегами за ограду. Только обняла за шею Сойку, только щекой прижалась к щеке, пахнущей молоком, — Голован следом пролез. Пролез и зарычал. Ну, не паршивый ли пес!
Лосята на собаку взглянуть взглянули, но больше никакого внимания ей, ничуть не испугались.
— Р-ры-ррр… — обозлился Голован.
— Пошел отсюда. Я вот тебе… — Любаша выпустила Сойку и попросила нежно: — Брыкни его, Сойка. Брыкни неслуха.
Сойка к Любашиной просьбе отнеслась серьезно, как бы поняла, чего от нее хотят. Передней ножкой с красивым, как речная раковинка, копытцем притопнула перед носом Голована, легко взлетела на дыбки да сверху, с лету — щелк острым копытцем по пестрой башке. Голован взвизгнул и мигом вылетел за изгородь, заскулил.
— Получил? — смеялась Любаша. — Теперь запомнишь, как лоси бьют.
Вышла тетя Галя с бидончиком, на котором была соска. Любаша и поздороваться позабыла.
— Дайте, я их попою, тетя Галя. А вы — тех, что в горнице.
— Помощнице я всегда рада, особенно такой, как ты, — улыбнулась тетя Галя. Она отдала бидончик с молоком и ушла в дом.
Любаша осталась за хозяйку. «Если тетя Галя лосятам за маму, то я кто же им буду? — спросила она сама себя удивленно. — А? Сестричка? Вот кто».
— Ну, братики и сестрички, кто первый угощаться? Ветер, ты чего без очереди лезешь? Вот сразу и видно, что в лесу родился. Гляди, как смирно ведет себя Соколик. За это он будет первым. Пей, Соколик.
Сокол вытянул шею, поймал соску и прилип. Не оторвать. Его толкал Ветер, отжимала от хозяйки Покша — бесполезно. А Сойка — ну и ловка же — потянулась и давай сосать Любашины подбородок, нос, щеки. Смешно, щекотно. Отбилась, а она принялась локоть сосать. Выморщила, пришлось после Сокола ей соску отдать.
Сойка не пила, а жадно выкачивала из бидона лосиное молоко. Уже не оттягивает руку. Пуст. Любаша знает, что делать. Сбегала на кухню, наполнила бидон. И — нужно же знать, что даешь телятам, на то ты и сестра! — приложилась губами к соске: не молоко, а сливки с медком. Вот, оказывается, отчего лосята так быстро растут.
Потешные, веселые, доверчивые лосята опять дружно окружили свою сестричку. Сокола — в сторону, Сойку пристыдила (надо же совесть знать, о других подумать!) и напоила по очереди Покшу и Ветерка. Еще и добавка была всем.
Попоили они лосят с тетей Галей и отправились на Покшу за «витаминами», попросту сказать — за ивовыми вениками.
Одна Любаша эту дорогу на речку мигом бы пролетела — все под угор, под угор. Вон и Покша за старой сосной синеет, к себе зазывает: рванись по-ребячьи, дольше покупаешься. Но терпит, не сбивается с мелкого шажка Любаша. С тетей Галей она. Идет и разговаривает.
— Тетя Галя, чем пахнет лось?
Тетя Галя на ходу развязала белый, с огоньками-цветами платок, волосы у нее русые, гладко зачесаны. Усмешливо покосилась на помощницу.
— Сама-то как думаешь?
— Лось пахнет… лесом, ручьем, и листьями, и грибами, и снегом, и дождем, и клюквой…
— Как же ты все узнала? — удивилась и обрадовалась Галина Николаевна.
Любаша быстро подумала и сказала:
— Так он же необыкновенный… лось.
— Ну вот… Бабушка Матрена говорит, что ты собираешься морячкой быть. А только вижу, тебе и лосеводом хочется. Да?
— И морячкой, и лосеводом, — вздохнула Любаша, понимая, что одно с другим никак не совместить. — Вот как бы мне повезло так, как дедушке Константину Макарычу… Он и моряком был и лосевод.
— Не переживай, есть время, еще выберешь, что приглянется, — успокоила ее тетя Галя.
Первым делом они искупались, погрелись на рассыпчато-желтом горячем песке, потом еще поплавали и тогда только подались к ивнякам.
В густых, перепутанных прибрежных зарослях что-то сполошно трепыхнулось: то ли птица слетела с гнезда, то ли села на гнездо. Любаша раздвинула ветки и у самых ног увидела кучку бледно-зеленоватых «слив». Местами кругляшки прошило травой. Лось тут кормился, его «сливы».
Любаша пролезла к самому берегу и спугнула горихвостку. «Це-цо», — пожаловалась птичка, хвостовые перышки ее полыхали малиновым.
Тетя Галя уже режет прутья, а Любаша все выбирает местечко. Вот где ивняка пропасть, сочного, свежего, только ноги вязнут в иле. Не беда. Из кармашка вынула перочинный ножик с костяной ручкой (папин подарок), но лезвие утопилось глубоко — не вытащишь руками, срывается ноготь. Хоть тетю Галю зови. Да не такая она девчонка, не растерялась, сообразила: зубами вытащила лезвие.
Выбрала прутик, сверху вниз, с наклоном, как дедушка учил, — чик. В руках прутик. Ободрала у среза кору, лизнула языком белый липкий стволик — сладко. И пахнет вкусно — соком и корой. Лосятам молодые ивняки только давай…
В два снопа сложились ивняковые ветки у Любаши, в четыре у тети Гали.
На крыльце лосиная мама и лосиная сестричка вязали веники, листья у ивовых прутиков узкие, как килька. Веники тут же носили в горницу.
В горнице под потолком вбиты гвозди, к ним во всю стену привязаны удильники. Нет, эти удильники не вялят, чтобы они после вылежки были упруги, надежны на рыбалке. У них тут иное назначение. Пока лосята гуляют в ограде за домом, тетя Галя и Любаша привязывают веники к тем удильникам. Заявятся лосята с прогулки, а в их доме зелено, запашисто — угощайся ивняками.
Так оно и было. Лосята дружно набрасываются на веники и пасутся, радуясь, играя. Обглоданные метелки поталкивают головами, как бы пасуют друг дружке.
Любаша глядит на это веселое пиршество и потеху во все глаза и смеется:
— Вы скоро у нас и в футбол играть будете!..
Лосята быстро растут. Вот уже и позабыта соска. Сами пьют молоко из алюминиевой миски. Любаша выводит нового малыша на кухню или на крыльцо, а тетя Галя встречает его, ставит на табуретку миску с подогретым молоком. Губы и ноздри у лосенка зачернены от природы. А как окунет мордочку, выбелится молоком и дует, дует, аж пузыри схватываются. До донышка опорожнит миску.
Поначалу, после соски, учили, как пить молоко. Тетя Галя натягивала на средний палец соску, обмакивала в молоко, давала теленку облизать. Затем топила палец с соской в молоке. Лосик тянется достать ее. Только бы схватить губами, удержать, соска — нырк. Пропала. На глазах. Вот тут была — и утонула! Искать!.. Окунает губы в молоко, захлебывается, фыркает, приходит в себя, облизывается. И догадывается: можно пить и без соски. Так даже и ловчее.
Но все равно миску еще нужно сторожить и ладонь держать в молоке. Иначе ничего не получится. Живо улетит посудина с молоком на пол. Вовсе не от шалости сосунка. Нет. Лосенок пьет и время от времени поталкивает ладонь мордочкой. Оказывается, знает, как должно быть! Дивно!
— Соколик, ты же не пил мамкино молочко, откуда же тебе известно, что вымя полагается поталкивать, массировать?! — удивляется тетя Галя, а с нею и Любаша.
Лишь одна Сойка, когда у нее отняли соску, долго капризничала, не хотела пить молоко из миски. Вырывалась из Любашиных рук, опрокидывала и посуду, и табуретку, била ногами в пол. И, понятно же, здорово задерживала очередь. Пробуют раз, пробуют два — срывы. Тогда Любаша уводила ее в горницу со словами:
— Одумаешься — попою и тебя. После всех… Кто ж виноват? Сама.
Растут лосята. Экие молодцы! Давно ли Любаша или тетя Галя брали под шейку и задок тепленького малыша, несли и ставили на площадку весов, успокаивая и уговаривая постоять смирненько минутку-другую. А вот уж и не снести: подводят, подталкивают, просят самого пожаловать на утоптанную платформу весов…
А осенью Любаша начнет учиться в мурманской школе. Из окошка четвертого этажа будет смотреть на студено-синий Кольский залив, огромные белые и серые корабли и думать о лосях. Как-то там живут-поживают ее друзья — Сойка, Соколик, Покша, Ветер, Звезда, Амур?..
И пробежит еще один школьный год с темными полярными днями зимой и тревожными сполохами северного сияния, рассыпающего текучий и разноцветный свет (он движется, колышется, перекидывается параллельно земле, будто кто-то, потаенно скрытый там, на небе, управляет разноцветными прожекторами, а руки у него зазябли, дрожат, и прожектора дрожат, оттого и неровно льется свет) — и она вернется на ферму, обязательно вернется, увидит и не признает своих лосей: такие они станут красивые, лесные, незнакомые, словно не она их поила молоком, не она их носила взвешивать на весы, не она измеряла их рулеткой.
Рулетка эта особая. Она круглая, в коричневом футляре и похожа на улитку. Раскручивается изнутри, из щелки выпускает на простор ярко-желтую мягкую ленту с четкими черными цифрами и поперечными черточками. Выпустишь ленту, тянешь от носа лосенка до крошечного тампончика-хвостика, или опоясываешь брюшко, бок и спинку, или вымеряешь грудь и ногу.