Мокро, грязно, серо. День за днем — осень. Но однажды крепко тиснул землю мороз, выпал снег, и день неожиданно высветлился. Пилот в первый раз видел снег. Неподдельное удивление стояло в глазах. Нюхал снег, губой прихватывал и все поджимал то одну, то другую ногу — студило или не решался мять чистый, ровный снежок. Потом обвыкся и давай печатать следы: туда побежит, сюда побежит, оглянется на свою работу. Ну, чем не шалунишка!
Не знал лосенок, какой бедой обернется вскоре для него снег. Уже морозы лютовали, уже ветры-снеговеи вскипали. Пасла Галина Николаевна молодняк. Отдельно от старых лосей. И вдруг затревожилась: что-то Пилот долго не подходит, на глаза не показывается. Или обидели?
— Пило-от! Эй, Пилот! Где ты?
Выждала, еще покричала. Нет Пилота. Беда. Бегает по лесу, тонет в снегах. Студеный ветер сминает тревожный голос. Охрипла. Канул в снежных вихрях ее любимец Пилот.
Вечерело. Еще была надежда: раньше вернулся в загон, заболел. Но и на ферме его не оказалось.
Темень, жуткая снежная круговерть, а она с фонарем, ломая сугробы, ходит, зовет, зовет.
Уже в полночь вернулась на ферму. Руки ломит, ноги как чужие, голова горячая. Настудилась. А сердце давит, жмет тревога: погиб лосенок. Самый лучший…
Всплакнула. Домой пошла. Вдруг видит: на журавкинском углу изгороди бугорок снежный. Ближе, ближе… Бугорок постанывает. «Пилотик! Пилот! Ты?!» — рванулась, упала на колени, голыми руками размела снег, сорвала ватник, прикрыла вздрагивающего лосенка, гладит шею, прижимает голову к груди.
«Нашелся, нашелся, дружок мой!» — шепчет горячо.
Кое-как привела малыша в лосятник. И всю ночь отогревала, растирала, теплой водой поила, хлебцем да картошкой кормила.
Спасла.
На первом же году Пилот всех своих сверстников обогнал. Такой внушительный лосище вымахал, даже Галина Николаевна дивилась. А Привалов, любуясь сохатым, мечтал вслух:
— Этого силача я с Малышом в сани запрягу. Видать, Николаевна, ты своего Пилота шоколадом подкармливала. Ай, чуден лось!
А Пилот, будто сознавая, что его отмечают, что на него возлагают особые надежды, все не отставал от озорства. Проявлялось оно так. Кто бы ни заявился на ферму: киношники, зоотехники опытной станции, лесники, столичные ученые или ребята из пионерского лагеря — Пилот не преминет сразу же выяснить с ними свои отношения. Люди ходят, глядят на лосей. А те заняты своим делом и не обращают на них внимания: гложут осиновые ветки, лижут в корытцах соль, стоят группками или лежат, неутомимо продолжая жвачку; один Пилот настораживается, озорные искорки мечутся в его крупных глазах.
Только пришельцы поравняются с ним — у-ух! — резво встает. Кажется, поднялась гора и отрезала дорогу. Гора из серо-бурой шерсти и мускулов, налитых силой. Шевеля ноздрями, переставляя широкие костистые ноги, Пилот нагибает голову: дескать, хотите, есть желание — разрешаю погладить свою холку, шею, морду. Огромные, полусвернутые в желоб уши шевелятся, за густыми черными ресницами сверкание умно-хитрецких глаз. Они зорко глядят и будто бы при этом еще и спрашивают: «Кто вы? Зачем пожаловали?..»
Редко кто из пришельцев, сразу оробев перед горой, не станет приглядываться, куда поближе бежать в случае чего и где в данную минуту работник фермы, который может защитить, при этом рука машинально тянется погладить лося. Пилоту только этого и нужно. Он мгновенно и легко, вроде бы ненароком, толкает гостя лбом. Если гость, а среди них случаются и такие, правда довольно редко, сопротивляется, не уступает, того Пилот милует. Даже сам отступает перед храбрецом, иногда даже разворачивается кругом, глядит удивленно: «Надо же, в первый раз видимся, а не оробел!» Тот же, кто отстраняется обеими руками, пятясь, отступает, совершает непростительную ошибку, начинается игра, потешная для лося. Пилот теснит, упорно и неумолимо, заставляя гостя повернуться, и, как только добивается этого, поддает, шутя, легко в зад разик-другой. Пришелец растерян и отступает, а его преследуют. И вроде бы безобидно (так Пилоту кажется, а не гостю) поталкивают головой (хорошо, что рога-лопаты еще не отросли!) в зад, в бок, в спину и гонят, гонят в ольховые кусты.
Изрядно струхнувший гость в кустах, а лось тут же, рядом. Поглядывает презрительно насмешливо: «Эх ты, шутки не понимаешь!» И, разминаясь, гнет плечом ольховые стволы, тянется к человеку. Тот истошно кричит: «Помогите-е!»
Галина Николаевна вздрагивает от вопля, ставит ведро с водой на траву и летит на зов. Худенькая, невысокая, она похожа на школьницу. И голос звонок, как у школьницы:
— Пилот, перестань! Кому говорю — перестань! Ну что ты пристал к человеку? Я вот тебя!.. Сообрази: что теперь он подумает о тебе? А?.. Молчишь? Стыдно! Подумает, что ты, Пилот, невоспитанный лось. В дремучем лесу вырос, дикарь дикарем! Эх ты!..
Огромный лось не только слушает ее, но и побаивается — живо отпрянул от ольховых кустов, куда загнал гостя, покорно опустил голову, высокие ноги сами ведут Пилота к хозяйке. Та жесткими пальцами берет его за ухо, и, словно это не громада лось, а собачонка или котенок, треплет ухо и приговаривает: «Вот тебе, озорник, вот тебе!»
Пилот смиренно терпит наказание, тянется вислой губищей к щеке Галины Николаевны, вымаливая прощение.
— Ведь все понимаешь, а озоруешь, — смеется хозяйка и просит: — Дай мне ножку. Ну дай! — Лось протягивает левую переднюю, с раздвоенным копытом, ногу и замирает. — Теперь правую дай. — Левая нога тут же опускается, а правая послушно поднимается. При этом глаз хитреца куда-то целится, целится… Ах, вон куда: на оттопыренный карман хозяйского халата — там припасена корочка хлебца. И сейчас, если он мудро проявит послушание и покорность, а он умеет это, корочка достанется ему, Пилоту…
Прошлый раз он и хозяйку удивил. Приехали туристы на автобусе. Поглядели, поохали, пощелкали фотоаппаратами и собрались уезжать. А Галина Николаевна с ними в город за покупками. Села в автобус нарочно первой. Обманула Пилота.
Сидит. Глядь, а Пилот уже за оградой. Глядь, а он уже у открытой дверки.
Не прозевал-таки! Втиснулся в автобус (скрипнули рессоры!) и стал в проходе. Чинно-смирно, как примерный пассажир.
Шофер выглядывает со своего места и смеется:
— Ну, что стесняться, садитесь. Я вас, пожалуй, повезу, товарищ лось. Но при условии, что вы возьмете десять билетов. Ну и удалец! И как вы с ними работаете! — он вздохнул: уж больно хрупкой показалась ему лосиная хозяйка.
Что делать? Вышла Галина Николаевна из автобуса, и Пилот за нею. В заднюю дверь входил, в переднюю выбрался. Будто знаком с пассажирскими правилами и проделывал это сотни раз.
Случалось Галине Николаевне из леса от стада уходить на ферму. Караулит, выжидает, пока зайдет Пилот за кусты, и тихо, скрытно бежит. Зная, что ушлый лось примется искать ее, она на дерево заберется и ждет. Рысит Пилот, дышит шумно, сердито. Не заметил.
Слезает, пробежит еще метров двести и опять на дерево… Да так, пока из лесу добирается до фермы, раз пять-шесть влазит на деревья.
— Вот это любовь! — изумляется боцман Привалов. — Так дальше пойдет — ты, Николаевна, не хуже обезьяны научишься взбираться на любую елку, на любую сосну. Прыгать с дерева на дерево научишься, конкретно сказать!..
И вот… пропал Пилот. Шестой день нет его на ферме. Кручинится Галина Николаевна, ходит по лесам да по полям, ищет.
Леший попутал, или сова неразумно присоветовала, или ветер-игрун нашептал в чуткое ухо такое, от чего лось потерял голову, ударился в бега. Отвернул от стада. И понесло шалого.
Десять дней бродяжничал Пилот по лесам, пасся на вырубках, болотах, не одну речку перебрел-переплыл, да вдруг защемило лосиное сердце, затосковал по человеку: хозяйка вспомнилась, ее теплый голос, живые, с просинью глаза, ее дружеская, готовая на ласку рука. Принюхивался — не накинет ли дымком жилья, прислушивался — не услышит ли голоса людей.
Из лесных крепей выбрался на старую, брошенную лесную дорогу и шагал долго…
Вынесло Пилота аж к Судиславлю, почти сотнягу километров отмахал от родной фермы. Мощно раздвинул кусты, огляделся: впереди на взгорке большое, шумное село. Постоял. Повеселел. Да к жилью и подался без робости…
А наутро следующего дня в Судиславле из автобуса вышли Галина Николаевна, Привалов. Показали им, в каком дворе лось.
Пилот не винился, не угибал голову, не совался к карману — стоял, чуткими глазами глядел на хозяйку, на старого друга Привалова и переживал каждой жилкой радость. Он радовался, что они нашли его, что они рядом, что он опять вернется к знакомой жизни. Ведь он — домашний лось.
Галина Николаевна, привстав на носки, уцепилась за коряжину-рог, нагнула голову Пилота, прислонилась щекой к его щеке, замерла. И лось понимающе затих. Боцман Привалов, глядя на них, кашлянул и шумно вздохнул.
— Дурачок ты мой, дурачок… Куда тебя занесло! Домой-то хочется? А? Пойдешь домой? — Галина Николаевна погладила Пилота по шее.
Привалов рукой раздвинул зрителей, распахнул и придержал калитку палисадника.
Своей грузовой машины у них тогда еще не было, совхоз не дал: уборочная. А на чужую с лосем кто ж пустит. Пешком пошли.
По обочине дороги, с увала на увал. Взберутся на взгорок, глянут перед собой, по сторонам — дух захватывает: горят тепло и цветасто леса, воздух хлебный, грибной, лесной, дышится в полную грудь. Дозревает рябина, смуглятся орехи, рвут землю грибы. В полях выставлены к зимнему походу скирды соломы. Иные поля вспаханы под зябь. На лугах заветрились, очесались, уплотнились стога сена. Отавный разлив зелено-ярок, росисто-холоден. Попадаются грибники: одни — в лес, другие — из лесу. Далеко сворачивают: боязно с лосем повстречаться.
А по тракту — туда, сюда — гонит лето грузовики, трактора с прицепами, лесовозы, легковушки, молоковозы. Как увидят водители лося — далеко приметен! — так и притормаживают, останавливаются. Еще бы: небывалый видок! Худенькая, невысоконькая женщина, а за нею рогастый лось-махина, лось безо всякой привязи, но как послушно мотает головой на ходу, а позади, в расстегнутом бушлате, в боцманке, широко, с притопом двигает сапоги-кирзачи рослый моряк.