Целился в голову. Он в горячке не слыхал выстрела.
Лось шагал, шагал и вдруг за что-то запнулся. На ровной пашне. И с ходу завалился на бок.
Борьку била дрожь от испуга и радости: «Как я его…» Ликуя, он не бросился сразу к лосю, гидравликой приподнял плуг, выпрыгнул из кабины, отцепил борону, кинулся в машину, развернулся задом и подъехал к лосю.
Рана кровоточила пониже уха. Глаз затек кровью. «Вот это шарахнул», — похвалил Борька сам себя, одним концом тросика связал передние лосиные ноги с налипшей на копытах землей, а петлю другого конца тросика накинул, на отвал.
Трактором отбуксировал добычу в лесок: прикрывая ветками и листьями, радостно подумал: «Останусь в поле на вторую смену».
Если бы кто-нибудь видел, что выделывал оранжевый трактор после этого, подумал бы: пьян тракторист. Трактор с плугом и бороной, оставив целину, снова пахал вспаханное поле. Это Борька закапывал место, где сразил лося, закрывал его следы до самого березового закрайка. Высунувшись из кабины, долго и строго проверял свою работу. Только тогда вернулся в борозду.
К вечеру на Щетниху вышел боцман Привалов. Борька остановил трактор и пошел ему навстречу.
— Военно-морскому флоту! — приветствовал он Привалова.
— Здравствуй. Пашем?
— Ага. Зябь, будущий урожай, как говорится, закладываю. Закурить не найдется? — блекло-сизые глаза-пуговицы глядят мутно, устало.
«Намаялся парень», — посочувствовал Привалов, протягивая папиросы.
— Ты тут лося не видел?
— Лося? Видел… Вон там выглянул из кустов, — показал Борька в дальний загон вспаханного поля, — да опять полез назад. Видно, трактора моего испужался.
— Не-не, Лютик не мог испугаться трактора. — Привалов облизал обветренные губы. — Наши лоси ни тракторов, ни автомашин, ни самолетов не боятся. Привыкли ко всей технике, конкретно сказать.
Борька отвернулся к трактору, чувствуя, как нервно задергались веки на глазах-пуговицах.
— Бывай, боцман, пахать надо, — чужим, сдавленным голосом выдохнул он и торопливо подался к трактору.
РОГАЧ
Полыхает багряным, оранжевым, опаловым. Осень… Свежо, запашисто. Над загоном, кувыркаясь, летят листья. Иной из листков, завершая полет, угадывает на круп лося. Михеев видел: лось, отмеченный желтой медалькой осени, на мгновение замирал, словно прислушивался к себе, а глаза изливали тревожный блеск.
Но не листопад занимает сейчас Михеева. Рядом с общим загоном в отделение лосих Находки, Милки и Снегурки в предрассветный час, сокрушив изгородь, вломился лось-дикарь из Ивашкинских лесов и вот уже три дня никому не уступает их.
Солнце резко высвечивает все: небо, деревья, пустое картофельное поле, лосиную ферму, ярко-зеленую луговину за фермой, деревню Журавкино, — но тепла нет в нем. Не греет. И так славно побаловало, хватит.
Михеев подходит к изгороди: Находка конфузливо отворачивается, Снегурка и Милка делают вид, что не замечают его.
— Ты и сегодня тут? Ну, здравствуй, Рогач, — негромко говорит Михеев.
Рогач, услыхав голос, вскидывает голову, сторожко напружинивается: готов к бою. Он всего метрах в двадцати. Рога с выгибом, широкие, как еловый лапник, грудь просторная, кованая, шерсть не буро-серая, как у здешних самцов, а смолистая, гладкая, искрится на солнце. Вся фигура лося, кажется, отлита в той совершенной форме, какую припасла ему природа.
— Красив, ой, красив! — восхищается Михеев. — И лосята от тебя будут такими же красавцами!
Дикарь сердито шаркает ногой, фыркает. «Сгинь!» — так понимает его Михеев.
— Я же тебя не гоню. Гости, сколько тебе нужно. — Михеев торопливо идет за лосятник, садится на ящик из-под картошки.
Года два назад появился Рогач возле лосиной фермы. Сильный, гордый, уверенный в себе. Он перезнакомился со всеми лосями. А когда вечерело, и в лесную тишину врезался резкий призывный сигнал горна, и стадо собиралось и неспешно двигалось домой, Рогач приходил в неистовство: забегал вперед, зло копытил землю, всхрапывал. Нетрудно было догадаться: он во что бы то ни стало хотел остановить стадо.
Сын лесов, он никак не мог понять и смириться с тем, что его сородичи, вместо того чтобы отправиться на болото, или к речке, или гулять, где хочется, сами, добровольно, идут в загородь. Они были точно такие же лоси, как он, а терпели человека, даже слушались его! Или ими забыта вековая лосиная гордость? Как могло случиться такое? Эту чудовищную ошибку нужно немедля исправить. Он это сделает, он.
И Рогач бунтовал. Открыто выказывал презрение ему, Михееву, или Привалову, будоражил стадо, стараясь подчинить его себе.
Долго бился он, а успеха не имел. И тогда он решил проверить, чем же приманивает человек не одного, не двух, а всех этих лосей. Почему они, точно листья на ветру, послушно идут за ним. Рогач схитрил: забился, затерся в середку стада и вместе с ними прошел в загон.
Осиновые ветви в ворохе, соль в корыте, картошка и теплая вода — и за эту малую плату отдали они свободу?! Лось рожден, чтобы жить в просторных лесах, ходить, где вздумается, ночевать, где нравится. Солнечные и дождливые дни, ветры и морозы, разливы трав и снега — все принимает он как есть. Так его учила умная лосиха-мать, а ее тоже кто-то учил. Корм — была б охота, на то и ноги даны длинные, ходкие, — всегда найдется в лесу, и на вырубке, и на берегах рек, и на болотах. А тут — огороженный загон, какие-то невысокие грубые строения, вытоптанная трава и всегда перед глазами человек, которому нельзя доверять. Он был потрясен. Он не мог знать, что не в пище загадка: люди отдали лосям любовь, вырастили их и этим приворожили к себе.
Разгневанный и обиженный, он ринулся на прясло, сокрушил жерди и вырвался на свободу. Повернулся к загону, рыкнул призывно, ожидая, что все лоси тут же последуют за ним.
Пятерых увел в лес. Хоть и маленькая, но это была победа Рогача. Его поняли, за ним пошли. А там найдутся и другие желающие — ведь не в загон, а в лес звал он их! Но даже этой малой победой он не успел насладиться: наутро беглецы с открытой радостью прибились к своему стаду.
Горькая обида захлестнула Рогача. Он скрылся. Михеев заволновался: неужели этим все и кончится?
Неделю не показывался Рогач. Но, видать, его тянуло к лосям, к большому стаду. Вернулся. Вернулся и опять принялся за свое. Хотелось ему увести этих послушных лосей в леса, уж там бы они одичали!
В загон он больше не стремился. Да и не пустили бы. Ходил возле фермы, даже просовывал голову между жердями, но в конце концов убегал в лес.
Михеева чрезвычайно занимал этот поединок: Рогач хотел вернуть природе ее детей, испытывал работу человека. Было за что уважать его!
Он с нескрываемым восхищением поглядывал на лося, случалось, даже подходил к нему шагов на двадцать — тридцать (ближе не подпускал) и дружелюбно заговаривал:
— Воюешь? Молодец. Я тебя понимаю. Ты из лесовиков лесовик.
Рогач, зло косясь на Михеева, минуту-другую терпел его голос, а затем сердито вламывался в кусты или скрывался в лес…
На этот раз на лосиную ферму привела его любовь.
Михеев знал: Рогач уйдет и задерживать его бесполезно. Взрослые лоси, как их ни корми, как ни ласкай, к человеку не привыкают.
УШЛА…
Михеева разбудил ветер: упруго, настырно толкался в дверь старой избенки; дверь дрожала, издавая сухие, отрывистые звуки.
Он полежал с открытыми глазами, прислушиваясь: ветер предзимья шумел в деревьях то с пронзительным свистом, то резко, холодно, то злясь, перерастал в сплошной широкий гул.
Вставать не хотелось; Михеев подбил одеяло под бок, щекой прислонился к плечу жены, опять закрыл глаза, но вдруг вспомнил Вербу — трехгодовалая лосиха пропала позавчера — и поспешно вылез из-под одеяла. Сдерживаясь, простуженно покашливая в кулак, оделся.
Землю проморозило до звонкости, от ветрового сердитого натиска ходила каждая ветка на деревьях. Пряча лицо в воротник куртки, Михеев пришел на ферму.
Лосей еще не выгоняли на пастбище, походил по загону, поискал Вербу, хотя отлично знал: обманывает себя. Куда-то запропастился и дежурный рабочий Орлов.
«Взял на свою голову. Говорил же Привалов: пьет. Не послушался, так рассудил: к зиме дело… Как раз в смену Орлова пропала Верба».
Орлова инструктировал Привалов. Нюхнув, поморщился, как от зубной боли, и по-боцмански строго отрубил:
— На лося не кричи, не замахивайся веткой, лосю не грози. Требуй, но справедливо. Понял? Запашок от тебя тошный, а лось, Орлов, пьяных не терпит.
— Не на корабле, не больно командуй. Михеев меня принял, ему и подчиняюсь, — огрызнулся Орлов.
Боцман доложил Михееву и велел приглядывать за новичком строго.
«Спит где-нибудь бродяга или с утра уже промышляет».
Михеев вышел из загона, потоптался на высеребренном морозцем крыльце, открыл лабораторию. Как никто другой, он знал своих лосей: когда кто появился на свет, кто у него родители, какие привычки, как выглядит; и все же он сел и раскрыл «вахтенный журнал» Привалова, отыскал нужную запись, прочел:
— «Верба… Родилась в лесу, мать — Снегурка, отец — Рогач, дикий лось. Мать четыре дня водила дочку с собой по лесу, а после сама привела на ферму».
«Ага, стало быть, начальное образование получила лесное, — рассуждал сам с собой Михеев. — Вербу мы у матери отняли. Стали учить в другой, нашей школе. Но мать, конечно, она запомнила. И лес. Умница. Неподкупно горда. И все время нравилось ей уединяться».
Было над чем поломать голову Михееву: неужели тяготила рука человека? Неужели носила в сердце мечту о лесе, хотя лес-то ей дали? Неужели хотелось тревог и других радостей?.. Впереди зима. В лесу и днем ходи с оглядкой, зри остро, а ночью и того тревожней. А Верба решилась!
Михеев жалел лосиху и гордился ею.
Орлов на другой день, как пропала Верба, почесывая поросячью, белесую щетину на щеке, сердитым голосом объяснял Михееву: